Самый порог и входная арка были украшены миртом и розами; в глубине великолепного атриума, опираясь рукой на голову одного из тритонов, окружающих имплувиум, стоял Муций.

При виде Марии он сбросил с себя тогу и, как ковер, положил перед ней на полу, обнял ее, поднял вверх и, целуя, воскликнул;

— Наконец!

Но Мария вырвалась из его рук и сказала с милым капризом:

— Хорошо это «наконец»! Можно поседеть, как гора Кармель, и превратиться в прессованный финик, пока тебя дождешься.

— Моя дорогая старушка, — смеясь, оправдывался Муций, — сначала меня задержал Вителий, а потом мне пришлось поехать к Пилату, моему родственнику, который задерживал меня у себя, хоть я и рвался из Цезарей, Затем дом оказался очень ветхим, пришлось его значительно перестраивать — и то еще не все готово, только часть.

Мария оглянула обширную залу, в которой они находились. Она, казалось, вся была полна колонн, бегущих вдаль. Эти ровные вереницы колонн так поразительно подражали действительности, что Мария прямо остолбенела, увидев вдали цветущий луг и группу смеющихся обнаженных девушек, танцующих в высокой траве. Каково же было ее удивление, когда, подойдя ближе, она увидела, что это всего лишь нарисованная фреска. Между колоннами в нишах стояли прекрасные копии мраморной Афродиты Книдской и Геры Поликтеты из бронзы, Ганимеда и спящей Ариадны. Посредине залы стояли две терракотовые статуи в натуральную величину: Август в тунике и панцире с Амуром у ног и Муций в виде Эндимиона.

На стенах виднелись свежие фрески, изображавшие три любовных приключения Юпитера.

В виде змеи могучими извивами он опоясывал отдающуюся ему Прозерпину и в жадном поцелуе погружал свое пламенное жало в ее полураскрытые губы. Орлиными крыльями он окутывал белобедрую Астрею, обхватив цепкими когтями ее грудь. Языками яркого пламени он ласкал сгоравшую от наслаждения Эгину.

Когда она насмотрелась вдоволь, Муций стал показывать ей различные безделушки из бронзы, слоновой кости и перламутра, преимущественно малопристойного содержания: художественно выточенные миниатюры людей и животных в самых щекотливых позах, иногда настолько комичных, что Мария от души смеялась.

— Это только маленькая частица моих коллекций, а теперь пойдем, я покажу тебе сад, птичник и пруд.

Когда они спускались с террасы в сад, то Муций, заметив проходившего мимо фарисея, спросил:

— Скажи мне, что означают эти кожаные ящички на лбу?

— Это — свитки заповедей нашего закона. Мария спряталась за колонну и сказала:

— Лучше пусть он меня не видит. Эти набожные люди очень суровы, они осуждают всякую радость жизни, служат Предвечному, который пребывает за завесой храма невидимый, недоступный, могучий, грозный.

— Если он невидим, то в этом нет ничего страшного, а более могуч, чем он, несомненно Рим, и более грозны легионы Цезаря.

— А ваши боги?

— Наши? Их уже никто не боится, но, как воплощение красоты, они стали украшением дворцов, площадей и наших храмов, а живые богини, — он обнял Марию, — есть наивысшее благо жизни.

Муций повел Марию к группе деревьев, покрытых сеткой. Между ветвями, словно маленькие огоньки, замелькали встревоженные чечетки, встрепенулись голубоватые щеглы и суетливые стрижи. Неподвижно сидели на месте только угрюмые золотистые фазаны и павлины с пышным солнечным хвостом, Очнулись прикрепленные к шестам сонные попугаи, и один из них резко закричал: «Ave, Муций!»

Муций дал попугаю финик и сказал:

— Я велю его научить произносить твое имя.

По лавровой аллее прошли к тихому пруду, На поверхности воды переливались лучи заката и играли серебристые рыбки. В глубине воды, словно куски старого золота, виднелись плавающие карпы.

Лежавшие на берегу зеленые греческие черепахи медленно поворачивали головы из стороны в сторону, изумрудные ящерицы прятались в расщелинах камней и ловко скользили по дорожке, усыпанной песком. Дорожка эта вела в середину сада, где виднелась небольшая беседка, густо оплетенная ароматной повиликой и кустами красных роз. Крышу беседки составляли виноградные лозы с тяжелыми, зрелыми кистями, пол — несколько тигровых шкур.

Мария испугалась при виде тигровой головы с оскаленными зубами, а потом радостно воскликнула:

— Все, как ты обещал! — и бросилась на пол.

— Все ли — не знаю, но остальное зависит от тебя, — ответил Муций, заглядывая ей в глаза, а она лукаво усмехнулась, подняла лицо вверх и, раскрыв губы, говорила:

— Я хочу пить, дай винограду.

Муций сорвал кисть, поднял вверх, и Мария ощипывала ее губами и, высасывая сладкие ягоды, повторяла:

— Я ем, чтобы были слаще мои поцелуи.

— Пойдем! — порывисто обнял ее Муций.

— А где розы? — вывернулась Мария. — Я хочу много, много роз. Иди, а я поищу пока звезд.

Мария протянулась на шкурах, подложила руки под голову и погрузила взгляд в ясную глубину неба.

Муций маленьким стилетом стал срезать розы и бросать их на нее.

