Энтони Троллоп - Марион Фай

Понятно, что Гэмпстед немедленно отправился в Траффорд, оставив сестру одну в Гендон-Голле. Маркиза он застал, правда, не в постели, но заключенного в собственной маленькой гостиной, и в очень небольшой спальне, которую ему устроили рядом с этой комнатой. Гэмпстед, по приезде, прежде чем вошел к отцу, видел на одну минуту маркизу.

— Не могу вам сказать, каков он, — сказала лэди Кинсбёри, — он почти не допускает меня в себе. Доктор, кажется, думает, что бояться нам нечего. Он запирается в этих мрачных комнатах внизу. Конечно, ему было бы полезнее жить там, где больше света и воздуха. Но он стал так упрям, что я не знаю как к нему и подступаться.

— Он всегда любил занимать комнату рядом с мистером Гринвудом.

— Он положительно возненавидел мистера Гринвуда. Вы лучше не упоминайте имени бедного старика. Живя здесь взаперти, мне больше не с кем слова сказать, и по этой-то причине, вероятно, он желает от него отделаться.

В ответ на все это Гэмпстед почти ничего не сказал. Отец тотчас же заговорил о мистере Гринвуде, так что ему было бы совершенно невозможно последовать совету лэди Кинсбёри, как бы он ни был склонен к нему.

— Конечно, я болен, — сказал маркиз, — я так страдаю от худого пищеварения, что ничего есть не могу. Доктор, кажется, думает, что я бы поправился, если б не волновался; но столько вещей меня волнуют. Поведение этого человека ужасно.

— Какого человека, сэр? — притворился Гэмпстед.

— Этого священника, — сказал лорд Кинсбёри, указывая пальцем в направлении комнаты мистера Гринвуда.

— Не является же он к вам, сэр, если вы за ним не пошлете?

— Я теперь не видал его пять дней и не забочусь, увижу ли его когда-нибудь.

— Чем оскорбит он вас?

— Я строго-настрого приказал ему не говорить о твоей сестре ни со мной, ни с маркизой. Он торжественно обещал мне это, а я очень хорошо знаю, что они постоянно толкуют о ней.

— Может быть, в этом виноват не он.

— Нет, он. Мужчина может не говорить с женщиной, если сам этого не пожелает. С его стороны это чистейшая дерзость. Мачеха твоя приходит ко мне всякий день и никогда не уйдет, не осудив Фанни.

— Вот почему я нашел лучшим, чтоб Фанни поселилась у меня.

— Кроме того, когда я с ней спорю, она всегда сообщает мне, что говорит об этом мистер Гринвуд. Кому какое дело до мистера Гринвуда? С какого права мистер Гринвуд путается в мои семейные деда? Он не умеет вести себя порядочно, он должен уйти.

— Он прожил здесь много лет, — сказал Гэмпстед, заступаясь за старика.

— Слишком много; когда ты продержишь человека у себя в доме столько времени, он непременно позволит себе лишнее.

— Вам придется обеспечить его, если он вас оставит.

— Я об этом думал. Конечно, придется что-нибудь дать. В течение последних десяти лет он получал по триста фунтов в год, а в течение двадцати пяти лет ни разу не заплатил за постель или обед из собственного кармана. Куда он девал свои деньги? Он должен быть богат для своего общественного положения.

— Что человек делает с своими деньгами, мне кажется, не касается тех, кто эти деньги уплачивает…

— Он получит тысячу фунтов, — сказал маркиз.

— Едва ли этого было бы достаточно. А я так оставил бы его, хотя бы потому, что он служит утешением для лэди Кинсбёри. Что из того, хотя бы он и толковал о Фанни? Уйди он отсюда, она выберет другого собеседника, быть может, менее подходящего, а тот уж, конечно, всем разблаговестит.

— Отчего он меня не послушался? — сердито спросил маркиз. — Он у меня служил, я ему покровительствовал, а теперь он восстает против меня, и т. д. и т. д.

Гэмпстеду, в течение целого дня не удалось навести разговор на какой-нибудь другой предмет. На следующее утро Гэмпстед узнал от доктора, что состояние здоровья отца далеко не удовлетворительно. Доктор советовал увезти его из Траффорда и даже разлучит его с лэди Кинсбёри.

— Это, конечно, крайне щекотливый предмет, — сказал доктор, — но, милорд, говоря по правде, лэди Кинсбёри раздражает его. Я, конечно, не любопытствую знать в чем дело, во что-то здесь не так.

Лорд Гэмпстед, который прекрасно знал, в чем дело, не пытался противоречить ему. Когда же он заговорил с отцом, что не худо бы ему переменить воздух, маркиз объявил, что предпочитает умереть в Траффорде, чем в другом месте.

По всему, что делалось и говорилось, было слишком очевидно, что отец действительно думает о смерти. Все деловые вопросы были живо разрешены, но у Гэмпстеда перед отъездом происходили разговоры с мистером Гринвудом, с мачехой, с отцом, которые мы здесь приведем.

— По-моему, отец ваш жесток ко мне, — сказал мистер Гринвуд.

— Я совершенно убежден, что он на это неспособен, — сердито сказал Гэмпстед.

— А между тем, на то похоже. Лучшие годы моей жизни я посвятил ему, а он теперь собирается отпустить меня, точно я ничем не выше слуги.

