Если Наполеон решил зимовать здесь, это означало как минимум провести шесть месяцев взаперти в этом доме!

Есть от чего сойти с ума!

Конечно, существовала гипотеза, предложенная, по словам Бейля, Констаном: подождать, пока гнев императора утихнет, после чего он, Констан, постарается постепенно защитить мятежницу. Но Марианна на это особенно не рассчитывала: хотя гнев Наполеона проходил быстро, зло он таил долго.

Последовавшие дни были мрачными, несмотря на царившую снаружи чудесную погоду, на которую Марианна с отчаянием поглядывала из-за занавесок. Она убивала время за шитьем в компании с Барбой, но жила только ради часа, когда возвращался ее товарищ по несчастью с новостями.

Они были удручающе однообразны: из Санкт-Петербурга ничего нет, активная подготовка к зимовке продолжается. Император в восторге, ибо его курьерская служба действовала чудесно, благодаря прямо фантастической распорядительности графа де Ла Валетта, директора почт. Курьер прибывал ежедневно в один и тот же час, после пятнадцати дней и четырнадцати часов скачки. Дошло уже до того, что при опоздании курьера на один час его величество беспокоился и выходил из себя.

Но, кроме этого случая, он был в превосходном настроении, избрав мишенью для своих насмешек несчастного Коленкура и описываемые им трагические картины русской зимы, постоянно повторяя, что осень, во всяком случае, » прекрасней, чем в Фонтенбло «.

Но императорское веселье не находило никакого отклика у Марианны, как, впрочем, и у Бейля, проводившего изнуряющие дни в добывании съестных припасов, которые еще обнаруживали в подвалах разрушенных домов.

У него тоже было мрачное настроение. Он встретил некоего Огюста Феселя, по профессии арфиста, который смог наконец сообщить ему новости о его дорогой подруге Мелани Барковой, и эти новости глубоко его огорчили. Вышеупомянутая дама в сопровождении арфиста отправилась в Петербург за несколько дней до пожара с последними группами беженцев, и это вопреки воле мужа, с которым она практически в ссоре, но от которого ждет ребенка. Кроме того, она совершенно без денег.

Эта печальная история довела буквально до неистовства молодого человека, который исступленно изыскивал возможность найти свою прежнюю возлюбленную и забрать ее с собой во Францию. Чтобы хоть немного рассеяться, он непрерывно говорил об этом с Марианной, превознося достоинства любимой с такой настойчивостью, что у молодой женщины эта незнакомка скоро стала вызывать неприязнь. Не меньшую неприязнь она испытывала и к его теперешней любовнице, Анжелике Берейтер, хотя в своих пламенных речах Бейль больше распинался о ее прелестях, чем о добродетелях, похоже, отсутствующих. У этого милого Бейля была, видимо, естественная и неукротимая склонность к женщинам невыносимым.

Только к его сестре, Полине, Марианна чувствовала расположение. Бейль, когда он не писал бесконечные письма, рассказывал о ней с нежностью, которая трогала Марианну за душу, ибо была искренней. Кроме того, о ней он говорил по-французски, тогда как, воспевая своих прелестных подруг, он считал обязательным пересыпать речь английскими и итальянскими выражениям;', что выводило из себя Марианну.

Более-менее хорошо она чувствовала себя только с Барбой. Безмятежная, надежная полька излучала спокойствие. И затем, в бесхитростных мелодиях, которыми она сопровождала свою работу, Марианна находила созвучия, соответствовавшие ее настроению. Одну из них она любила особенно:

Пройдись не торопясь, пока ты тут еще,

Ты не вернешься никогда, гнедой скакун.

В последний раз твои копыта топчут травы родных степей…

Одна мысль о скакуне заставляла ее содрогаться. Ах!

Если бы иметь возможность пустить лошадь в галоп прямо перед собой, до самого горизонта, до тех пор, пока не появятся наконец деревья французской земли! Она ненавидела сейчас эту необъятную Россию, гигантским кулаком сомкнувшуюся вокруг нее. Она угасала в этом тесном доме, между деревянными стенами, под низкими потолками. Уже скоро пойдет снег и погребет их, ее и Бейля, как погребет и всех людей, прикованных здесь волей одиночки, однако их нетерпеливое желание вернуться домой делалось осязаемым… за исключением Наполеона, который продолжал думать, что все идет хорошо.

В последних числах сентября новости стали изменяться к худшему. Эстафеты начали запаздывать, а одна даже вообще не пришла. Кроме того, верстах в двадцати от Москвы отряд казаков захватил врасплох обоз с артиллерийскими зарядными ящиками, возвращавшийся из Смоленска под охраной двух эскадронов, и все они попали в плен. Два дня спустя такая же судьба постигла восемьдесят драгунов во дворце князя Голицына в Малой Вязьме, но император ежедневно в полдень продолжал проводить в Кремле смотр гвардии.

Постепенно Бейль мрачнел от таких новостей и, несмотря на заметные усилия, шутил все реже.

