Хорхе Исаакс - Мария

– Ты совсем побледнела, тебе потом будет очень плохо.

Она стояла перед маминым туалетным столиком и, отвечая мне, заглянула в зеркало и поправила руками волосы.

– Не такая уж бледная. Вот увидишь, ничего но случится.

– Если ты сейчас немного отдохнешь, возможно. Я позову тебя, когда рассветет.

В конце концов я добился, чтобы они оставили меня одного, и сел у изголовья кровати. Больной спал неспокойно, по временам он снова начинал бредить.

Целый час воображение рисовало мне ужасные картины всего, что может последовать за этим несчастьем, и при одной мысли сердце у меня сжималось.

День занимался: сквозь щели дверей и оконных жалюзи пробивались полоски света, огонек свечи померк, уже раздавалось пение утренних птах и гомон домашней птицы.

Вошел доктор.

– Вас кто-нибудь позвал? – спросил я.

– Нет, просто сейчас я уже должен быть здесь. Как прошла ночь?

Я рассказал ему о своих наблюдениях. Он пощупал пульс, глядя на часы.

– Никаких перемен, – проговорил он как бы про себя. – А лекарство? – обратился он ко мне.

– Принял еще раз.

– Повторим, а чтобы лишний раз его не беспокоить, тут же поставим и горчичники.

Все это мы проделали при помощи Эммы.

Доктор был заметно обеспокоен.

В течение трех дней болезнь упорно не поддавалась стараниям доктора победить ее; симптомы были настолько грозны, что даже он не всегда мог скрыть овладевшую им тревогу.

Наступила полночь. Доктор незаметно вызвал меня в гостиную.

– Вам ясно, в каком опасном положении находится ваш отец, – сказал он. – У меня осталась единственная надежда на обильное кровопускание, больной к нему уже подготовлен. Если это средство и принятые вечером лекарства не вызовут к рассвету сильного возбуждения и бреда, трудно рассчитывать на кризис. Пора предупредить вас, – продолжал он после недолгого молчания, – что, если утром кризис не наступит, я бессилен. А пока что постарайтесь удалить отсюда сеньору: произойдет или нет то, чего я добиваюсь, ей здесь оставаться нельзя. Сейчас время уже за полночь, и вы можете уговорить ее немного прилечь. Если это удобно, попросите и сеньорит оставить нас одних.

Я заметил, что они наверняка откажутся, а если и согласятся, то мама будет в еще большей тревоге.

– Вижу, вы берете на себя заботу обо всем, не теряя мужества, которого требует создавшееся положение, – сказал доктор, тщательно осматривая при свете свечи ланцеты, привезенные в карманном несессере. – Не следует, однако, терять надежду.

Мы вышли из гостиной и принялись за подготовку к последнему средству спасения.

Отец по-прежнему находился в забытьи, бред не прекращался весь день и половину ночи. Чувствовалось, что силы больного угасают, он лежал неподвижно, не отзывался ни на одно наше слово, и только по глазам, которые порой едва приоткрывались, можно было понять, что он нас слышит; дыхание было хриплым, прерывистым.

Мама рыдала у изголовья, уткнувшись лицом в подушку и сжимая руку отца. Эмма и Мария при помощи Луисы, которая сменила на ночь своих дочерей, готовили ванну, где доктор собирался сделать кровопускание.

Майн попросил больше света; Мария подошла к кровати со свечой. По ее лицу струились невольные слезы, пока доктор занимался осмотром.

В час ночи, закончив кровопускание, которое считал последним средством, доктор сказал:

– В половине третьего я должен быть здесь. Если усну ненароком, разбудите меня.

И, указав на больного, добавил:

– Ему надо дать полный покой.

Уходя, Майн почти весело бросил девочкам несколько, шутливых слов о том, как важно старикам вовремя ложиться спать; за эту шутку его можно было только поблагодарить: ведь он хотел хоть как-нибудь успокоить их.

Мама вернулась посмотреть, не произошло ли за этот час какого-либо улучшения, но нам удалось убедить ее, что доктор возлагает надежды только наследующий день. Сломленная усталостью, она заснула в комнате у Эммы, где вместе с ней осталась Луиса.

Пробило два часа.

Мария и Эмма, зная, что доктор ждет проявления новых симптомов, в тревоге следили за сном отца. Больной, казалось, немного успокоился; один раз он попросил воды, хотя и слабым голосом, но достаточно ясно, и это пробудило в них надежду, что кровопускание оказало должное действие.

Эмма, после тщетного сопротивления, уснула в стоявшем у изголовья кресле. Мария сначала прислонилась к спинке диванчика, на котором мы сидели, но под конец не выдержала и уронила голову на подушку. Ее профиль четко выделялся на алой камчатной ткани; шелковая шаль, соскользнув с плеч, темнела на белоснежной батистовой юбке с пышными оборками, походившими в полумраке на морскую пену. В глубокой тишине едва слышно было ее дыхание, нежное, как дыхание ребенка, заснувшего на руках у матери.

Пробило три. Бой часов разбудил Марию, она попыталась подняться, но сон снова сморил ее. Из-под длинной пышной юбки выглядывала почти детская ножка, обутая в усеянную блестками красную туфельку.

Я с невыразимой нежностью любовался Марией, взгляд мой то обращался к одру отца, то возвращался к ней, душа моя ласкала ее лоб, прислушивалась к биению ее сердца, ждала хоть одного слова, которое раскрыло бы мне смысл ее сновидений, а губы Марии, казалось, вот-вот готовы были пролепетать это слово.

