Хорхе Исаакс - Мария

– Открой дверь, – сказал отец, направляясь в молельню.

Я повиновался. В молельне было темно. Мария, опередив нас, внесла туда свечу и поставила перед прекрасным изображением святой девы, на которую так походила. Она что-то прошептала и вся в слезах устремила умоляющий взор на лицо богоматери. Отец задержался на пороге. Взгляд его стал спокойнее, и он уже не так тяжело опирался на мою руку.

– Не хотите ли присесть? – спросил я.

– Да… хорошо… пойдем… – ответил он почти мягко.

Я успел уложить его в постель, когда вошел доктор. Мы рассказали ему обо всем, он проверил пульс и, очевидно, остался доволен.

Через полчаса Майн еще раз осмотрел больного, который, спал крепким сном. Доктор приготовил питье и, передав его Марии, сказал:

– Дайте ему это лекарство и ласково, как только вы и умеете, заставьте выпить все до капли.

Мария не без страха взяла стакан, и мы подошли к постели. Я поднял свечу. Доктор, скрытый пологом, незаметно наблюдал за больным.

Мария нежно окликнула отца. Он проснулся и сразу застонал, держась рукой за бок. Мария уговаривала его принять лекарство; вглядевшись в нее, отец сказал:

– Ложкой. Я не могу подняться.

Мария стала поить его.

– Сладкое? – спросила она.

– Да, но пока хватит.

– Вам спать хочется?

– Да. Который час?

– Скоро рассветет.

– А где мама?

– Прилегла немного. Выпейте еще несколько ложечек, лотом лучше заснете.

Он отрицательно покачал головой. Мария вопросительно взглянула на доктора, и тот знаком показал, что надо выпить все до конца. Больной отказывался, а она, делая вид, будто пробует питье, говорила:

– Да, очень вкусно. Еще ложечку, еще одну – и все.

Отец попытался улыбнуться и выпил. Мария вытерла ему губы своим платочком, ласково приговаривая, словно прощаясь перед сном с Хуаном:

– Вот и хорошо. А теперь спать, спать.

И опустила полог.

– С такой сиделкой, как вы, – заметил доктор, пока она ставила свечу на стол, – ни один мой больной не умер бы…

– Значит, теперь?… – прервала она его.

– Ручаюсь за благополучный исход.

Дней через десять отец уже начал поправляться, и радость вернулась в наш дом. Когда болезнь грозит унести любимого человека, угроза эта как бы обновляет наши горячие чувства к нему, и теперь, после того как опасность миновала, в заботах, которыми мы окружили отца, проявлялась любовь, способная обезоружить самое смерть.

Доктор советовал ничем не нарушать покой больного. Мы старательно избегали всяких разговоров о делах. Когда отец уже встал с постели, мы предложили ему выбрать книгу для чтения вслух, и он избрал «Дневник Наполеона на острове Святой Елены», это книга всегда его глубоко трогала.

Расположившись в рукодельной у мамы, Эмма, Мария и я читали по очереди вслух, а если иной раз замечали, что отец становится печален, Эмма, стараясь развлечь его, играла на гитаре.

Часто отец рассказывал нам о днях своего детства, о своих родителях и братьях или с воодушевлением описывал путешествия, совершенные им в молодые годы. Случалось, он подшучивал над мамой, осуждая нравы провинции Чоко, а потом весело смеялся, слушая, как горячо защищает она родные края.

– Сколько лет было мне, когда мы поженились? – спросил он как-то после воспоминаний о первых днях брачной жизни и пожаре, который совершенно разорил их через два месяца после свадьбы.

– Двадцать один, – сказала мама.

– Нет, дружочек, только двадцать. Я обманул сеньору (так называл он тещу), боясь, что она сочтет меня слишком юным. Когда мужья начинают стареть, жены забывают их возраст, и я незаметно выправил счет.

– Всего двадцать лет? – воскликнула Эмма с удивлением.

– Как слышишь, – отозвалась мама.

– А вам, мама, сколько было? – спросила Мария.

– Мне было шестнадцать, на год больше, чем тебе.

– А ты попроси ее рассказать, какую важность она напускала на себя в пятнадцать лет, когда я решил жениться на ней и принял христианство.

– Расскажите, мама, – сказала Мария.

– Спроси раньше у него, – отвечала мама, – какое решение он принял из-за этой, как он выражается, важности.

Мы все обернулись к отцу, а он повторил:

– Жениться.

Нашу беседу прервал Хуан Анхель, который привез из города почту. Он подал мне несколько газет и два письма, оба от сеньора А., но одно из них довольно давнее.

Как только я увидел подпись, я передал письма отцу.

– А! – сказал он, возвращая их мне, – этих писем я и ждал.

В первом письме сеньор А. писал, что может отправиться в Европу не раньше, чем через четыре месяца, и предупреждал, чтобы не торопились с подготовкой к моему отъезду. Я не решался взглянуть на Марию, боясь вызвать в ней еще большее волнение, чем мое собственное; но на помощь мне пришла мысль, что если даже не удастся совсем отменить мое путешествие, то все же впереди еще больше трех месяцев счастья. Мария была бледна и делала вид, будто ищет что-то в шкатулке для рукоделия, которую держала на коленях. Отец спокойно дождался, пока я прочел до конца первое письмо, и сказал:

– Что поделаешь… Прочти-ка второе.

