Энтони Троллоп - Марион Фай

Затем представился серьезный вопрос, должна ли она говорить отцу? Девушки вообще советуются с матерью, а претендента посылают к отцу. У нее не было матери. Она прекрасно сознавала, что не пожелает оставить свое счастие в руках настоящей маркизы. Заговори она с отцом, она знала, что вопрос будет сразу решен против нее. Отец ее был слишком под властью жены, чтобы ему позволили иметь в подобном деле собственное мнение. А потому она решила действовать на собственный страх. Она примет предложение, а затем воспользуется первым удобным случаем, чтобы сообщить мачехе, что она сделала. Так и случилось. Рано утром она дала ответь Джорджу Родену и в тот же день, ранним же утром, собралась с духом и все рассказала маркизе.

Дом, куда ее повезли, был большой, немецкий замок, очень удобно устроенный, которому горы служили фоном, а Эльба протекала почти у самого подножии окружавших его террас. Маркиз потратил на него не мало денег и на его резиденцию все прохожие бросали завистливые взгляды. Замок этот был куплен, под влиянием минутной фантазии, за красоту, но до настоящего случая в нем никогда не жили более недели. При других обстоятельствах лэди Франсес была бы здесь совершенно счастлива, и часто выражала желание прожить несколько времени в Кенигсграфе. Но теперь, хотя она старалась смотреть на их пребывание здесь, как на одно из заурядных событий их жизни, она не могла отделаться от мысли о тюрьме. Маркиза решила не давать ей отделаться от этой мысли. На первых порах и она и маркиз не говорили ни слова о невозможном обожателе. Так было условлено между ними. Но они вообще ничего не говорили. Во всех движениях замечалась суровость, угрюмое безмолвие царило в замке, нарушало его только присутствие мальчиков. Пытались даже как можно чаще разлучать ее, с братьями, и это раздражало ее более всех других оскорблений, которые ей причинялись. Недели через две было объявлено, что маркиз возвращается в Лондон. Он получил несколько писем от «своих»; присутствие его там было совершенно необходимо. При этом, лэди Франсес не было сказано ни слова о том, сколько, приблизительно, продолжится их собственное пребывание в замке.

— Папа, — сказала она, — вы возвращаетесь в Лондон?

— Да, моя милая. Присутствие мое в городе необходимо.

— Сколько времени пробудем мы здесь?

— Сколько времени?

— Да, папа. Я очень люблю Кенигсграф. Я всегда считала его самым красивым местом, какое я только знаю. Но мне неприятна перспектива жить здесь, не зная, когда я уеду.

— Лучше бы ты спросила мама, моя милая.

— Мама никогда не говорит со мной. Мне бесполезно было бы ее спрашивать. Папа, вы должны сказать мне что-нибудь, прежде, чем уедете.

— Что сказать тебе?

— Или позволить мне сказать вам кое-что.

— Что ты хочешь сказать мне, Франсес? — спросил он сердитым тоном, с суровым видом, но ни тон его не был достаточно сердят, ни лицо достаточно сурово; ему нисколько не удалось напугать дочь. В сущности ему не хотелось, чтобы о почтамтском клерке зашла речь прежде, чем он не убежит; он был бы очень рад напугать ее настолько, чтобы заставить замолчать, если б это было возможно.

— Папа, мне хотелось бы, чтобы вы знали, что никакой пользы не будет от того, что меня здесь запирают.

— Никто тебя не запирает.

— Я говорю о Саксонии. Конечно, я пробуду здесь несколько времени, но не можете же вы ожидать, чтобы я осталась здесь навсегда.

— Кто говорит о «навсегда»?

— Вижу, что меня привезли сюда, чтоб… разлучить меня с мистером Роденом.

— Я предпочел бы не говорить об этом молодом человеке.

— Но, папа, если он будет моим мужем…

— Он не будет твоим мужем.

— Это будет, папа, сколько бы времени меня здесь ни держали. Это-то я и хочу дать вам понять. Раз давши слово — и не одно слово — я конечно от него не откажусь. Я предполагаю, что вы увезли меня сюда с целью попытаться отучить меня от этой мысли.

— Об этом и толковать нечего; дело невозможное!

— Нет, папа. Если он захочет… и я захочу… никто помешать нам не может. — Говора это, она смотрела ему прямо в лицо.

— Неужели ты хочешь сказать, что не обязана послушанием родителям?

— Вам, папа, я конечно обязана послушанием… до некоторой степени. Я полагаю, что настанет же когда-нибудь время, когда дочь сама может судить о том, что касается ее счастия.

— И опозорит всю свою семью?

— Не думаю, чтобы я опозорила свою. Я стремлюсь доказать вам, одно — что вы не обеспечите себе моего послушания, держа меня здесь. Мне кажется, я скорей была бы покорна дома. В усиленном надзоре заключается понятие, которое едва ли можно согласить с послушанием. Не думаю, чтобы вы меня заперли на ключ.

— Ты же имеешь никакого права говорить со мной в этом тоне.

— Мне хочется объяснить, что наше пребывание здесь ни к чему повести не может. Когда вы уедете, мы с мама только будем мучить друг друга. Она не захочет говорить со мной, будет смотреть на меня, точно я несчастное, погибшее существо. Я вовсе не считаю себя погибшим существом, но я нисколько не буду лучше здесь, чем была бы дома, в Англии.

— Когда ты заговоришь, ты не лучше твоего брата, — сказал маркиз, уходя от нее.

