На глаза его навернулись слезы. Иисус резко повернулся и торопливо пошел в Вифанию.

Невесело и молча прошел ужин, более скромный, чем всегда, ибо Марфа всецело была занята заботами о слабом Лазаре.

Мария была до такой степени расстроена всеми переживаниями последних дней, нервы ее были так напряжены, что от беспокойства и тревоги она прямо не находила себе места. Тишина, царившая в доме, действовала на нее так мучительно, что ей хотелось валяться по земле, кричать неистовым голосом, но голос не проходил через нервно схваченное судорогой горло, а жажда движения переходила в несносный, мучительный зуд.

Когда Иисус после ужина вышел в сад и сидел на скамейке долгое время, глубоко задумавшись, а потом очнулся, вздохнул, Марию охватил безумный ужас, она едва смогла разобрать тихо произнесенные слова:

— Лисицы имеют норы и птицы небесные — гнезда, а сын человеческий не имеет где преклонить голову.

— О, не говори так. Если нужно, то я кровью сердца моего слеплю тебе гнездо, выстелю его пухом волос своих, укреплю грудью своей… Глаз не закрою, затаю дыхание, только бы ты имел покой… Умру и не дрогну, погибну и не шевельнусь. Тебе есть где склонить свою голову…

— Я склоню ее, Мария. С высот склоню ее к тебе. Но покамест ты иди спать, иди выспись, еще наступят для тебя бессонные и полные слез ночи… Мария покорно ушла, но заснуть не могла, Точно так же не сомкнули глаз за ночь ученики. Собравшись за воротами, они бодрствовали и тревожились долгим отсутствием Иуды, высказывая опасение, не погиб ли он где-нибудь в городской сутолоке.

Прошла уже вторая стража, когда появилась вдали его крупная фигура в развевающемся, словно крылья, рыжем плаще.

— Уф, — тяжело вздохнул он, бросаясь на траву, — избегался, как собака…

— Где ты пропадал, что делал до сих пор? — посыпались вопросы со всех сторон.

— Спросите лучше, чего я сегодня не сделал… я сотни раз рассказывал сегодня людям про чудо воскресения Лазаря, предсказывая им такие чудеса, какие им и во сне не снились. Не приведи мне Бог сдохнуть на месте, если теперь не только галилеяне, чернь Иудеи, но и много чужих не полезут за учителем на смерть. Глупо, что не использовали надлежащим образом сегодняшний день… Но что ж делать. Свершилось, пропало… Дальше, однако, тянуть невозможно… Теперь или никогда… Отчасти нам вовсе не на руку, что прокуратор в городе. Видел я сегодня одну когорту, рослые воины, что и говорить. Но когда они проходят через толпу, то кажутся небольшими блестящими жучками, которых сметет с пути толпа одной какой-нибудь улицы… В замке Антония стоит всего лишь один легион, да и то иноплеменный… Я знаю, о чем думают священники и о чем сегодня вечером они совещались у Каиафы.

— Откуда ты можешь знать? — недоверчиво спросил Фома.

— Иуда очень смышленый и ловкий, мой милый Фома, Иуда постарался повсюду завязать связи, Иуда дознался, что среди слуг первосвященника — старый доверенный его слуга Эфроим, а из молодых — Яшел и Дан; у Анны — Амон; в синедрионе — Ионафан и другие, которых я еще не знаю, тайные сторонники учителя.

— Священники напуганы и взбешены. Сегодняшнее торжественное шествие, так, к сожалению, испорченное несвоевременной набожностью равви, прямо испугало их. Они чувствуют, что скоро останутся совсем одни. Они совещались, как бы поймать учителя, но боятся, и справедливо, возмущения толпы. Поэтому-то, повторяю я, или теперь, пока полно народа в Иерусалиме, или никогда… А вы что делали? Что думает учитель?

— Он нас очень тревожил, — ответил Иаков, — печален был, предвещал нам разные страдания, говорил, что, когда он вознесен будет от земли, тогда он всех привлечет к себе.

— Вознесен! Так он сказал? — прервал Иуда. — Хорошо сказал — именно к тому, кто наверху, все и стремятся.

— Не слугами, а друзьями своими назвал нас.

— Ого, значит, мы повысились, — весело смеялся Иуда.

— Теперь уже прямо объявил нам, что он исшел от Отца, чтобы мир спасти, и что вскоре снова вернется к Отцу. Завещал нам любить друг друга; похоже, что он прощался с нами. Я чувствую, что это не к добру… — печально говорил Петр.

— Я опасаюсь… — заговорил Иоанн, но Иуда стремительно перебил его:

— Чтобы вы ничего не опасались, я принес вам вот что, — Иуда достал из-под плаща какой-то длинный предмет, развернул его — и заблестели два широких обоюдоострых меча.

— Вот, получай ты, Петр, как самый сильный, и ты сборщик, ты умеешь владеть мечом, ты и будешь учить нас… Достанем еще мечей, деньги найдутся, и хорошие деньги.

— Откуда?

— Мария пойдет к Мелитте, возьмет у нее свои драгоценности, бриллианты, дорогие одежды. Теперь это все можно легко и хорошо продать, я даже знаю торговца, который готов все оптом купить. И если бы и этого не хватило, Мария в одну ночь может заработать.

