Хорхе Исаакс - Мария

– Но если нечего рассказывать?…

– Значит, у тебя есть секреты от твоего папы? – сказал он с ласковым упреком.

Тогда Мария решилась:

– Но вы же сами говорите, что вам все известно.

Отец замолчал. Казалось, его опечалило какое-то далекое воспоминание. Они поднимались из сада по ступеням галереи, и тут она услыхала его слова:

– Бедный Саломон!

Отец нежно погладил по голове дочь своего друга.

Вечером за ужином наши с Марией взгляды то и дело встречались, я начал догадываться о ее разговоре с отцом. Порой она задумывалась, и тогда я замечал, что она беззвучно произносит какие-то слова, как, бывало, произносила в рассеянности любимые стихи.

Отец по мере сил старался облегчить положение сеньора де М. и его сына, который, очевидно, уже успел рассказать дону Херонимо о своем объяснении, но все было тщетно. Хотя утром сеньор де М. объявил, что останется еще на одну ночь, сейчас он заверил нас, будто ему необходимо быть у себя в поместье на рассвете, и уехал с Карлосом в девять вечера, распрощавшись в гостиной со всем семейством.

Перед отъездом я зашел вместе с другом в мою комнату. Былая привязанность к нему ожила в эти последние часы его пребывания у нас. Рыцарственность характера, которую не раз проявлял он в дни нашей школьной жизни, снова покорила меня. Вынужденная скрытность по отношению к нему казалась мне теперь недостойной. Если бы, услыхав о его притязаниях, подумалось мне, я признался в своей любви к Марии, рассказал, как дорога она стала мне за последние три месяца, наверное, он, опасаясь к тому же мрачных предсказаний врачей, отказался бы от своего намерения, а я, поступив решительно и честно, ни в чем не мог бы упрекнуть себя. Очень скоро он поймет, если уже не понял, причины моей скрытности, которая поставила его в такое неприятное положение. Эта мысль угнетала меня. Наказ отца вполне мог оправдать мой поступок. Но нет: все это произошло, все это должно было случиться и случилось потому, что любовь, навсегда завладев моей душой, сделала ее недоступной любому другому чувству, слепой ко всему, что не имело отношения к Марии.

Как только мы остались с Карлосом наедине, он сказал с откровенностью былых дней, хотя лицо его еще хранило следы недавно пережитого разочарования:

– Я должен извиниться перед тобой за недоверие к твоей честности.

Теперь я готов был выслушать признание, которого так боялся еще день назад.

– За недоверие? Я не заметил.

– Разве не заметил?

– Нет.

– Ты знал, с какой целью приехали мы сюда?

– Знал.

– А ответ на мое предложение тебе известен?

– Не совсем, но…

– Но ты догадываешься…

– Да, верно.

– Ладно. Так вот, почему я не поговорил о тобой раньше, чем с кем бы то ни было, раньше, чем спросил совета у отца?

– Чрезмерная щепетильность с твоей стороны…

– Какая там щепетильность! Глупость, непредусмотрительность, ошибка… можно назвать как угодно, только не так, как назвал ты.

Он прошелся по комнате, затем снова остановился перед моим креслом.

– Слушай, – сказал он, – и удивляйся моему простодушию. Черт знает зачем только прожил человек двадцать четыре года! Расстались мы с тобой год назад, я вернулся в Кауку и ждал нашей встречи, надеюсь, с таким же нетерпением, как и ты. С первого дня приезда я почувствовал самое любезное внимание со стороны твоего отца и всей твоей семьи: они видели во мне твоего друга, – наверное, ты рассказывал, какая тесная дружба нас соединила. До твоего приезда я встречал два-три раза сеньориту Марию и твою сестру то у нас дома, то у вас. С месяц назад отец сказал мне, что был бы счастлив, если бы я взял в супруги одну из них. Твоя кузина, сама того не зная, вытеснила из моего сердца все воспоминания о Боготе, которые, как ты мог судить по моим письмам, немало мучили меня первое время. Мы уговорились с отцом, что он будет просить для меня руки сеньориты Марии. Почему я не попытался раньше увидеться с тобой? Правда, затянувшаяся болезнь матери задержала меня в городе. Но почему я не написал тебе? Знаешь почему?… Мне показалось, что, признавшись в своих намерениях, я как бы потребую твоей поддержки, а против этого восстала моя гордость. Я забыл, что 'ты мой друг; ты имел бы право – и имеешь – тоже забыть об этом. Но если бы твоя кузина полюбила меня? Если бы то, что было лишь добрым отношением, основанным на нашей с тобой дружбе, оказалось любовью, согласился бы ты, чтобы она стала моей женой, без… Полно! Я веду себя, как глупец, задавая этот вопрос, а ты достаточно умен, чтобы не отвечать на него.

Видишь ли, – продолжал он, постояв некоторое время У окна, – ты знаешь, я не из тех, кто умирает в подобных случаях. Припомни, я всегда посмеивался над твоей верой в великие страсти из французских драм, которые наводили на меня сон, когда ты читал их мне зимними вечерами. В жизни все по-другому: мне надо жениться, и меня тешила мысль войти в твою семью, стать тебе почти братом. Этого не случилось. Что ж, поищу женщину, которая сможет меня полюбить, не вызывая у тебя ненависти ко мне…

– Ненависти? – воскликнул я, прервав его.