Жалобный стон больного прервал мою блаженную отрешенность, и действительность предстала передо мной во всем своем ужасе.

Я подошел к кровати. Отец, опершись на локоть, пристально вглядывался в меня и наконец сказал:

– Дай мне одежду, уже очень поздно.

– Сейчас ночь, сеньор, – отвечал я.

– Как ночь? Я хочу встать.

– Нельзя, никак нельзя, – мягко уговаривал я его. – Разве вы не видите – вам это трудно.

Он снова упал на подушки и тихо произнес какие-то непонятные слова. Его бледные, исхудалые руки двигались, будто он считал на пальцах. Мне показалось, он что-то ищет вокруг, и я подал ему свой платок.

– Благодарю вас, – сказал он мне, словно обращался к постороннему, и, вытерев платком губы, стал искать на одеяле карман, чтобы его спрятать.

На несколько минут он снова задремал. Едва я подошел к столу, чтобы заметить время, когда начался бред, отец сел на кровати и раздвинул мешавший ему полог; мертвенно-бледный, глядя на меня испуганными глазами, он проговорил:

– Кто это здесь?… Эй! Эй!

Хотя этот подобный безумию бред был хорошим предвестием, меня охватил необоримый страх; я попытался снова уложить отца. Вперив в меня почти исступленный взгляд, он спросил:

– Его здесь нет? Только что он встал с этого стула.

– Кто?

Отец произнес имя, которого я и боялся.

Через четверть часа он опять поднялся и сказал окрепшим голосом:

– Не позволяй ему заходить, пусть подождет. Дай же мне одежду.

Я умолял его не вставать, но он властно приказал:

– О, глупость какая!.. Одежду!

Я подумал, что Мария, которой удавалось в такие минуты успокоить его, могла бы мне помочь, но не решался отойти от кровати, боясь, как бы отец не встал. Однако он был настолько слаб, что не мог даже долго сидеть и снова прилег, по-видимому, успокоившись. Тогда я подошел к Марии, взял ее за руку, лежавшую на коленях, и тихонько позвал. Она, не отнимая руки, привстала с закрытыми глазами; но, едва увидев меня, поторопилась накинуть на плечи шаль и, поднявшись на ноги, спросила:

– Что случилось?

– Начался бред, и я хочу, чтобы ты помогла мне, если приступ будет очень сильным.

– Сколько времени прошло? Давно это началось?

– Уже около часа.

Мария подошла к кровати, обрадованная доброй вестью, и, отойдя на цыпочках, сказала:

– Но он опять уснул.

– Увидишь, это ненадолго.

– Почему же ты меня раньше не разбудил?

– Ты так крепко спала, что жаль было будить.

– И Эмма тоже спит? Из-за нее и я уснула.

Она подошла к Эмме.

– Посмотри, как она прелестна. Бедняжка! Разбудить ее?

– Вот видишь, ты сама поняла, как жалко нарушать такой сладкий сон.

Мария дотронулась до нижней губки моей сестры, потом, обхватив обеими руками ее лицо и коснувшись лбом ее лба, тихонько позвала. Эмма испуганно открыла глаза но тут же улыбнулась и ласково погладила руки Марии.

Вдруг отец поднялся, на этот раз совершенно легко. Несколько минут он молча оглядывал темные углы комнаты. Девочки с ужасе смотрели на него.

– Иду! – сказал он наконец. – Сейчас иду!

Он поискал что-то на постели и, обращаясь к невидимому собеседнику, который, как ему казалось, ждал его, добавил:

– Простите, что заставляю вас ждать.

Потом крикнул мне:

– Где же одежда? Что это значит? Одежду!

Мария и Эмма в страхе застыли.

– Вашей одежды здесь нет, – отвечал я. – За ней пошли.

– Зачем ее унесли?

– Ее нужно было сменить на другую.

– Медлить нельзя, – проговорил он, вытирая пот со лба. – Лошади оседланы?

– Да, сеньор.

– Подите скажите Эфраину, что я жду его. Надо ехать, пока не поздно. Скорей, скорей! Хуан Анхель, кофе! Нет, это невыносимо!

И он сел на край кровати, собираясь встать. Мария подбежала к нему.

– Нет, нет, папа, не вставайте.

– Почему же? – резко спросил он.

– Если вы встанете, доктор будет недоволен: вам станет хуже.

– Какой доктор?

– Доктор, который смотрел вас, ведь вы больны.

– Я здоров, слышишь, здоров! Хватит! – И он снова попытался встать. – Где же этот мальчик? Почему он не идет?

– Надо позвать Майна, – шепнул я Марии.

– Нет, нет, – отвечала она, удержав меня за руку и стараясь скрыть это движение от отца.

– Но это необходимо.

– Ты не должен оставлять нас одних. Скажи Эмме, пусть пошлет за ним Луису.

Отец настаивал на своем уже с раздражением. Пришлось дать ему одежду, и, задернув полог, я стал помогать ему одеваться. Он вскочил с постели, едва лишь понял, что уже одет. Смертельная бледность покрывала его лицо, брови мрачно хмурились, губы дрожали, словно от гнева, глаза блестели зловещим блеском и непрерывно бегали по сторонам в поисках невидимого врага. Ранка на ноге кровоточила и мешала ему ходить, хотя он и опирался на мое плечо. Мария стояла уронив руки. Я видел ее тревогу и желание помочь мне, но она боялась подойти ближе.