После его отъезда жизнь в Кенигсграфе сделалась чрезвычайно мрачна. Ни одна из дам никогда не упоминала имени мистера Джорджа Родена. Конечно, существовала почта, и сначала почта была доступна лэди Франсес; но скоро настало время, когда она была лишена и этого утешения. С такой дуэньей, как маркиза, нельзя было предполагать, чтобы ей было предоставлено право вести бесконтрольную переписку.

Джордж Роден, почтамтский клерк, жил с матерью в Галловее, милях в трех от места своего служения. Здесь они занимали маленький домик, который наняли, когда средства их были еще скромнее, чем теперь; молодой человек тогда еще не проложил себе дорогу в свой официальный рай, почтамт. Попал он туда лет пять назад, и за это время доходы его возросли до 170 фунтов. Так как у матери его были свои средства, почти вдвое превышавшие эту сумму, и так как ее личные расходы были незначительны, они имели возможность жить в довольстве. О мистрисс Роден никто ничего определенного не знал, но среди соседей ее распространилась молва, что ее окружает какая-то тайна; преобладало убеждение, что она, во всяком случае, женщина хорошего круга. Немногие в Голловее были знакомы с нею или ее сыном. Но было несколько личностей, которые удостоивали наблюдать за ними и толковать о них. Было дознано, что мистрисс Роден обыкновенно ходит в церковь в воскресенье утром, а сын ее никогда; что какая-то приятельница аккуратно посещает ее раз в неделю; в летописи Голловея было занесено, что приятельница эта всегда приезжает в понедельник, в три часа.

Проницательным наблюдателям сделалось известно, что визит отдавался в течение недели, но не всегда в определенной день, из чего возникали различные догадки относительно средств, местопребывания и характера посетительницы. Мистрисс Роден всегда ездила на извозчике. Гостья, — скоро узнали, что ее зовут мистрисс Винсент, — приезжала в коляске, которую одно время считали ее собственной. Кучер был так безукоризненно одет, что производил впечатление собственного кучера; но одна из наблюдавших, проницательнее других, в один злосчастный день увидала, как он сходил с козел у трактира, и сразу угадала, что панталоны свойственны наемному вознице. Тем не менее, было очевидно, что мистрисс Винсент богаче мистрисс Роден, так как она имела средства нанимать будто бы господский экипаж; предполагали также, что она привыкла сидеть дома по утрам, вероятно с целью принимать визиты, так как мистрисс Роден ездила в ней, как придется, по четвергам, по пятницам, по субботам. Намекали также, что мистрисс Винсент недружелюбно относится к молодому клерку, так как всем было хорошо известно, что его никогда не бывало дома, когда она приезжала; существовало также предположение, что он никогда не сопровождал мать, когда она отдавала визит. Правда, один раз его видели выходящим с матерью из экипажа у дверей их дома, но существовало сильное подозрение, что она заезжала за ним в почтамт. Правда, его служебные занятия могли бы послужить этому самым естественным объяснением; но обитательницы Голловея прекрасно знали, что почт-директор, в своем человеколюбии, давал по субботам полдня праздника своим обыкновенно удрученным работой подчиненным, и они были уверены, что такой добрый сын, как Джордж Роден, хоть изредка сопровождал бы свою мать, если бы этому не мешала особая причина. Из этого возникали дальнейшие догадки. У посетительницы подметили взгляд, может быть, с уст ее сорвалось опрометчивое слово, вызвавшее убеждение, что она религиозна. Она, вероятно, невзлюбила Джорджа Родена за его антирелигиозность, или во всяком случае за не посещение церкви, религиозных митингов или методистской капеллы. В Голловее считали делом решенным, что мистрисс Винсент не желает мириться с безбожием молодого клерка. Думали, что даже между двумя дамами произошла стычка «по поводу религии», что, вероятно, не имело основания, так как было практически известно, что две горничные, служившие мистрисс Роден, никогда ничего не говорили о своей госпоже.

В Голловее порешили, что мистрисс Роден и мистрисс Винсент двоюродные сестры. По сходству и летам они могли бы быть родными сестрами; но старушка мистрисс Демиджон, жившая в № 10 улицы Парадиз-Роу, объявила, что если бы Джордж был родной племянник, тетка его неустанно бы работала над его обращением. В таком случае, несмотря на неодобрение, существовала бы короткость. Но сыну двоюродной сестры можно позволить губить себя по усмотрению. Предполагали, что мистрисс Винсент — старшая из кузин, так года на три, на четыре старше, и вследствие этого пользуется некоторым авторитетом, хотя и небольшим. Она была полнее мистрисс Роден, менее тщательно скрывала седины, вызванные годами, явно обнаруживала фасоном своих шляп и шалей, что презирает суету мира сего. Это не мешало ей быть всегда прекрасно одетой, что очень хорошо заметила мистрисс Демиджон. Мистрисс Винсент не могла тратить на свой туалет менее ста фунтов в год, тогда как мистрисс Роден, как всякий мог видеть, не тратила и половины этой суммы. Но кому неизвестно, что женщина может отвлекаться от суеты в роскошных, шелковых платьях и вращаться в свете в шерстяных или даже бумажных? Мистрисс Демиджон была глубоко убеждена, что мистрисс Винсент — женщина строгая, а что мистрисс Роден — нежная и кроткая. Существовало также предположение, что обе дамы — вдовы; ни мужа, ни признаков его существования не замечалось.