— У нас есть чем прокормить армию шесть месяцев, — говорил он Марианне, — но эти налеты русских вызывают у меня дрожь! Как долго удастся нам удерживать свободной дорогу для возвращения? Говорят, что из окружающих Москву деревень собираются банды вооруженных крестьян. Казаки также становятся все более дерзкими. Если император будет продолжать упрямиться, мы скоро окажемся отрезанными от наших тылов… во власти русской армии, которая где-то восстанавливает свои силы, поскольку Александр даже не соизволил подать признак жизни.

— Но в конце концов, неужели никто не может вразумить императора?

— Бертье и Даву попытались, но Наполеон предложил план немедленного наступления на Санкт-Петербург. Они сразу дали отбой. Что касается Коленкура, он не смеет даже рта раскрыть. Другие ходят в театр. Его открыли во дворце Познякова, и труппа мадам Бюрсэ играет там» Превратности любви»и «Любовник и слуга»… Или же слушают воркование кастрата Тарквинио!

Поистине, никогда еще армия не совершала более радостного самоубийства…

В начале октября Бейль заболел. Желтуха превратила Марианну в сиделку, что ей быстро надоело. Больной, как большинство мужчин в таком положении, постоянно ворчащий, брюзжащий и стонущий, был недоволен всем и особенно едой. Он лежал в кровати, желтый как айва, открывая рот, только чтобы упрекнуть за что-либо и пожаловаться на невыносимые боли, ибо его вдобавок стали донимать зубы. И раздраженная Марианна, сидя у его постели, все с большим трудом боролась с желанием надеть ему на голову один из бесчисленных горшков с отварами, которые готовила Барба. Эта болезнь усилила ее тревогу, ибо новости из Кремля продолжали поступать благодаря любезности Боннэра, который после выздоровления приходил каждый вечер сообщить коллеге о происшедших событиях.

От него узнали, что курьеры добирались все с большим трудом, что в Восточной Пруссии князь Шварценберг жаловался на то, что его «положение, будучи уже затруднительным, грозит еще ухудшиться».

Тогда князь Невшательский еще раз попытался склонить Наполеона покинуть Москву и отойти в Польшу.

За это он получил резкую отповедь:

— Вам захотелось прогуляться в Гросбуа и повидать Висконти?..

Эти слова привели больного в ярость.

— Безумец! Он таки сошел с ума! Он загонит всех нас в могилу! Стоит на Двине напасть на маршалов Виктора, Удино и Гувьон-Сен-Сира, и мы блокированы без надежды уйти живыми. С каждым днем русские наглеют.

И в самом деле, положение Москвы все ухудшалось.

Как-то вечером граф Дарю, государственный министр, ведающий снабжением, придя к своему кузену, — что заставило Марианну спрятаться, — не скрывал своих опасений.

— Русские уже дошли до того, что захватывают в пригородах и слободах людей и лошадей, перевозящих продовольствие. Приходится давать им многочисленный эскорт. Почта работает все хуже и хуже: из двух гонцов один исчезает!..

Таким образом, каждый вечер очередная плохая новость увеличивала тяжесть на сердце Марианны. Она почти физически ощущала, как захлопывается над нею и ее друзьями западня. И однажды утром, увидев императора, проезжающего под окном на лошади, она едва удержалась, чтобы не броситься к нему, умоляя уехать, перестать упрямиться, обрекая всех на медленную смерть под гнетом ужаса бесконечных зимних ночей, которые уже не за горами! Но он казался безразличным ко всему, что его окружало. Покачиваясь на Туркмене, одной из его любимых лошадей, он спокойно ехал, заложив руку в вырез жилета, улыбаясь необычно теплому осеннему солнцу, словно поддерживавшему его упрямство.

«Никогда мы не уедем отсюда!»— в отчаянии подумала она. И всю ночь ее мучили кошмары.

Это произошло вечером 12 октября, когда пришла новость более приятная, чем накануне, и принес ее все тот же неутомимый Боннэр: письмо, пришедшее в интендантство для Бейля.

Аудитор прочел его и протянул Марианне:

— Возьмите, это касается вас!

Письмо было без подписи, но его источник не вызывал сомнений: Констан.

«Убежавшую даму больше не рассчитывают найти, — писал он. — Таким образом, некоторые особы перестали быть полезными. Они отправлены с обозом раненых, вышедшим из Москвы позавчера под руководством генерала Нансути. Но они обретут свободу только во Франции…»

Марианна скатала письмо в шарик и пошла бросить его в большую печь из кирпича, занимавшую добрую половину задней стены. Затем вернулась к кровати Бейля, сжимая руки, чтобы унять их дрожь.

— Теперь мои сомнения разрешены! — сказала она. — Мне нет никакого смысла затруднять вас, друг мой, оставаясь здесь. Мои друзья уехали, и я отправлюсь вслед за ними. С хорошими лошадьми я легко догоню их, ибо обоз с ранеными не может двигаться очень быстро.

Больной ответив хриплым смехом, который завершился приступом нервного кашля и вызвал у него целую гамму стенаний. Он вытер нос, потер челюсть, затем заметил:

— Без особого приказа из Кремля нельзя достать даже поганого осла! У армии всего в обрез, и нового взять негде. А верховые лошади в таком состоянии, что требуют длительного ухода. И не пытайтесь уговорить меня, что можно уворовать хоть пару: это тоже невозможно, если хоть немного дорожишь жизнью.