– Да. Прости мою откровенность. Какое ребячество, нет, какую неосторожность проявил я, поставив себя в такое положение! Прекрасные последствия: неприятность для твоей семьи, а для меня – недовольство собой и утрата твоей дружбы.

Очень же ты любишь ее, – продолжал он снова, помолчав. – Очень, если нескольких часов мне было достаточно, чтобы понять это, несмотря на все твои старания скрыть свою любовь. Не правда ли, ты любишь ее именно так, как мечтал полюбить, когда тебе было восемнадцать лет?

– Да, – отвечал я, покоренный его благородной откровенностью.

– А твой отец об этом не знает?

– Нет, знает…

– Знает? – повторил он с удивлением.

Тут я рассказал ему о недавнем своем разговоре с отцом.

– Значит, тебя ничего, ничего не пугает? – спросил он, пораженный, едва я закончил рассказ. – Ни болезнь, вероятно, та же болезнь, от которой погибла ее мать… Ни то, что, быть может, половину жизни ты проведешь у могилы любимой женщины?…

При последних словах я вздрогнул, но не от ужаса, а от скорби. Слова эти в устах человека, которому подсказать их могла только привязанность ко мне, – в устах Карлоса, который не обманывался никакими призрачными надеждами, прозвучали страшным приговором, еще более страшным, чем мой утвердительный ответ.

Я встал и протянул Карлосу обе руки, он горячо обнял меня. Расстался я с ним, подавленный печалью, но свободный от угрызений совести, угнетавших меня в начале нашего разговора.

Я вернулся в гостиную. Сестра подбирала на гитаре новый вальс, а Мария потихоньку рассказала мне о чем беседовала она с отцом во время их возвращения домой. Никогда еще так открыто не выражала она свое чувство ко мне: вспоминая недавний разговор, она то и дело опускала в смущении глаза, и счастливая улыбка играла у нее на губах.

Почта, накопившаяся за время визита сеньоров де M., потребовала дополнительных занятий в кабинете отца. Весь следующий день мы проработали почти без перерыва, но, когда вся семья сходилась в столовой, улыбка Марии дарила мне сладостную надежду на часы вечернего отдыха, и самый тяжелый труд казался нипочем.

К восьми вечера я проводил отца в его спальню. В ответ на пожелание доброй ночи он сказал:

– Кое-что мы сделали, но осталось еще немало. Завтра начнем пораньше.

В такие дни Мария всегда поджидала меня вечером в гостиной, беседуя с Эммой и матерью; иногда она читала маме главу из «Подражания святой деве» или учила детей молитвам.

Ей казалось настолько естественным мое желание провести с ней хоть часок в вечернее время, что она и не думала отказывать мне в этом, ничуть не скрывая, какое удовольствие доставляли ей наши встречи. В гостиной или столовой она всегда берегла для меня место рядом с собой, а игра в шашки или карты давала нам предлог побыть наедине. Мы объяснялись больше улыбками и взглядами, чем словами, и глаза ее, светясь чарующей нежностью, встречались с моими.

– Видел ты своего друга сегодня утром? – спросила она, пытаясь прочесть ответ на моем лице.

– Да. А почему ты спрашиваешь об этом сейчас?

– Потому что раньше не было случая.

– А зачем тебе это знать?

– Он просил тебя отдать ему визит?

– Да.

– И ты поедешь к нему?

– Конечно.

– Он очень любит тебя, правда?

– Да, я всегда был в этом уверен.

– И сейчас тоже?

– А почему бы нет?

– И ты любишь его так же, как в школьные годы?

– Да. Но почему ты заговорила об этом сегодня?

– Просто мне хочется, чтобы ты всегда оставался его другом, а он твоим… Но ты не должен ему ничего рассказывать.

– О чем?

– Ну, об этом.

– Да о чем же?

– Сам понимаешь… Ты ничего не говорил ему?

Меня забавляло, что она стеснялась спросить, говорил ли я Карлосу о нашей любви, и я недоуменно сказал:

– Первый раз не могу понять тебя.

– О, святая дева! Как ты не понимаешь? Ну, говорил ли ты ему, что…

И так как я выжидательно смотрел на нее, с невольной улыбкой наблюдая за ее детскими усилиями побороть себя, она наконец сказала:

– Ладно, можешь не отвечать, – и стала складывать столбиками шашки.

– Если не будешь смотреть на меня, я не расскажу, о чем говорил с Карлосом.

– Что ж, хороню… рассказывай, – отвечала она, стараясь не опускать глаза.

– Я открыл ему все.

– Ах! Неужели все?

– Разве это плохо?

– Нет, так и надо было… Но почему же ты не сказал ему раньше, чем он приехал?

– Отец запретил мне.

– Да, но тогда бы он и не приехал. Разве не лучше было бы?

– Разумеется, лучше. Но я не должен был этого делать. А сейчас он остался доволен нашим объяснением.