Хорхе Исаакс - Мария

Но если какая-нибудь мелочь напоминала нам о грозящей разлуке, Мария не отнимала у меня своей руки и, остановясь, искала затуманенным взором ответа в моих глазах.

Однажды вечером – этот счастливый вечер навеки сохранится в моей памяти – багряные отблески угасающего светила смешивались на нежно-сиреневом небе с бледными лучами восходящей луны, подобными свету лампы под алебастровым абажуром. Ветерок, играя, спускался с гор в долину; птицы торопились забиться в гнезда среди густой листвы. Мы медленно шли по саду, Мария держала мою руну в своих, а развевающиеся пряди ее волос то и дело нежно касались моего лба. Она склонилась головой ко мне на плечо, мы оба молчали. Вдруг в самом конце аллеи розовых кустов Мария остановилась и, взглянув на окно моей комнаты, сказала:

– Вот здесь это произошло, я была одета… ты помнишь?

– Всегда, Мария, всегда!.. – ответил я, покрывая поцелуями ее руки.

– Знаешь, в ту ночь я проснулась вся дрожа, я увидела во сне, что ты целуешь мне руки, как сейчас… Видишь этот недавно посаженный розовый кустик? Если ты меня забудешь, он не расцветет, а если будешь мне верея всегда, он подарит самые прекрасные розы, и я принесу их святой деве, ведь это она подаст мне знак, что ты по-прежнему меня любишь.

Я улыбнулся, тронутый такой нежностью и невинностью.

– Ты что же, не веришь в это? – серьезно спросила она.

– Думаю, он принесет слишком много роз даже для святой девы.

Мы подошли к моему окну. Тут Мария отняла у меня руку и, обвязав шаль вокруг пояса, нагнулась к протекавшему рядом ручейку. Набрав в пригоршни воды, она опустилась у моих ног на колени и полила из рук крохотный росток.

– Это побег горной лилии.

– И ты посадила ее здесь?

– Да, потому что…

– Знаю, знаю. Но я надеялся, что ты позабыла.

– Забыла? Как будто так легко забыть! – сказала она, не поднимаясь и не глядя на меня.

Ее распущенные волосы падали до самой земли, и несколько прядей, развеваясь на ветру, запутались в белых розах соседнего куста.

– А знаешь, почему ты нашла тогда здесь букет лилий?

– Еще бы не знать! Потому что кто-то подумал, будто я не хочу больше ставить ему цветы на стол.

– Посмотри на меня, Мария.

– Зачем? – спросила она, не отрывая глаз от ростка, словно внимательно изучала его.

– Каждая лилия, которая вырастет здесь, будет жестоким укором за один миг сомнения. Разве я знал, что достоин… Давай сажать лилии подальше от этого места.

Я встал рядом с ней на одно колено.

– Нет, сеньор, нет! – воскликнула она в тревоге и прикрыла росток обеими руками.

Я поднялся с земли и, скрестив руки, стал ждать, пока она делала или притворялась, будто делает свое дело. Мария украдкой взглянула на меня и, рассмеявшись наконец, подняла освещенное радостью лицо в награду за свою мнимую суровость.

– Так, значит, ты очень рассердился, да? Сейчас расскажу вам, сеньор, для чего мне нужны все лилии, которые даст этот росток.

Опершись на мою руку, она хотела встать, но снова упала на колени – ее не пускали волосы, запутавшиеся в розовом кусте; мы освободили их, и когда, поправляя при, ческу, она встряхнула головой, я заметил в ее глазах какое-то новое выражение. Взяв меня об руку, она сказала:

– Пойдем. Сейчас стемнеет.

– Так для чего же эти лилии? – спросил я, пока мы медленно поднимались к галерее.

– Для чего нужны розы с молодого куста, ты уже знаешь, да?

– Да.

– Так вот, и лилии почти для того же.

– Не понимаю.

– Ты хотел бы в каждом моем письме получать лепесток этой лилии?

– О да!

– Они будут заменять слова, которые не всегда можно написать, а порой и слишком трудно придумать, ведь ты так и не научил меня хорошо писать письма… А кроме того, Конечно…

– Что – конечно?

– Мы оба виноваты.

Она отвлеклась, стараясь растоптать своими изящно обутыми ножками сухие листья, занесенные ветром на аллею, потом тихо сказала:

– Я не хочу идти завтра в горы.

– Но Трансито может обидеться на тебя. Вот уже месяц, как она вышла замуж, а мы ни разу не были у нее. И почему ты не хочешь?

– Потому что… просто так. Скажи, что мы очень заняты подготовкой к твоему отъезду… или еще что-нибудь… Пусть она придет вместе с Лусией в воскресенье.

– Что ж, ладно. Постараюсь вернуться пораньше.

– Да, да. Только не нужно никакой охоты.

– А это уже новое условие. И Карлос будет смеяться, когда узнает, что ты мне его поставила.

– Кто же ему об этом скажет?

– Пожалуй, я сам.

– Зачем?

– Чтобы утешить его за неудачный выстрел по олененку.

– И впрямь. С ягуаром наверняка было бы иначе, Карлос бы его просто испугался.

– Ты ведь не знаешь – в ружье Карлоса, когда он стрелял, был патрон без пули. Браулио выбросил ее.

– А почему это Браулио вздумалось?

– Чтобы расквитаться. Карлос и сеньор де М. посмеялись в тот день над собаками Хосе.

