Робер Гайяр - Мария, тайная жена

— Независимыми от компании? — изумилась Мария, слегка приподнявшись, и капот совсем съехал с ее плеч.

— Верно, — ответил Лапьерье. — Документ у меня с собой. Семнадцать колонистов сочинили и подписали бумагу.

— Всего лишь семнадцать! — воскликнула Мария. — Но это же абсурд! На острове живут по крайней мере десять тысяч поселенцев!

— Вы правы, сударыня, но если бы Бофор пожелал, то мог бы получить менее чем за месяц подпись каждого из этих десяти тысяч. Среди них нет ни одного, кто бы не хотел освободиться от компании, которая их разоряет. Бофор прекрасно осведомлен. Когда люди узнают, что он борется за избавление от ярма Американской компании, они все пойдут за ним.

— Документ, вы сказали, при вас?

Доставая из кармана камзола бумагу, Лапьерье объяснил, как ему удалось добиться отсрочки окончательного решения на четыре дня.

— Но если я и тогда откажусь подписать, — заключил он, — то произойдет бунт.

Поджав губы и нахмурив лоб, Мария исследовала хартию. Ее написал собственноручно Бофор, что было видно из сопоставления его подписи с почерком, которым был исполнен документ. Читая фамилии подписавшихся, она вдруг спросила:

— А кто это? Фамилия совсем неразборчива.

Лапьерье поднялся и, взглянув ей через плечо на бумагу, ответил:

— Лазье, Филипп Лазье. Неудивительно, что он с трудом вывел свое имя. Неделю тому назад Лефор проткнул ему шпагой плечо.

— Опять Лефор, — рассмеялась Мария.

Раздражение, которое она раньше испытывала всякий раз, думая о Лефоре, теперь совсем исчезло, и она призналась, что вела себя по-глупому, обижаясь на его манеру выражаться. Грубые слова и замашки были естественны для бывшего пирата. И она громко рассмеялась, вспомнив, как он с багровым от ярости лицом нахлобучивал шляпу на голову, ударяя кулаком по тулье, как пытался вскочить в седло, когда кто-то нарочно ослабил подпруги. И ей было приятно думать, что Лефор серьезно ранил опасного бунтовщика.

Мария уже больше не обращала внимания на свой капот, и когда она смеялась, полы совсем разошлись, полностью обнажив восхитительную грудь. Вид божественных округлостей в сочетании с запахом молодого женского тела совершенно выбил Лапьерье из колеи, который, как и все остальные мужчины, под воздействием тропического климата чрезвычайно легко распалялся. От внезапно возникшего горячего желания кровь бросилась ему в лицо, глаза начали вылезать из орбит, на шее вздулись вены. Его охватило чувство восторженного упоения, и он окончательно потерял голову.

Не в силах далее сдерживать себя, он, протянув руку, коснулся пальцами груди Марии и тотчас ощутил дрожь, пробежавшую по ее телу. Мария хотела привстать и оттолкнуть его, но Лапьерье, охваченный неукротимой страстью, уже сжимал ее в своих объятиях.

Совсем близко она видела его глаза, горевшие огнем чувственного азарта. Интенсивность его вожделения и страстные объятия взволновали ее кровь, привели молодую женщину в состояние крайнего возбуждения.

А Лапьерье уже всем своим весом навалился на нее, и его руки гладили ее бедра и ноги. Веревки гамака больно врезались в спину Марии, но эта боль была ей приятна. Под его нетерпеливыми пальцами вибрировало все ее тело. То были ласки, которые Марии снились по ночам. Ей казалось, будто она летит в пропасть. Безуспешно пыталась Мария преодолеть собственную слабость, ее тело отказывалось подчиниться, ибо оно всеми фибрами тянулось к мужчине. Почувствовав губы Лапьерье на своих губах, Мария поняла, что именно этого она все время хотела. Его поцелуи становились все горячее, все настойчивее.

Листок бумаги со статьями хартии, так старательно выписанными Бофором, валялся забытым на полу.

Пока Лапьерье ласкал ее, оба не произнесли ни слова. Как в тумане Мария спрашивала себя, почему у нее недостает сил оттолкнуть его, устоять против домогательства человека, которого она не любила, не уважала и который даже физически не привлекал ее.

Распахнув капот, Лапьерье, уже не стесняясь, дал полную волю рукам. Он больше не держал ее в объятиях, а любовался прекрасным телом, белизной ее кожи, освещаемой чудесным солнцем тропиков. Его пальцы гладили ее, и она вся трепетала от нежного прикосновения. Испепеляемая неистовым желанием, Мария всем своим существом жаждала достичь абсолютной вершины удовлетворения. Оба забыли обо всем на свете.

А потому они не услышали стук лошадиных копыт по камням дороги, ведущей на холм к «Шато Деламонтань». И только конь Лапьерье, громко заржав, заставил их вздрогнуть и очнуться.

— Кто-то идет! — воскликнула Мария.

С неожиданной силой оттолкнув Лапьерье, она села, стягивая полы капота на груди и прикрывая тонкой тканью голые ноги.

