Димка втянул голову в плечи, медленно повернулся и зашагал в сторону города. Посрамленная Марина Войтенко незаметно ушла еще раньше него, как только Смирнова упала после своего безумного танца.

Остаток вечера прошел в молчании. Маринку насильно напоили разогретым в котелке вином, потом какое-то время все просто молча сидели у костра. Впечатление, которое ее выходка произвела на ребят, было чересчур сильным, чтобы продолжать веселиться или даже просто говорить о чем-то другом. Вечер оказался безнадежно испорчен. Маринку бил озноб, она в изнеможении куталась в чей-то пиджак и уже понимала, что заболевает.

— Вот и распрощались с прежней жизнью… Безжалостно! — грустно протянул кто-то.

— Все прощания такие, наверно…

Ближе к полуночи печально разошлись. Едва живую Маринку довел до дома Борька.

— А знаешь, ведь Ольга тогда действительно была беременная, — одними губами сказал он, когда они стояли в подъезде. — А они ее заставили сделать аборт — родители и директриса. Я не хотел этого… Мои родители тоже не хотели. Я тогда думал, что люблю ее!

Маринка тихо вздохнула и обняла Борьку. Она почти не удивилась — просто приняла все как есть.

— Вот видишь… А я ведь ей поверила тогда…

— И всех убедила! Это ты мне помогла тогда, помнишь, когда все издевались… Я этого никогда не забуду. И Ольга тоже… Хотя она не скажет, наверно. Но я знаю…

— Я пойду. Холодно очень… — Маринка зябко передернула плечами. Она уже ясно чувствовала начинающуюся простуду.

— Да-да, конечно! — засуетился Борька. — Ты это, не переживай из-за Соловьева. Мне, ей-богу, морду ему за тебя набить хочется!

— Не стоит. Пусть живет как знает…

— Он недостоин тебя. Он слюнтяй!

Маринка вернула ему пиджак и стала медленно подниматься по лестнице. Борька стоял и смотрел, как она идет.

— Выпей обязательно горячего чаю! И аспирин не забудь! — прокричал он снизу.

— Хорошо… — Маринка обернулась и слабо махнула рукой: — Иди, не стой, поздно уже.

Дома она бесшумно разделась и сразу легла на кушетку. Все уже спали. В гулкой тишине громко стучали часы. Девушка почувствовала, что проваливается в глубокий, болезненный сон. Ночью она металась, стонала, горела — ей снился Димка, строящая гримасы Марина Войтенко, Вика, Борька, Ирина Николаевна и еще какие-то чужие, незнакомые люди.

Утром встать на автобус она не смогла, так ей было плохо. Пришедшая на кухню мать устроила истерику: она еще не знала, что Маринка сдала досрочно все экзамены, а в Серпухов собиралась, чтобы подработать.

— Ты что тут разоспалась, дочь! Уже давно на автобус пора, ты же опоздаешь! Напилась вчера небось, загуляла! Ну-ка признавайся: с Димкой ведь гуляла?

Маринка с огромным трудом разлепила многопудовые веки:

— Мне плохо, мама!

— Ах, плохо тебе! — Мать начала кричать: — Вчера думать надо было! Чем я провинилась-то, что такую дочку уродила!

Потом она слышала, как мать в коридоре с ворчанием одевается, собираясь вести Кристинку в детский сад.

— Мам, дай мне лекарство, пожалуйста… Я вся горю! — громко простонала Маринка.

— Кавалер твой бесстыжий пусть тебе все дает! — отозвалась Лидия Ивановна. — Как ты вообще смеешь… Да скоро тебя так и из училища выгонят! В дворники пойдешь.

Через полчаса квартира опустела. Маринка с трудом встала, взяла в комнате градусник. Температура зашкаливала за сорок. Болела грудь, дышать было больно и тяжело, как будто в груди рана. Пару раз она провалилась в тягучий бред, потом снова приходила в себя. Ей становилось все хуже. Маринка решила не дожидаться вечернего возвращения родственников и сама вызвала «скорую», а потом, когда раздался звонок в дверь, целую вечность шла к порогу и упала в дверях прямо на руки врачу.

— Девушка, что с вами?

Маринка уже не могла говорить связно, только стонала.

— Я сняла с него все привязки, — пролепетала она, глядя на врача воспаленными глазами, — огонь меня очистил…

— В больницу, срочно! — крикнул врач подоспевшему санитару. — Носилки сюда!

Увезли ее в одной ночной рубашке и уже в больнице поставили диагноз: воспаление легких и сильное нервное истощение. Врачи дежурили рядом всю ночь, делали уколы, ставили капельницы, но девушка не приходила в сознание. Только к утру температура у нее наконец спала. Еще через день Маринка уже могла самостоятельно вставать с постели. Грудь болела, как будто ее прострелили насквозь, в голове были кружение и слабость, готовые в любой момент кинуть ее в глубокий обморок. Но обмороков Маринка себе не позволила… Лишь на третий день к ней пришла мать, принесла литровую банку малинового варенья. Она выглядела расстроенной и виноватой.

— Дочь, так, значит, ты уже тогда заболевала? А я и не поняла даже, думала, ты просто с Димкой загуляла… Тебе что-нибудь нужно?