Между тем долетавший из города шум стал постепенно затихать. Небо как будто приблизилось к земле и потемнело, став из голубоватого темно-синим. Почти без всяких сумерек, словно первый сигнал ночи, засияла одна звезда, потом другая, а потом задрожали целые мириады. Развернулась серебристая вуаль млечного пути и резко обрисовался сияющий серп месяца.

— Мария, — склонившись над нею, шептал изменившимся голосом Муций, — все звезды вышли уже из земли, и Диана уже отправилась на свою охоту.

— Еще минутку. Здесь так хорошо. Мне грезилось как во сне.

Мария встала, собрала все розы и, неся их в охапке, отправилась в дом.

— Будем ужинать…

— Нет, я не голодна. Лучше принять ванну.

— Она уже готова, ожидает тебя. Дай мне эти розы. — Муций собрал цветы и куда-то ушел с ними.

Между тем черноокая, смуглая иберийка ввела Марию в небольшую комнату с мраморным полом, где находился бассейн, выложенный малахитом, и тихо журчал фонтан.

Мария сбросила с себя одежду и погрузилась в ароматную зеленую воду.

В комнате, освещенной одной только небольшой матовой лампочкой, царили почти сумерки. Журчание фонтана, полумрак и теплая вода привели Марию в какое-то блаженное полусонное состояние. Она пыталась было разговориться с невольницей, но та не понимала ее языка, и лишь ее выразительные глаза выражали немое восхищение перед прекрасной золотистоволосой и белой женщиной.

Когда Мария вышла из бассейна, невольница с удивительной ловкостью вытерла ее сначала жесткой, а потом мягкой тканью, набросила на нее пламенно-красный фламеум и молча удалилась, бесшумно закрыв маленькую дверь.

Едва только рабыня вышла, как противоположные двери тихо раскрылись и купальню залил поток красноватого света. Мария оглянулась. В соседней комнате на полу, устланном розами, стоял Муций, стройный, прекрасный, мускулистый, совершенно похожий на статую Эндимиона, стоявшую в атриуме…

— Пойдем! — он подошел к ней, схватил ее на руки и унес в кубикулум. У Марии закружилась голова от огней и красок. Красные лампы горели по углам комнаты, с полукруглого потолка свешивалась блестящая колесница с чудной Афродитой, уносимая белыми голубями. На фризах во всех углах комнаты крылатые купидоны метали золотые стрелы, которые, рассыпавшись извилистыми линиями по всем стенам, скрещивались в одну блестящую звезду над великолепным пурпуровым ложем. Мария закрыла глаза, ослепленная блеском и убранством комнаты, а Муций сорвал сетку с ее головы, сорвал фламеум и, окутанную плащом золотисто-красных волос, положил на ложе. Его огненные поцелуи осыпали все ее тело, она ощущала их на груди, затылке и бедрах. Почти бессознательно руки Марии обвились вокруг его шеи, а гибкие ноги сплелись вокруг тела, из сдавленного горла вырвался спазматический не то крик, не то стон…

Мария очнулась бледная, с маленькой морщинкой вдоль белого чела, с закрытыми глазами, усталая.

— Воистину, ты выглядишь, как Психея после открытия ящика Прозерпины, услыхала она голос Муция.

— Психея? Расскажи мне, я не знаю этого.

— Психея была младшая дочь одного царя, такая неслыханно прекрасная, как ты теперь. Слава об ее красоте была так велика, что не только местные жители, но и пришельцы из дальних стран стекались отовсюду, дабы поклониться ей. Ее чтили, как богиню Венеру, даже и больше. Так что вскоре опустели храмы богини, прекратились жертвы на ее алтарях, и никто уже больше не стремился ни в Пафис, ни в Книд, ни даже на Цитеру. Все стремились почтить венками и букетами прекрасную царевну. Оскорбленная богиня упросила своего сына Амура пустить стрелу в сердце девушки, чтобы она загорелась любовью к самому ничтожному человеку на земле. Но Амур, увидев прекрасную Психею, сам увлекся ею и велел Зефиру унести ее на высокую гору, где он построил для нее пышный дворец. Темной ночью Амур сошел в ее ложницу, пробыл с нею до рассвета, а затем исчез. В первую минуту Психея была весьма опечалена утратой девичества и несколько испугана невидимым образом возлюбленного, но вскоре так привыкла к его посещениям, что сама с нетерпением ожидала наступления ночи.

Ее завистливые сестры уверили Психею, что этот неведомый возлюбленный скрывается оттого, что он несомненно чудовище. Психея поверила, тем более, что она почувствовала себя матерью, и, боясь родить какое-нибудь ужасное животное, решила во что бы то ни стало увидеть своего соблазнителя и, если он окажется чудовищем, убить его. Она приготовила заранее острый нож и зажженную лампаду, которую накрыла на ночь горшком.

Когда Амур, упоенный ее ласками, заснул, то Психея сняла горшок с лампады и остолбенела от удивления: прекрасная голова с золотистыми кудрями, розовое лицо, стройная фигура. В ногах бога любви лежал золотой колчан, гибкий лук и сияющие стрелы.

Рассматривая эти прекрасные вещи, Психея нечаянно ранила себя одной из стрел. Таким образом она сама попала в путы неугасимой любви к Эросу. Загорелась кровь в ней, и, охваченная жаром, она склонилась над чудесным юношей, чтобы поцеловать его, как вдруг капля масла из лампады капнула на плечо Амура. От боли он проснулся и, увидев, что Психея нарушила его запрет, улетел и покинул ее навсегда.