Энтони Троллоп - Марион Фай

— Боюсь только, что он будет слишком верен.

— Нет, нет, этого быть не может. Хотя бы он страдал, пусть будет верен. Можете быть уверены, что я говорить об этом не буду ни с ним и ни с кем. Я так люблю его, что надеюсь, что он не очень будет страдать.

С этой минуты она научилась видеть в Джордже Родене истинного друга и говорить с ним свободно, так как не было причины избегать короткости. С чужим женихом девушка может позволить себе некоторую короткость.

— Я приехал немного рано, — сказал Гэмпстед, когда приятель его вошел, — и застал твою мать идущей в церковь с приятельницей.

— Марион Фай?

— Да, мисс Фай.

— Она — дочь квакера, который живет через несколько домов отсюда. Но хотя она квакерша, она ходит и в церковь. Я завидую складу ума тех, кто способен находить утешение, изливаясь в благодарности великому, неведомому Богу.

— Я изливаюсь в благодарности, — сказал Гэмпстед, — но у меня это делается в уединения.

— Сомневаюсь, чтоб ты когда-нибудь, в течение двух часов, находился в общении с небесной силою и небесным влиянием. Тут нужно нечто побольше благодарности. Надо понимать, что тут обязанность, не исполнив которой, подвергаешься опасности. Тогда только явится ощущение спокойствия, которое всегда следует за исполнением обязанности. Этого я никогда не могу достигнуть. Как ты нашел Марион Фай?

— Она прелестна.

— Неправда ли, очень хорошенькая, особенно когда говорит?

— Я не придаю никакой цены женской красоте, которая не является во всем блеске вне спокойного состояния, во время разговора, движения, смеха, хотя бы гнева, — восторженно сказал Гэмпстед. — На днях я разговаривал с одной моей псевдородственницей, которая имеет репутацию замечательно красивой молодой особы. Ей хотелось многое сообщить мне, и пока я был в ее обществе, в комнату несколько раз входил мальчик в ливрее. Это был круглолицый, некрасивый мальчик; но я нашел его гораздо красивее моей кузины, так как он открывал рог, когда говорил, и в глазах его было оживление.

— Очень лестно для твоей кузины.

— Она уже пристроилась, так оно безразлично. Греки, мне кажется, поклонялись форме без выражения. Сомневаюсь, чтоб Фидий сделал что-нибудь замечательное из твоей мисс Фай. На мои глаза, она безукоризненно прекрасна.

— Она совсем не моя мисс Фай. Она — приятельница моей матери.

— Счастлива твоя мать. Женщина, незнакомая с тщеславием, с ревностью, с завистью…

— Где найдешь ты такую?

— Мать твоя. Такая женщина может, мне кажется, любоваться женской красотой почти так же, как мужчина.

— Мать часто говорила мне о добрых качествах Марион, но не особенно распространялась насчет ее красоты. Для меня главная ее прелесть — голос. Она говорит музыкально.

— Так, вероятно, говорила Мельпомена… Часто она бывает у вас?

— Всякий день, кажется, но по большей части без меня. Несмотря на то, мы с ней большие друзья. Она иногда отправляется со мной в город, в четверг утром, на митинг.

— Счастливец! — Роден пожал плечами, как бы сознавая, что счастие такого рода должно придти к нему из другого источника, если вообще придет. — О чем она говорит?

— По большей части о религии.

— А ты?

— О чем-нибудь другом, если она мне позволит. Ей бы хотелось обратить меня. Я вовсе не жажду обратить ее, так как действительно убежден, что она и так хороша.

— Да, — сказал Гэмпстед, — его обратная сторона того, что мы привыкли называть передовыми взглядами. При всей моей самоуверенности, я никогда не осмеливаюсь касаться религиозных воззрений тех, кто моложе или слабее меня. Я чувствую, что за них, во всяком случае, бояться нечего, если они искренни. Никто, мне кажется, еще не навлек на себя опасности, веруя в божественность Христа.

— Никто из них не знает, во что верует, — сказал Роден, — так же, как и мы с тобой. Люди толкуют о верованиях, точно его вопрос решенный. Оно так только для немногих; да и этим немногим недостает воображения. Как провел ты время в замке Готбой?

— О, так себе, недурно. Все были очень любезны, сестре моей там понравилось. Местность прелестная. Дом был полон гостей, которые презирали меня больше, чем я их.

— Этим, пожалуй, много сказано.

— Было несколько необыкновенных обезьян. Одна девица, не из очень молодых, спросила меня, что я намерен делать со всей землей, когда отниму ее у всех. Я ответил ей, что когда она вся будет разделена поровну, то даже всем дочерям достанется по хорошенькому поместью, и что при таких обстоятельствах все сыновья непременно женятся. Она признала, что такой результат был бы необыкновенно хорош, но объявила, что не верит в него. Свет, в котором мужчины желали бы жениться, превосходит ее понимание. Раз я там охотился.

— Охота, вероятно, плохая?

— Если б не случилось тут одной помехи, она была бы очень хороша.