Я прочел первые строчки и, поняв, что не смогу скрыть свое смятение, отошел к окну, где якобы было лучше видно, и повернулся ко всем спиной. В существенной для меня части письма было сказано буквально следующее:

«Недели две назад я написал вам, что вынужден отложить свою поездку на четыре месяца; однако теперь мне против ожиданий удалось устранить все помехи, и я спешу сообщить вам, что 30 января буду в Кали, где рассчитываю встретить Эфраина, с тем чтобы вместе отправиться 2 февраля в порт.

Я был глубоко огорчен, узнав о тяжкой болезни, которая приковала вас к постели, но вскоре получил приятное известие, что вы уже вне опасности. Поздравляю вас и всю семью с вашим выздоровлением.

Итак, надеюсь, теперь ничто не помешает вам доставить мне удовольствие разделить приятное общество Эфраина, к которому, как вы знаете, я всегда испытывал особое расположение. Будьте любезны, покажите ему эту часть моего письма».

Когда я вернулся на свое место, я встретил устремленный на меня пристальный взгляд отца. Мария с Эммой вышли тем временем в гостиную, и я занял кресло Марии, которое стояло в самом темном углу.

– Какое сегодня число? – спросил отец.

– Двадцать шестое.

– Нам остается всего месяц, спать некогда.

В голосе отца и выражении его лица я уловил спокойствие, свидетельствующее о твердом решении.

Вошел слуга и доложил, что лошадь, которую я час назад велел оседлать, готова.

– Когда вернешься с прогулки, – сказал отец, – мы ответим на это письмо, и ты сам отвезешь его в селение: ведь завтра ты, так или иначе, должен объехать все фермы.

– Я не задержусь, – ответил я, выходя.

Мне необходимо было скрыть свои страдания, проститься в одиночестве с надеждами, которые, поманив меня, рассеялись, примириться с неизбежностью этого ужасного отъезда; я должен был плакать один, чтобы Мария не видела моих слез… Ах, если бы она могла знать, какие муки терзали сейчас мое сердце, она тоже перестала бы надеяться.

Я спустился в широкую пойму, туда, где река, приближаясь к равнине, становится менее бурной; сначала, образуя мощные излучины меж травянистых зеленых холмов, с которых скатываются в нее пенистые потоки, она несется среди прибрежных гуаябо; затем пробегает под горными откосами, где ее лепет звучит, как последнее прощание с одиночеством и безлюдием, и наконец теряется далеко, совсем далеко в голубой пампе, озаренной сейчас багряными и золотистыми отблесками заходящего солнца.

Когда я возвращался, поднимаясь по извилистым тропинкам, летняя ночь царила во всем своем великолепии. Белая пена реки светилась и сияла, волны шептались с ветерком, колыхавшим метелки тростника. В дрожащей глубине заводей отражались звезды, а там, где над стремниной таинственным сводом сплелись ветви деревьев, фосфорическими вспышками мелькали летучие мыши. Лишь стрекотание ночных насекомых нарушало тишину дремотных лесов, да время от времени ночная птица, страж темной чащобы, с зловещим свистом кружила над моей головой.

Когда я подъехал к дому и оставил лошадь Хуану Анхелю, в комнатах еще горел свет, но было тихо.

Отец поджидал меня, прогуливаясь по гостиной, остальные собрались в молельне.

– Ты запоздал, – сказал отец. – Если хочешь, напишем сейчас письма.

– Я хотел бы раньше поговорить с вами о моей поездке.

– Ну что ж, – сказал он, усаживаясь на диван.

Я остался на ногах, стоя спиной к горевшей на столе свече.

– После того как случилась беда, – сказал я, – после ущерба, все значение которого я могу оценить, я считаю необходимым сообщить вам, что вы не должны идти на жертвы, которых потребует завершение моего образования. Еще до того, как интересы семьи пострадали от этой потери, я говорил, что больше всего хотел бы помогать вам в вашей работе. На ваш ответ мне тогда нечего было возразить. Сейчас обстоятельства изменились, и это позволяет мне надеяться, что вы согласитесь со мной. Я охотно отказываюсь от вашего предложения послать меня учиться и считаю своим долгом освободить вас от данного мне обещания.

– Все это до известной степени справедливо, – ответил отец. – Хотя сейчас у тебя есть и особые причины бояться этого путешествия, я не могу не признать, что движут тобой благородные чувства. Но должен предупредить тебя, что решение мое непреклонно. Расходы, которых потребует завершение твоего образования, не могут ухудшить мое положение, а когда карьера твоя будет обеспечена, семья получит обильные плоды от посеянных мною семян. Кроме того, – добавил он, походив некоторое время молча по гостиной, – я полагаю, в тебе заложено слишком много благородного честолюбия, чтобы столь жалким образом прерывать успешно начатый путь.