Дочери он не говорил ничего, в тайне надеясь, что Гэмпстеду удастся ее убедить, находя, что время давать советы еще не настало. Но ум его так был занят этим делом, что он не успел решить: правильно ли он рассудил и, вопреки своему обыкновению, положил посоветоваться с мистрисс Роден.

Так как бык второй день Рождества, ему в Сити делать было нечего. С целью, чтоб томительный праздник прошел поскорей, они завтракали часом позже обыкновенного. После завтрака он кое-как провел утро за чтением газеты и просматриванием курсового списка фондов, который принес с собой из Сити. Так сидел он, волнуясь, ничего не делая, представляясь, что читает, но думая все об одном, пока не пробило двенадцать часов, время, назначенное им для своего визита. В половине второго они должны были обедать, оба рассчитали, что лорд Гэмпстед, конечно, не приедет ранее окончания обеденного обряда.

В двенадцать часов он взял шляпу и направился к дверям.

— Ты не опоздаешь в обеду, отец? — спросила она.

В ответ он молча кивнул головой и вышел из комнаты. Пять минут спустя он сидел с мистрисс Роден у нее в гостиной. Понимая, как трудно исподволь завести подобный разговор, он сразу приступил к делу.

— Марион говорила тебе, что этот молодой человек приедет сюда сегодня? — Она наклонила голову. — Дала ты ей какой-нибудь совет насчет того, что она должна отвечать?

— Она, мне кажется, не нуждалась в советах.

— Как может девушка не нуждаться в советах в таком важном деле?

— Это справедливо. А между тем, она в них не нуждалась.

— Говорила она тебе, — спросил он, — что она намерена делать?

— Да.

— Сказала, что хочет отказать?

— Да, таково было ее намерение.

— Объяснила, почему?

Он почти дрожал, предлагая этот вопрос.

— Да, объясняла.

— И ты с ней согласилась?

Прежде, чем ответить на этот последний вопрос, мистрисс Роден была вынуждена немного призадуматься. Когда ей приходила на ум та причина, самая важная, она, хотя и вполне признавала все ее значение, не в силах была сказать этого отцу девушки. Она сидела и смотрела на него, ища слов, в которых могла бы выразить свое полное сочувствие Марион, не вонзая ножа в сердце собеседника.

— Так ты с ней согласилась?

Было что-то ужасное в энергически и медленно выговоренных словах, когда он повторил свой вопрос.

— Вообще говоря, да, — сказала она. — Я думаю, что неравные браки редко бывают счастливы.

— И только? — спросил он.

Она снова замолчала, а он, наконец, предложил вопрос, который был для него так важен.

— Говорила она что-нибудь о своем здоровье, обсуждая с тобой все эти вопросы?

— Говорила, мистер Фай.

— А ты?

— Этого вопроса, друг мой, я коснуться не могла. Все, что говорилось, было сказано ею. Она так окончательно решилась, что никакие мои советы не могли оказать никакого действия. У иных людей сейчас видно, что соглашаетесь ли вы с ними, или нет, а переубедить их невозможно.

— Но мне ты можешь сказать, согласилась ли ты с нею. Да, я хорошо знаю, что о таком предмете трудно говорить перед отцом. Но есть вещи, о которых должно говорить, хотя бы сердце разрывалось. — После новой паузы он продолжал: — Как ты думаешь, действительно ли здоровье дочери требует, чтоб она лишала себя тех житейских наслаждений, которые Господь приуготовил созданиям своим? Есть ли в ее наружности, в настоящих условиях ее жизни что-нибудь, что заставляло бы тебя, ее друга, или меня, ее отца, обращаться с нею так, точно она уже обречена сойти в раннюю могилу? А именно это ты и делаешь.

— Нет, нет!

— Делаешь, друг мой, делаешь, при всей женственной мягкости твоего сердца. Тоже должен буду делать и я, если не заставлю себя сказать ей, что опасения ее тщетны. Говоря со мной, она сослалась на эту причину, а не на то, что не может полюбить этого человека. Не то ли же самое сказала она тебе?

— Тоже.

— А разве ты не соглашаешься с нею, не говоря ей, что ее фантазии не только суетны, но вредны? Неужели твое молчание не выражает согласия лучше всяких слов? Ответь мне, по крайней мере на это.

— Вы правы, — сказала она.

— Права ли ты в собственных глазах, заставляя ее считать себя обреченной? — Новое молчание. Что было ей сказать? — Знаешь ли, что в нашем скромном хозяйстве она делает все, что самая строгая экономия требовала бы от деятельной матери семейства? Она никогда не бывает праздной. Если она страдает, я этого не вижу, ест она, если не с особенным аппетитом, то в свое время. Держится она прямо, в походке незаметно слабости. Доктора она в глаза не видит. Если и ей, как другим, нужна перемена воздуха и обстановки, что скорей этого брака доставят ей эти удобства? Разве ты не слыхала, что для девушек слабого здоровья самый брак служит исцелением? Неужели мне велеть ей самой шить себе саван? Дело сводится к этому, если ей не скажут ни слова, чтоб разубедить ее в этом. Они все умерли на ее глазах, один за другим, во в данном случае один из членов семьи избежит общей доли. Я спрашивал людей знающих, говорят: «бывает». Но если она вообразит, что поражена, и она свалится. Не думаешь же ты, что я желаю этого брака, потому что претендент — лорд?