— Ничего! — качнула головой Маринка. Она не сердилась на мать. — Не волнуйся за меня. Главное — сейчас уже все хорошо. Врачи тут нормальные, скоро вылечат…

Мать посидела с полчаса и ушла. Говорить особо было не о чем, а дома ее ждали Кристинка, Николай и ежедневная рутина. Маринка все понимала…

Вел ее молодой лечащий врач Александр. Каждое утро он осведомлялся, как ее самочувствие, настроение, рассказывал какой-нибудь новый анекдот и исчезал, оставляя девушку в приподнятом настроении. Даже страшно болючие уколы магнезии после этого казались нестрашными. Но однажды утром врач пришел к ней очень озабоченным и даже не шутил.

— Александр, у вас все в порядке? — обеспокоилась Маринка.

— У меня-то все! — Александр махнул рукой. — Просто в соседнюю палату одну тяжелую больную привезли, Соловьеву, полночи с ней рядом просидел… Непонятно, что будет.

— Соловьеву? — машинально переспросила Маринка. Димкина фамилия всегда невольно вызывала ее интерес.

— Да, старуху, Эстер Борисовну. У нее очень тяжелые осложнения. Видно, грипп на ногах переходила… В ее-то возрасте!

С этой минуты про свои болячки Маринка и думать забыла. Как только Александр вышел из палаты и отправился в свой кабинет, она, покачиваясь, встала с постели, воткнула в тапки непослушные ноги и вышла в коридор. Она еще не очень уверенно стояла на ногах, но все же дотопала до соседней палаты. В палате лежало человек восемь женщин разного возраста.

— Вы к кому? — спросила одна из них.

— К Соловьевой, к Эстер Борисовне, — ответила шепотом Маринка.

— Вон она. — Женщина кивнула головой в сторону стенки. — Проснулась только что.

Маринка на цыпочках подошла к указанной кровати и склонилась над женщиной. Сердце ее взволнованно забилось. На подушке покоилось совершенно восковое, желтое, исхудавшее лицо с горбатым носом. Маринка с трудом узнала в больной прежнюю своевольную Димкину бабушку.

— Эстер Борисовна, — тихо позвала она, — очнитесь!

На неживом почти лице неожиданно открылись два больших прозрачных глаза. Соловьева посмотрела сквозь Маринку, явно не узнавая ее.

— Это я, Марина…

— Марина? — Глаза старухи сузились и увлажнились, она переспросила недоверчиво: — Какая Марина? Смирнова, что ли?

— Да, да! — прошептала Маринка. — Я самая!

— Марина… — Узкие, сухие губы расплылись в страшном подобии кривой улыбки. — Ты пришла, Марина… Больше-то прийти ко мне некому… Наташка в лагере. Митюха к экзаменам готовится, некогда ему…

С этого момента Маринка сама болеть прекратила — не до того стало. С раннего утра она бежала к Эстер Борисовне, чтобы помочь ей с утренним туалетом, потом измеряла температуру, кормила с ложечки. Часами читала какие-то глупые книжки, чтобы как-то отвлечь от грустных мыслей. Делала массаж с детским кремом, переворачивала, чтобы не было пролежней.

— Да не старайся ты, все равно ведь помрет старуха, отжила свое. О себе бы подумала, стрекоза! — сказал Маринке лечащий врач, видя, как она бьется с Соловьевой. — У самой осложнения будут, скачешь тут.

— А это мы еще посмотрим насчет «помрет»! — ответила девушка. — Она знаете какая живучая! — И как в воду глядела…

Эстер Борисовна между тем принимала Маринкину заботу как должное, без всякого удивления, как будто именно это она и ожидала здесь встретить. Иногда даже капризничала, обижалась, если Маринке приходилось уходить на процедуры и оставлять ее одну. Но все же спросила девушку однажды:

— Сама-то ты как? Я слышала, что тяжело…

— Терпимо! — прохрипела Маринка. — Это все уже ерунда…

В один из дней навестить бабку пришел наконец Димка со своей Мариной Войтенко. Об этом Маринке рассказали соседки Эстер Борисовны по палате, которые сочувствовали девушке и прониклись к ней большим уважением, видя, как она заботится о старухе. Вероятно, Эстер Борисовна сказала что-то Димке про бывшую одноклассницу, поскольку эта самая Войтенко примчалась к Маринке на следующий день, ворвалась в палату, сверкнула глазами и с порога начала визжать, никого не стесняясь:

— Ну-ка говори, что у тебя сейчас с Димкой?

— У меня? — Ослабевшая Маринка только плечами равнодушно пожала. — Сейчас ничего… Я вообще-то в больнице, как ты видишь.

— Как это — ничего? — злобно переспросила Войтенко. — Ты отвечай прямо, ты любишь его?

— Конечно, люблю! — грустно усмехнулась Маринка. — Больше всех на свете… И всегда буду любить!

— Ах так! А говоришь, ничего нет! Я так и знала!

Она шумно всхлипнула и вылетела из палаты как ошпаренная. Говорят, это был последний день их общения с Димкой. Но Маринка узнала об этом много позже. Мысленно пожалев нервную соперницу, она направилась, как обычно, в палату Димкиной бабки и застала там удивительную картину. Эстер Борисовна, держась за спинку кровати, самостоятельно стояла, комично подергивая руками и ногами. Рядом с ней сидел Александр и удивлялся.

— Доброе утро! — только и вымолвила обалдевшая Маринка. — Что это тут у нас происходит?

— А что, не видно? — сказала Соловьева прежним, как до болезни, строгим голосом. — Я зарядкой занимаюсь. Хватит, залежалась уже! Меня дела дома ждут.