— Иуда! — возмутился честный Петр.

— О чем вы спорите? — раздался вдруг голос Иисуса. — Откуда эти мечи?

— Иуда принес.

— Да, я, господин. Я целый день трудился для тебя в городе. Я выследил все — священники хотели тебя арестовать, но боятся, ибо весь народ за тебя, все в Иерусалиме и все те толпы, что находятся за городом… Надо поскорей вооружиться. Мария пойдет к Мелитте.

— Мария никуда не пойдет, и достаточно этих двух мечей, — прервал его Иисус, а спокойный тон его слов как бы сразу угасил весь пыл Иуды.

— Как ты решишь. Я думаю, что чем больше, тем лучше, — глухо ответил Иуда и нахмурился. В лице учителя он подметил нечто такое, что заставило его подумать: учитель может быть всем, но только не вождем вооруженной толпы.

Горько стало на душе у Иуды, он осунулся, сгорбился, лицо его искривилось морщинами, но затем он быстро превозмог себя и, зловеще смотря вслед удалявшемуся Иисусу, прошептал сквозь стиснутые зубы;

— Если ты не захочешь сам, то я заставлю тебя.

Между тем наступил тринадцатый день месяца Низана и в сумерки в одном из укромных уголков Иерусалима собрались ученики для пасхальной вечери.

Прежде чем сесть к столу, Иисус снял свои одежды, взял простыню, перепоясался ею и, налив в чашку воды, стал омывать ноги ученикам.

Ученики, а в особенности Петр, противились этому, считая себя недостойными подобной милости. Один только Иуда не протестовал, хотя ему не понравился такой акт смирения.

Затем приступили к ужину. Настроение Иисуса придало этой вечере необычайно торжественный и печальный характер, скорее не праздничного ужина, а похоронной тризны, Благословив хлеб, Иисус разделил его между учениками и, налив им вина, сказал:

— Принимая хлеб этот, как бы принимаете тело мое, которое я за вас отдаю, а в этих чашах — как бы кровь моя нового завета, за многих проливаемая.

Заметив их смущение и тревогу, он добавил:

— Не бойтесь, но верьте в Бога и меня, хотя я и покину вас.

— Учитель! Куда же ты собираешься уходить? — тревожно спросил его Петр, полный зловещих предчувствий.

— Куда я иду, туда ты не пойдешь со мной, но иди по следам моим и, если любишь меня, исполняй заветы мои, — ответил Иисус.

— Учитель, всю душу мою отдам за тебя…

— Не обещайся, еще не известно, может быть, в последнюю минуту ты отречешься от меня, и вы тоже, — Иисус печально покачал головой, обвел взглядом учеников и остановился на Иуде, который выглядел прямо страшно.

Его мрачные глаза горели диким огнем, губы искривились в мучительную гримасу. Отчаяние и бешеная злоба терзали его душу, он ясно видел, что Иисус не только не думает о борьбе, но, напротив, очевидно, готовится к смерти, к жертве.

Понимая, что творится в душе Иуды, учитель добавил:

— Многие из вас отрекутся от меня потом, но один из вас в эту минуту изменяет мне духом. Иуда вздрогнул и произнес мрачно:

— Ты не меня ли имеешь в виду?

— Ты сказал.

— Так ты ошибаешься.

Иуда сидел потом долгое время молча, углубившись в себя, а когда ужин кончился, встал и вышел.

Ученики вместе с Иисусом, напевая праздничные гимны, отправились в Гефсиманский сад, где они теперь проводили ночи. Иисус, предвидя, что его захотят арестовать, и принимая во внимание болезнь Лазаря и любовь Марии к нему, хотел, чтобы это случилось где-нибудь в другом месте, а не в Вифании, и поэтому избегал ночевать в доме Симона.

Выйдя на улицу, Иуда шел некоторое время словно одурманенный. Он был возмущен и не мог примириться с мыслью, что все потеряно, и это в такой момент, когда победа дается сама в руки. Он понимал, что священники не осмелятся наложить руки на Иисуса во время праздников, когда толпы его сторонников наполняют Иерусалим, но они будут выжидать, пока город опустеет, и тогда большинство, наверное, окажется на их стороне.

— Ни Иисус, ни те не хотят, но я их заставлю, — шептал Иуда, и в голове его смутно стал зарождаться план действий, сначала неясный, но затем осветивший все ярким пламенем.

Он понял, что следует довести дело до резкого столкновения, нужно, чтобы священники именно сейчас решили наложить свою руку на Иисуса. А когда борьба разгорится, то Иисус самим ходом событий принужден будет обратиться к помощи своих последователей и стать если не фактическим вождем движения, то знаменем этого движения.

Иуда был прямо ошеломлен своим внезапно представшим пред ним проектом и возбужденно стал обдумывать его. Он знал, что нелегко обмануть священников, и поэтому заранее строго обдумал ответы на те вопросы, которые могут быть ему поставлены.

Иуда прекрасно сознавал и отдавал себе отчет, с какими опасными, ловкими и изворотливыми противниками придется иметь ему дело, но верил в свою ловкость, хитрость и сообразительность.

— Чем я рискую? — говорил он себе. — Ничем. Если дело удастся и пойдет успешно, я добьюсь благосклонности Иисуса, если ничего не выйдет, то священники будут мне благодарны.