Хорхе Исаакс - Мария

– Вот непонятливый! Да я чуть не свалилась, когда карабкалась на верхушку дерева.

– А ты, дурочка, и поверила, будто я не догадался, кто бросал цветы в воду.

– Мне Хуан Анхель рассказал, что в имении бросают розы в бассейн, когда вы купаетесь, вот и я бросила в реку самые красивые лесные цветы.

За обедом у меня был случай убедиться, как искусно Саломе и моя кума запекают бананы и сыр, поджаривают пончики, готовят желе. Пока Саломе выходила на кухню, я успел рассказать куму, что на самом деле хочет его дочь и что собираюсь я сделать для ее примирения с женихом. Старик так и расплылся от удовольствия; он стал подшучивать над моей подругой по прогулке, будто она уж слишком охотно потчует меня, и всячески показывал, что больше на нее не сердится.

К четырем часам жара спала, и дом превратился в перевернутый вверх дном Ноев ковчег: утки целыми выводками зашлепали по столовой; куры с кудахтаньем метались по двору и под сливой, где у корыта, стоявшего на козлах, моя лошадь хрупала маис; индюки надувались и чванились, перекрикивая двух попугайчиков, а те звали какую-то Бениту – должно быть, кухарку; свиньи визжали и хрюкали, пытаясь просунуть рыло между перекладинами захлопнутой дверцы. Сквозь весь этот гам прорывались зычные приказы кума и крики кумы, которая гнала уток и скликала кур.

Началось долгое прощание. Кума обещала помолиться святому чудотворцу, чтобы он благословил меня на дорогу и скорое возвращение. Когда я прощался с Саломе, она сжала мою руку и, глядя на меня, пожалуй, больше, чем Дружески, сказала:

– Помните, я на вас надеюсь. Со мной можете не прощаться надолго… Даже если не успеете заехать по пути, я хоть ползком, а доберусь до дороги повидать вас еще разок. Не забывайте меня… если бы не вы, не знаю, что бы я делала с моим тайтой.

С другого берега бурливого ручья, бегущего вниз по теснине меж извилистых лесных тропинок, до меня донесся звучный мужской голос:

Вскоре из чащи деревьев появился и певец. Это был Тибурсио; через одно плечо он перебросил пончо, на дру, гом держал длинный посох с подвешенным к нему узелком. Тибурсио распевал песню, поверяя свою печаль лесному безлюдью. Завидев меня, он умолк и остановился а когда я подъехал, почтительно поздоровался и с улыбкой сказал:

– Ого! Как поздно и быстро поднимаетесь в горы… Даже караковый ваш взмок… Откуда это вы так скачете?

– Ездил прощаться с друзьями, а под конец, на твое счастье, завернул в дом Саломе.

– И пожалели, что меня не было?

– Очень был этим огорчен. И давно ты туда не ходишь?

Парень, опустив голову, сбивал своим посохом головки цветов, потом взглянул мне прямо в лицо и ответил:

– Она сама виновата. Что она вам наговорила?

– Что ты неблагодарный ревнивец, а она только о тебе и думает, больше ничего.

– И это все? Ну, значит, главное она от вас скрыла.

– Что ты называешь главным?

– Ее шашни с ниньо Хустиниано.

– Послушай, мог бы ты поверить, что я влюблен в Саломе?

– Как я могу этому поверить!

– Так вот, Саломе влюблена в Хустиниано не больше, чем я в нее. Ты должен ценить девушку по заслугам, а их у нее, к твоему сведению, немало. Ты оскорбил ее своей ревностью, но, если ты придешь и повинишься, она тебе все простит и будет любить еще больше.

Тибурсио задумался.

– Знаете, ниньо Эфраин, – печально сказал он наконец, – я так люблю ее, что она даже представить не может, какие муки переносил я из-за нее весь этот месяц. Коли уж бог дал кому такой нрав, как мне, то все можно стерпеть, только бы тебя дураком не считали (простите, ваша милость, за грубое слово). И когда я говорю, что Саломе сама виновата, я знаю, что говорю.

– А вот чего ты не знаешь, это как она плакала и убивалась, рассказывая о своей обиде, – просто всю душу мне перевернула.

– Правда?

– И я понял, что виноват во всем ты. Если ты в самом деле так любишь ее, почему ты не женишься? Ведь в твоем доме уже никто к ней не придет без твоего согласия.

– Скажу вам по совести, я не раз думал о том, чтобы жениться, но все не решался. Во-первых, Саломе всегда надо мной посмеивалась, а во-вторых, я не знаю, захочет ли ньор Кустодио отдать ее за меня.

– Ну, о ней я тебе уже все сказал, а что касается моего кума, за него я отвечаю. Ты должен поступить разумно. Если действительно веришь мне, сегодня же вечером пойди к Саломе и, не подавая вида, что знаешь о ее чувствах, поговори с ней.

– Ладно, с вашей помощью! Так вы ручаетесь за все?

– Знай, Саломе – самая честная, хорошенькая и хозяйственная девушка, какую ты только можешь встретить, и мои кумовья, я уверен, отдадут ее за тебя с радостью.

– Право же, я всей душой хочу пойти к ней.

– Но если будешь откладывать, а Саломе рассердится и ты ее потеряешь, – пеняй на себя.

– Я пойду, хозяин.