Зазвенели шпоры всадника, пересекавшего внутренний двор. Оглянувшись, Мария заметила менее чем в пяти шагах от себя молодого мужчину. Он видел, что произошло между нами, подумала она. Улыбка незнакомца, однако, была такой мягкой и обворожительной, что все ее опасения моментально исчезли. Лежа в гамаке, Мария спросила:

— Вам что-нибудь здесь нужно?

— Сударыня, прошу принять мои самые искренние извинения, а также уверения в моем глубочайшем почтении. Я только что прибыл с Гваделупы и ищу мадам де Сент-Андре. Позвольте мне представиться: сэр Реджинальд де Мобре.

Затем, повернувшись к Лапьерье, он поприветствовал и его. Тот едва сумел процедить сквозь зубы:

— Добрый день, сударь!

— Я пробуду на острове недолго, — продолжал Реджинальд де Мобре, — и мне хотелось бы поговорить с мадам де Сент-Андре.

— Мадам де Сент-Андре — это я, — ответила Мария. — Будьте любезны подождать несколько минут, и я приму вас. Моя служанка в отъезде.

— Я полностью в вашем распоряжении, сударыня, — проговорил незнакомец учтиво с заметным чужеземным акцентом. — Вы меня не ждали, и я очень сожалею, что нарушил ваш привычный порядок. Пойду тем временем взгляну на свою лошадь. Она, мне сдается, повредила себе слегка бабку. Вернусь, когда вы будете готовы меня принять, сударыня.

Не дожидаясь ответа, сэр Реджинальд де Мобре повернулся и вышел. Лапьерье был ужасно зол. Мария же, волнение которой постепенно улеглось, не обижалась на губернатора, считая себя в одинаковой степени виноватой. Она хотела лишь одного: поскорее закончить разговор с Лапьерье и избавиться от него.

Мария поискала глазами хартию, которую перед этим уронила, но Лапьерье уже опередил ее.

— Сударыня, — проговорил он смиренным и робким тоном, который никак не вязался с недавно проявленной отвагой, — мне нужно идти.

— Мне думается, сударь, — сказала она холодно, — что нынешняя ситуация на острове требует, чтобы вы вели себя как человек, обличенный всей полнотой власти, как представитель французского правительства. Бунт необходимо подавить.

— Значит, вы советуете мне не подписывать?

Помолчав, Мария со вздохом ответила:

— У вас есть четыре дня. Мне нужно подумать о возможных мерах. Я извещу вас. Пришлю письмо с Жюли.

Не успел Лапьерье взобраться на коня, как снова появился Реджинальд де Мобре. Это был высокий молодой человек атлетического телосложения с открытым и приветливым лицом, голубыми глазами, сверкающими, как сталь клинка, и в светлом парике.

— Надеюсь, вы простите мне неожиданное вторжение, прервавшее вашу столь приятную беседу вдвоем, — сказал он, снимая шляпу и слегка кланяясь Марии. — Быть может, то, что я сообщу вам, покажется вам несущественным в сравнении… Я хотел бы поговорить о вашем муже, господине де Сент-Андре.

— Я не могу беседовать с вами в таком виде, — ответила она. — Прошу вас потерпеть еще немного.

Вытянув руку, сэр Реджинальд поспешил ей навстречу с явным желанием остановить.

— О, умоляю вас снова лечь в гамак! — воскликнул он. — Вы выглядите просто восхитительно. Какую чудесную картину я мог бы с вас написать! Пожалуйста, останьтесь, сударыня, и займите свое место в гамаке.

Он твердо взял ее за руку и повел назад. И Мария послушно пошла за ним. Этот человек, казалось, излучал какую-то необыкновенную духовную силу и уверенность.

Марии казалось, будто она видит сон: ведь только во сне случаются такие вещи, которые ей пришлось совсем недавно пережить и отголоски которых она все еще ощущала. Мария не могла отделаться от образа Лапьерье, которому чуть было не отдалась, и продолжала чувствовать прикосновение его горячих пальцев, вес его тела и боль от врезавшихся в спину веревок гамака, слышать его голос, который ей так не нравился, — голос холодный и надменный с солидной дозой притворного превосходства, которым, как она знала, маскировались свойственные Лапьерье нерешительность и слабохарактерность. Однако все эти представления начал вытеснять другой голос, звонкий и мужественный, принадлежащий человеку сильному и очень обаятельному.

Подобно чарующей мелодии, голос Реджинальда де Мобре успокаивал и убаюкивал Марию. И ей припомнился полный теплоты голос дю Парке.

Мария лежала вытянувшись в гамаке, а де Мобре с удовольствием обозревал ее прикрытое тонкой тканью великолепное тело, которое он перед этим видел во всей ослепительной наготе.

— Не могу выразить, как я сожалею, что вторгся к вам без предупреждения, — сказал он. — Но я прошу вас быть снисходительной, так как я не француз; а чужеземец в незнакомой стране неизбежно на первых порах допускает грубые промахи. И, по правде говоря, когда я увидел вас, сударыня, то был не в силах тронуться с места — ни уйти, ни подойти ближе.

Мария повернула к нему лицо, которое от недавно испытанного волнения приобрело какое-то необыкновенное сияние.