— О, нет, мистер Фай.

— Он увезет от меня дочь, но я буду знать, что она получила свою долю счастья на свете.

— Что ж вы хотите, чтоб я сделала?

— Ступай к ней, скажи ей, что она должна, с верой в Бога, предоставит свое здоровье в Его руки. Мысли ее, по большей части, посвящены Богу. Скажи ей, чтоб не искушала Его милосердия. Пусть поступает в этом случае, как велит ей природа и, если может любить этого человека, пусть отдастся его объятиям, предоставив остальное Господу. Я теперь пойду к ней, мы отобедаем вместе, а там я сейчас уйду. Когда увидишь меня проходящим мимо этого окна, пользуйся удобной минутой.

С этим он и оставил ее.

В голове Марион в это утро теснилось много мыслей, в числе которых были такие пустые, что она сама себе дивилась, как это они ее занимают. Как ей одеться, чтобы принять поклонника? Какими словами его встретить? Ее решимость насчет главного вопроса была так тверда, что думать об этом было нечего. Ее заботили мелочи. Как бы ей избавить его от особенно жгучего страдания, а между тем показать ему, что она гордится его любовью? В том самом платье, в каком она решится принять его, она сядет за стол с отцом. Когда она вынула из шкапа роскошное, почти новое, шелковое платье, в котором он видел ее в первый раз, то сказала себе, что, вероятно, надела бы его для отца, если б и не ждала никакого поклонника. Накануне, в первый день Рождества, она надевала его в церковь. Достала она и башмачки с хорошенькими пряжками и скромную фрезку из старинного кружева, которую надевала на тот достопамятный обед. Теперь праздники. Но когда пришло время одеваться, она снова все спрятала. Она останется такою, какой бывала всякий день. Лучше, чтоб он знал, как мало он теряет.

Захария Фай за обедом не сказал почти ни слова.

Она, хотя улыбалась ему и старалась казаться довольной, с трудом могла говорить. Она проговорила несколько коротеньких, приличных случаю, фраз, но почувствовала, что мысли отца заняты предстоящим событием, и замолчала. С последним куском он встал с места, взялся за шляпу и обратился в ней:

— Я иду в Сити, Марион, — сказал он. — Знаю, что мне лучше не быть дома сегодня. К чаю вернусь. Да благословит тебя Бог, дитя мое.

Марион встала, поцеловала его, проводила до дверей.

— Все будет хорошо, отец, — сказала она, — все будет хорошо и дочь твоя будет счастлива.

С полчаса спустя послышался стук в дверь, Марион с минуту думала, что «он» уже приехал. Но в гостиную вошла мистрисс Роден.

— Мешаю я, Марион? — спросила она. — Я уйду сейчас; но мне хотелось бы сказать вам словечко.

— Чем можете вы помешать?

— Он будет?

— Да, кажется. Он сказал, что приедет. Но хотя бы и так, вы с ним старые друзья.

— Я не желала бы быть здесь, чтобы стеснять его. Я убегу, когда ты услышишь стук дверного молотка. О, Марион!

— Что с вами, мистрисс Роден? Вы печальны, что-то вас тревожит?

— Правда. Кое-что меня крепко тревожит — ваш обожатель.

— Это дело решенное, милый друг. Меня оно не тревожит. Вообразите, будто я никогда не видала его.

— Но вы его видели, дитя мое.

— Правда. К добру ли это или к худу, для него или для меня, а изменить этого нельзя. Но я, право, думаю, что это благополучие. Мне будет приятно вспомнить, что такой человек любит меня. А ему…

— Мне хотелось бы теперь говорить о вас, Марион.

— Я довольна.

— Легко может быть, Марион, что вы совершенно ошибаетесь насчет вашего здоровья.

— Как ошибаюсь?

— Какое право имеем мы с вами утверждать, что Господь положил сократить ваши дни.

— Кто ж это сказал?

— Вы действуете на основании этой мысли.

— Нет — не этой одной. Если бы я была так же здорова, как другие девушки — как самые крепкие из них — я поступила бы точно так же. Отец был у вас?

— Был.

— Бедный отец! Но это бесполезно. Это было бы дурно, я этого не сделаю. Если мне суждено умереть, умру, если жить — останусь жива. Я, конечно, не умру из-за того, что решила отказать этому блестящему поклоннику. Как бы слаба ни была Марион Фай, она достаточно сильна, чтоб с этого не зачахнуть.

— Но если этого не нужно?

— Не нужно? А что вы говорили о неравных браках? Могла ли бы я быть для него тем, чем жена должна быть для мужа? Сумела ли бы я величаво красоваться в его палатах и приветствовать его знатных гостей? Как могла бы я перейти из этих маленьких комнат в его залы, не обнаружив, что сама себя признаю не на месте? А между тем, я была бы так горда, что оскорблялась бы взглядами всех, на чьих лицах читала бы этот приговор. Он поступил дурно, позволив себе полюбить меня, поддавшись своей страсти, открывшись мне в любви. Я хочу быть умнее и благороднее его. Если Господь мне поможет, если Спаситель мой будет за меня, я не сделаю ничего дурного. Не думала я, мистрисс Роден, чтоб вы пошли против меня.