– Браулио плохо поступил, правда? Но зато олененок остался жив. Видел бы ты, как он мне радуется. Я даже Майо заставила полюбить его, они теперь часто спят рядышком. Он такой прелестный! Как о нем плачет, наверно, его мать!

– Ну что ж, выпусти его тогда, пусть уходит.

– А она все еще ищет его в лесу?

– Думаю, уже нет.

– Почему?

– Браулио уверяет, что олениха, которую он вскоре убил в том же ущелье, откуда выбежал олененок, и была его мать.

– Ах! Что за человек!.. Никогда больше не убивай оленей.

Мы поднялись на галерею, и Хуан, протянув ручонки, бросился навстречу Марии. Она взяла его на руки и унесла, а он сразу же склонил сонную головку на ее бело-розовое, как перламутр, плечо, чью прелесть порой не смели скрыть ни шаль, ни пышные волосы.

К полудню следующего дня я уже возвращался после прогулки в горы. Солнце, стоя в зените на безоблачном небе, бросало огненные лучи, словно стремясь сжечь все, что не могло укрыться под густой листвой деревьев. Деревья безмолвствовали: ни один листок не зашелестит в ветвях, ни единая птица не взмахнет крылом. И только цикады неустанно славили сияющий день – красу декабря. Прозрачные ручьи стремительно пересекали тропинки в поисках убежища под тамариндами или сливами и скрывались в густых зарослях мяты. Долина и горы, казалось, были озарены слепящим отраженным светом огромного зеркала.

Следом за мной спускались Хуан Анхель и Майо. Еще издали я разглядел Марию, она шла к бассейну вместе с Хуаном и Эстефаной. Собака бросилась к ним и с фырканьем и лаем стала прыгать вокруг, бурно выражая свою радость. Мария в смятении искала меня глазами и наконец увидела, как я перепрыгнул через садовую ограду. Я пошел прямо к ней. Полураспущенные косы падали в беспорядке на ее шаль и белую юбку; левой рукой она подбирала подол, а правой обмахивала лицо веткой альбааки.

Когда я подошел поздороваться, она уже сидела под апельсиновым деревом на разостланном Эстефаной ковре.

– Какое солнце! – сказала Мария. – Пришел бы пораньше…

– Невозможно было.

– Это почти всегда невозможно. Хочешь, искупайся, а я подожду.

– Нет, что ты!

– Если из-за того, что в бассейне кое-чего не хватает, я могу принести.

– Розы?

– Да. Когда ты придешь, они уже будут здесь.

Хуан играл, раскачивая ветку с апельсинами, свесившуюся чуть ли не до самого газона, потом встал перед Марией на колени, чтобы она расстегнула ему блузу.

В этот день я принес целую охапку лилий. Кроме тех, что дали мне Трансито и Лусия, я много еще собрал по пути; самые красивые я выбрал для Марии, а остальные взял из рук Хуана Анхеля и бросил в бассейн. Мария воскликнула:

– Ох! Как жалко! Такие красивые!..

– Ундины, – сказал я, – всегда купаются в заводях среди лилий.

– А кто это ундины?

– Женщины, которые хотели бы походить на тебя.

– На меня? Где же ты их видел?

– Случалось видеть в реке.

Мария рассмеялась и отослала меня, сказав:

– Я очень быстро, не задержусь.

Через полчаса она вошла в гостиную, где я поджидал ее. Как всегда после купания, глаза ее блестели, на щеках играл нежный румянец.

Заметив меня, она остановилась.

– Ты почему здесь?

– Знал, что ты придешь.

– А я – что ты будешь ждать.

Она присела на диван и задумалась, потом, оторвавшись от своих мыслей, спросила:

– Почему так бывает?

– Что?

– Что это случается всегда.

– Но ты же не говоришь что?

– Если я задумаю, чтобы ты что-нибудь сделал, ты это и делаешь.

– А почему я тоже всегда чувствую, когда ты должна прийти или запоздаешь? Это необъяснимо.

– Хотела бы я знать, если так бывает сейчас, то, когда ты уедешь, сможешь ли ты угадать, что я делаю, смогу ли я почувствовать, думаешь ли ты…

– О тебе, да?

– Да. Пойдем в рукодельную к маме, а то я ждала тебя и ничего сегодня не сделала. Мама просила меня закончить шитье к вечеру.

– Мы будем там одни?

– Да почему это мы обязательно должны быть одни?

– Мне все мешают…

– Тс!.. – Она приложила палец к губам. – Слышишь? Они в буфетной. Так они очень хороши, эти женщины? – продолжала она, усаживаясь и принимаясь за шитье. – Как, ты сказал, их зовут?

– А… Да, очень хороши.

– И живут в лесах?

– На берегу реки.

– Всегда в воде и на солнце? Должно быть, не очень уж они беленькие.

– Они прячутся в тени густых деревьев.

– А что же они там делают?

– Не знаю, что они делают, знаю только, что больше я их не встречаю.

– И давно ли случилась с тобой такая беда? Почему же они тебя не поджидают? Если опп такие хорошенькие, ты, наверное, огорчен?

– Они… нет, ты не знаешь, какие они.

– Тогда объясни мне. Какие же?… Нет, сеньор! – живо добавила она, пряча под лежавшим у нее на коленях куском батиста правую руку, которую я хотел взять.