— Мешали вероятно горы и озера?

— Вовсе нет. Горы мне полюбились своим эхом, а озера нам не мешали.

— Зачем же дело стало?

— Явился один субъект.

— Который был тебе антипатичен?

— Который оказался невыносимым.

— Разве нельзя было от него отделаться?

— Отделаться было невозможно. Я, наконец, достиг этого только тем, что повернул лошадь и поехал назад, когда мы ухо ехали домой. Я предложил было ему ехать дальше, пока я постою, — но он не захотел.

— Неужели дошло до этого?

— Положительно. Я просто бежал от него; не так как мы это проделываем в обществе, когда ускользаем под каким-нибудь предлогом, предоставив собеседнику думать, что он нам доставил большое удовольствие, но категорически выразив мое мнение и намерение.

— Кто ж он такой?

В этом-то и был вопрос. Гэмпстед затем приехал, чтоб сказать, кто он такой, и потолковать о нем нисколько не стесняясь. Он твердо решился это сделать. Но он предпочитал не приступать к строгому обличению приятели, пока они не пойдут вместе пройтись, а теперь и не хотелось выйти из дома, не поговоривши еще о Марион Фай. Он имел намерение обедать в полном одиночестве в Гендон-Голле. Насколько приятнее было бы, если б он мог обедать в улице Парадиз-Роу с Марион Фай! Он знал, что мистрисс Роден обыкновенно рано обедала по воскресеньям, с тем, чтоб две девушки, составлявшие ее штат, могли отправиться — в церковь или к своим обожателям, как им заблагорассудится. Он уже обедал здесь раза два, уничтожал скромную, но скрашенную обществом, баранину Голловэя, отдавая ей предпочтение перед разнообразным, но одиноким, обедом в Гендоне. Не было, однако, ни малейшего основания предполагать, что Марион Фай будет обедать в доме № 11, даже допуская, что его бы пригласили. В сущности, ничто не могло быть менее вероятно, так как Марион Фай никогда не покидала своего отца. Ему не хотелось дать понять приятелю, что он жаждет дальнейшего, безотлагательного сближения с Марион. В этой выходке было бы нечто нелепое, на что он не решался. Только если б он мог провести день в Парадиз-Роу, а затем отправиться пешком домой с Роденом уже темным вечером, он мог бы, казалось ему, совершенно легко сказать то, что имел высказать.

Но это было невозможно. Он просидел минуты две молча после того, как Роден спросил имя того, кто ему надоедал в отъезжем поле, и вместо ответа предложил ему отправиться вместе пешком, по дороге в Гендон.

— Я совершенно готов; но ты должен назвать мне этого ужасного человека.

— Как только отправимся — назову. Я затем и приехал сюда, чтоб назвать тебе его.

— Чтоб назвать мне человека, от которого ты убежал в Кумберлэнде?

— Именно; пойдем. — Так они и отправились, более чем за час до возвращения Марион Фай из церкви. — Человек, который так надоел мне на охоте, был твой близкий приятель.

— У меня в целом мире нет близкого приятеля, кроме тебя.

— А Марион Фай?

— Я говорю о мужчинах. Не думаю, чтоб Марион Фай охотилась в Кумберлэнде.

— Мне кажется, я бы не убежал от нее. Это был мистер Крокер, из главного почтамта.

— Крокер в Кумберлэнде?

— Да, именно, он был в Кумберлэнде; я встретил его на обеде в замке Готбой, когда он был так добр, что отрекомендовался мне, а потом на охоте, — когда он более, чем отрекомендовался мне.

— Удивляюсь!

— Разве он не в отпуску?

— О, да, он в отпуску. Но как он мог там быть?

— Отчего ему не быть в Кумберлэнде, когда оказывается, что отец его управляющий или что-то в этом роде у моего дяди Персифлажа?

— Я не знал, что его что-нибудь связывает с Кумберлэндом, и не мог предположить, чтоб почтамтский клерк в отпуску охотился в каком бы то ни было графстве.

— Ты не слыхал о его лошади?

— Ровно ничего. Я не знал, что он когда-нибудь садился на лошадь. Не объяснишь ли ты мне теперь, почему ты назвал его моим другом?

— Разве вы не дружны?

— Нимало.

— Но разве он не сидит за одним столом с тобой?

— Сидит.

— Мне кажется, я подружился бы с человеком, если б сидел с ним за одним столом.

— Даже с Крокером? — спросил Роден.

— Ну, он, пожалуй, составил бы исключение.

— Но, если б он составил исключение для тебя, то отчего ж бы не для меня? По правде говоря, Крокер причиняет мне не мало неприятностей. Он не только мне не друг; он мне — я не скажу «враг», так как это значило бы придавать ему слишком большое значение — но он к этому званию ближе, чем кто бы то ни было из моих знакомых. Но что же все это значит? Отчего он в Кумберлэнде особенно надоедал тебе? Отчего ты называешь его моим другом? Отчего ты хочешь говорить со мной о нем?

— Он отрекомендовался мне и сказал мне, что он твой близкий приятель.