– Договорились. Незачем и просить, чтобы ты известил меня, как идут дела, я уверен, ты будешь мне только благодарен. А теперь прощай, уже скоро пять.

– Прощайте, хозяин. Да наградит вас бог. Я все вам расскажу.

– Остерегись только петь свою песенку, как бы не услышала Саломе.

Тибурсио расхохотался.

– А что, она может обидеться? До завтра! И верьте, я все сделаю.

Часы в гостиной пробили пять. Мама и Эмма поджидали меня, прогуливаясь по галерее; Мария сидела на нижней ступени лестницы, зеленый цвет ее платья прелестно сочетался с темно-каштановым оттенком волос, заплетенных в две толстых косы; полусонный Хуан играл ими, примостившись у нее на коленях. Когда я спешился, Мария уже была на ногах. Малыш взмолился, чтобы я чуточку покатал его на лошадке; Мария подошла, держа его па руках, и помогла усадить между седельными сумками.

– Ровно пять, какая точность! – шепнула она. – Если бы так было всегда…

– Что это ты сделал сегодня со своей Мимией? – спросил я Хуана, когда мы отъехали от дома.

– Это она сама была сегодня дурочкой, – отвечал он.

– Как так?

– Потому что плакала.

– А! Что же, ты ее не утешил?

– Да она все плакала, хоть я и целовал ее, и цветы приносил. Тогда я сказал маме.

– А мама что сделала?

– Мама ее обняла и утешила. Мимия больше любит маму, чем меня. Она была дурочка, только ничего ей не рассказывай.

Я снял Хуана с седла и передал его Марии.

– Ты уже полила лилии? – спросил я.

– Нет, ждала тебя. Поговори немного с мамой и Эммой, – тихонько сказала она, – а потом я выйду в сад.

Мария всегда боялась, как бы моя сестра и мать не были на нее в обиде за то, что я несколько охладел к ним, и старалась возместить своей любовью недостаточное проявление моей.

Полив цветы, мы с Марией уселись на каменной скамье над ручьем, протекавшим у самых наших ног. Пышные кусты жасмина скрывали нас от всех, кроме Хуана, но тот был увлечен своим делом: весело распевая, он пускал по течению сухие листья страстоцвета с сидевшими на них жуками и стрекозами.

Солнце садилось за вершинами гор Мулало, затянутых волотисто-серыми тучами, последние лучи удлиняли темные тени ив, зеленые плюмажи которых развевались под легким ветерком.

Мы поговорили о Карлосе и его причудах, о моем посещении дома Саломе; губы Марии улыбались печально, глаза не улыбались вовсе.

– Посмотри на меня, – сказал я.

В ее взгляде таилась томная печаль, так красившая ее в бессонные ночи, проведенные у изголовья больного отца.

– Хуан не обманул меня, – продолжал я.

– Что он тебе сказал?

– Что ты была сегодня дурочка… Не зови его… Что плакала и он не мог тебя утешить – это правда?

– Да. Когда вы с папой сегодня утром оседлали коней, мне на минуту показалось, что ты больше не вернешься, что меня обманывают. Я побежала к тебе в комнату и поняла, что это не так: там были вещи, которые ты не мог оставить. Но когда ты скрылся в низине, стало так тихо и печально, что меня охватил еще больший: страх, чем всегда, перед этим близким и неизбежным пнем… Что я буду делать? Скажи, скажи мне, как вытерпеть эти годы? Ведь ты не будешь видеть всего этого. Ты будешь учиться, узнаешь новые страны, о многом позабудешь. А я ни о чем не смогу забыть… ты оставляешь меня здесь одну, и я умру, вспоминая и ожидая тебя. Она положила мне на плечо руку и опустила на нее голову.

– Не говори так, Мария, – сказал я сдавленным голосом, гладя дрожащей рукой ее бледный лоб. – Не говори так, ты лишаешь меня последних остатков мужества.

– У тебя еще сохранилось мужество, а я уже совсем его утратила. Я могла смиряться, – продолжала она, закрыв платком лицо, – мне удавалось подавлять снедающую меня тоску и тревогу, потому что рядом с тобой даже мука превращается в счастье… Но ты унесешь это счастье с собой, а я останусь одна… и прошлое больше никогда не вернется… Ах! Зачем, зачем ты приехал?

Последние слова потрясли меня. Опустив голову на руки, я боялся нарушить молчание, подавленный ее скорбью.

– Эфраин, – мягко сказала она наконец, – смотри, я уже не плачу.

– Мария, – отвечал я, подняв голову, и на моем лице, очевидно, появилось необычное и торжественное выражение, потому что она устремила на меня пристальный, напряженный взгляд, – жалуйся не мне на то, что я вернулся. Жалуйся тому, кто сделал тебя подругой моего детства; тому, кто повелел мне любить тебя так, как я люблю; вини его в том, что ты такая, какая есть… жалуйся богу. Просил ли я у тебя, дала ли ты мне что-нибудь, чего нельзя было просить или дать перед его лицом?

– Нет, о нет! Почему ты об этом спрашиваешь?… Я тебя не обвиняю, разве могу я обвинять тебя?… Я уже не жалуюсь.

– И никогда больше жаловаться не будешь?

– Нет, нет… Что я сказала? Я просто глупая и сама не знаю, что говорю. Взгляни на меня, – продолжала она беря меня за руку, – не сердись на этот вздор. Я найду в себе мужество… обещаю тебе. Я ни. на что не жалуюсь.