— Что бы он ни делал, он, я уверен, имеет на то основание.

— Я только исполнил свой долг. Нельзя же думать, чтоб человек в моем положении по приказу говорил или молчал. Естественно, что леди Кинсбёри делится со мной своими горестями.

— Если вам угодно последовать моему совету, — сказал лорд Гэмпстед, тем тоном, который всегда вызывает в душе слушателя решимость не последовать даваемому совету, — вы будете соображаться с желаниями отца моего, пока вы находите для себя удобным жить в его доме. Если вы сделать этого не можете, вам бы, мне кажется, следовало оставить его. — В каждом слове этой речи слышался упрек, и мистер Гринвуд, который упреков не любил, не забыл этого.

— Конечно, я в этом доме теперь ничто, — сказала маркиза в свое последнее свидание с пасынком. — Из-за того, что я дерзнула не одобрить мистера Родена в качестве мужа для вашей сестры, меня заперли здесь, не дают ни с кем сказать слова.

— Фанни оставила этот дом, чтоб не раздражать вас долее своим присутствием.

— Она оставила его, чтоб быть поближе к ужасному поклоннику, которым вы ее снабдили.

— Это неправда, — сказал Гэмпстед, выведенный из себя вдвойне несправедливым обвинением.

— Конечно, вы можете позволять себе со мной дерзости, говорить мне, что я лгу. В ваше новое учение входит обязанность не быть почтительным в родственнице, вежливым с дамой.

— Извините меня, лэди Кинсбёри, — он никогда прежде так не называл ее, — если я был непочтителен или невежлив, но нелегко было вынести ваши слова. Помолвка Фанни с мистером Роденом совершилась без моего согласия. Я ее не устраивал и не поощрял. Сестра поехала в Гендон не с тем, чтоб быть поближе к мистеру Родену, с которым она обещала не иметь никаких сношений, пока она гостит у меня. За нас обоих я обязан отвергнуть это обвинение.

Этим и ограничилось его прощание с мачехой.

Ничего не могло быть грустнее последних слов, сказанных маркизом сыну.

— Не думаю, Гэмпстед, чтобы мы еще увиделись в этом мире.

— О, отец!

— Не думаю, чтобы мистер Спайсер знал, как я плох.

— Не выписать ли вам сэра Джэмса из Лондона?

— Боюсь, что никакому сэру Джэмсу не помочь мне. Трудно лечить того, кто болен душою.

— Но отчего бы болеть душе вашей, сэр? Мало о ком можно сказать, что ему легче живется, чем вам. Не такого же рода эта история с Фанни, чтобы отравлять вам жизнь.

— Это не то.

— Так что же? Надеюсь, что я не причинил вам огорчения?

— Нет, мой милый, нет. Мне иногда тяжело думать, что я воспитал тебя в идеях, которые ты воспринял слишком горячо. Но это не то.

— Матушка?

— Сердце ее отвернулось от меня — от тебя и Фанни. Я чувствую, что между моими двумя семьями произошла рознь. За что дочь моя изгнана из моего дома? Из-за чего ты не можешь погостить у меня иначе, как на положении пришельца во вражьем стане? С чего человек этот вооружается против меня, он, который век свой жил у меня на хлебах?

— Уж из-за него-то я не стал бы тревожиться.

— Когда будешь стар и слаб, то увидишь, как трудно гнать от себя тревожные мысли. А уехать, куда я поеду?

— Приезжайте в Гендон.

— Что ж, оставить ее здесь с ним, чтобы целый свет говорил, что я убежал от собственной жены? Гендон теперь твой дом, а этот мой; здесь я должен оставаться, пока час мой не пробьет.

Гэмпстед провел около двух недель в Траффорде и вернулся в Гендон только за несколько дней до Рождества. Крокер в то же самое время возвратился к исполнению своих служебных обязанностей, но, по своему обычаю, украл лишний денек и тем навлек на себя негодование мистера Джирнингэма и тяжкий гнев великого Эола. Громовержцу этому лично было совершенно все равно, аккуратен или нет тот или другой молодой человек. Существуют Крокеры, которым лучше платить за отсутствие, чем за присутствие. Данный Эол был именно этого мнения о данном Крокере. Так почему бы не отставить Крокера и тем самым не сберечь общественные деньги? Но необходимо — или почти необходимо — чтобы и Крокеры жили. У них есть матери, жены, которых надо одевать, кормить, сердца которых можно разбить. К крайним мерам прибегают неохотно. Грозить, хмуриться, браниться, сделать жизнь молодого человека бременем для него, все это в пределах власти официального Эола. Иногда можно подумать, что он решился выгнать половину клерков на улицу — так громогласны его угрозы. Но когда дойдет до дела, мужество ему изменяет. Есть люди, на которых никакая брань, никакие угрозы вовсе не действуют. К числу их принадлежал и наш Крокер. В данном случае он опоздал из-за желания поохотиться лишний денек и когда отговорился головной болью, никто, ни на минуту, ему не поверил. Тщетно Эол говорил ему, что человек с таким слабым здоровьем совершенно негоден для службы. Крокер заранее знал все, что ему будет сказано. Даже в присутствии мистера Джирнингэма он открыто говорил об отвоеванном дне, зная, что старик предпочтет собственное спокойствие новым жалобам.