— Надеюсь, вы заметили, генерал, — как-то вкрадчиво вставил Мобре, — что я взял под свою защиту только несчастную Анну Австрийскую? Что же до Мазарини, то его я охотна оставляю другим…

— Я ведь и говорил, что, должно быть, у королевы Анны хватает друзей в Англии. И вы один из них! Но я далек от того, чтобы упрекать вас за это, сударь, совсем напротив! Человек, которого живо трогают беды моей страны, всегда вызывает во мне живейшую симпатию, особенно если он чужестранец… Только вот Кромвель ваш все-таки внушает мне страх. Что готовит он нам, французам? Каковы его намерения? И не ведет ли он за нашей спиной и против нас переговоров с испанцами?

— Никогда! — с жаром возразил Мобре. — Никогда! Могу вас заверить, что протектор Английской республики будет на стороне Франции! И даже готов пойти ради этого союза против такой мощной колониальной державы, как Испания…

Дюпарке покачал головой.

— …или Франция! А почему бы и нет? Разве не все средства хороши, когда можно прибрать к рукам то, что плохо лежит, — пусть и где-нибудь на краю света? В любом случае, почтенный кавалер, могу вас заверить, что форт Сен-Пьер, так же как и Форт-Руаяль, в состоянии дать отпор флоту господина протектора, как бы силен он ни был!

Кавалер лукаво улыбнулся.

— Позвольте дипломату сделать вам одно предсказание, — едва слышно прошептал он. — И позвольте пообещать вам, генерал, что не пройдет и года, как Кромвель вступит в переговоры с вашим королем Людовиком XIV и в письмах законный монарх и простой гражданин будут называть друг друга не иначе как братьями!

— Я начинаю понимать, — заметил в ответ Дюпарке, — как делается политика! Все, что вы сказали, кавалер, вполне может случиться; но вы не можете помешать мне думать о печальной участи, какая ждет при таком развитии событий короля Карла II и герцога Йоркского, внука короля Генриха IV, которым страна моя предоставила убежище…

— Если это и вправду вас так тревожит, — холодно возразил кавалер, — могу сказать вам, что Карл II уже попросил руки одной из племянниц Мазарини — того самого кардинала, который, похоже, внушает вам такое презрение. И если этот брак не состоится, то единственное, что может ему помешать, весьма плачевное состояние дел принца…

Дюпарке ничего не ответил. У него было свое мнение о Мазарини, и он лишь укрепился в нем после своего плена у командора де Пуэнси, которого имел возможность оценить по заслугам. Господин де Пуэнси, с которым Жак по-прежнему поддерживал связь, не строил ни малейших иллюзий насчет дружеских чувств, которые может питать к Франции Кромвель. И со дня на день ждал нападения английского флота на французские владения на Антильских островах. Дюпарке уже принял все меры предосторожности. Форты были прекрасно вооружены и готовы отразить атаку, какой бы мощной она ни оказалась.

Но он не стал ничего говорить об этом кавалеру. Он поигрывал у себя на тарелке кончиком ножа с видом человека, который с интересом обдумывает все, что только что услышал, с намерением сделать для себя из этого полезные выводы.

Вскоре все поднялись из-за стола. Уже спустилась ночь. Это был тот приятный час, когда легкий ветерок слегка разгонял жар, что так и струился от земли, раскаленной дневным зноем.

Дюпарке пожелал доброй ночи гостю, который выразил намерение подняться к себе и лечь в постель. Сам же он имел привычку перед сном выходить во двор замка, чтобы подышать свежим ночным воздухом.

Не желая снова оставаться один на один с Мобре, Мари предложила:

— Я выйду с вами, Жак.

Генерал подождал ее. Она набросила на голову легкую шаль, взяла под руку мужа, и, попрощавшись с гостем, они вместе вышли во двор.

Луиза тем временем давала распоряжения убиравшим со стола рабам. Тем же был занят и Демарец.

Реджинальд де Мобре подошел поближе к девушке и, изображая полную невинность, обратился к ней по-английски:

— Я слышал, вы учите маленького Жака английскому. Думаю, вам приятно и самой, когда представляется случай поговорить на этом языке, не так ли?

Уши и лоб Луизы тут же, словно слоем пастельной пудры, покрылись нежным, розоватым румянцем.

— Я останусь в замке еще на пару дней. И намерен немного порисовать пейзажи в окрестностях. Не знаю почему, но из всех уголков мира, что доводилось мне посетить в моей жизни, ни один так глубоко не тронул моего сердца. А вы, мадемуазель, вы любите живопись?

— Ах!.. Да, разумеется… Порой я и сама забавы ради пытаюсь рисовать, но я так нуждаюсь в советах… А потом, у меня здесь даже нет необходимого, чтобы всерьез заниматься живописью…

— Подумать только! Это просто поразительно!.. Право, вы меня не на шутку заинтриговали своим признанием. И знаете, я готов дать вам полезные советы, которые сам получил некогда от самых прославленных живописцев. Кроме того, мы сможем с вами поговорить по-английски…

Он глянул на нее, на сей раз прямо в глаза, и она, уже доверившись ему даже больше, чем он мог надеяться, почти спокойно выдержала его взгляд. И даже одарила его лучезарной улыбкой.

Теперь он был спокоен, у него уже не осталось сомнений, что с болезненной застенчивостью Луизы можно справиться без особого труда. Он слишком хорошо знал женщин, чтобы не догадаться, что, как только мадемуазель де Франсийон удастся побороть робость, с нее тут же слетит и вся эта внешняя холодность. Уже и сейчас она выглядела куда менее бесстрастной и неприступной.

— Я хотел бы написать ваш портрет. У меня с собой мои пастели. Боже мой, клянусь честью, никогда еще не доводилось мне встречать создания с лицом, словно созданным для того, чтобы запечатлеть его пастельными цветами моих мелков! Вы ведь не откажетесь позировать мне, не так ли?

— Но я должна заниматься воспитанием маленького Жака, — возразила она.

Однако сразу было видно, как ей этого хочется, — грудь ее вздымалась, щеки зарделись румянцем. И Мобре сказал себе: лед, сковавший жилы этой очаровательной особы, растает при первой же решительной атаке.

Тем временем рабы, покончив с уборкой стола, покинули комнату, вслед за ними последовал и Демарец. Луиза с Реджинальдом остались одни, лицом к лицу, похоже, ни тот, ни другой не испытывая уже более никакого желания продолжить разговор. Мобре любовался Луизой, а та буквально пожирала его глазами.

— Полагаю, вы ведь не должны весь день сидеть с маленьким Жаком, — все-таки прервал молчание шотландец. — Не можете же вы целыми днями не выходить из дома… Вот и прекрасно, мы будем с вами гулять вместе! Вы сможете выбрать пейзажи по своему вкусу. Я дам вам кое-какие наставления, а потом вы попытаетесь писать сами, без моей помощи… Не сомневаюсь, если вы и вправду любите живопись, то быстро сделаете успехи…

У Луизы было такое чувство, будто впервые за всю ее жизнь кто-то по-настоящему обратил на нее внимание, проявил интерес к ее особе.

Она опустила голову, и это движение показалось Мобре знаком согласия.

Он взял ее руки в свои и вдруг почувствовал, что она так крепко впилась в них своими пальчиками, что невольно быстро заглянул ей в лицо. Оно выглядело очень взволнованным. И теперь уже было не розовым от смущения, а бледным как полотно, будто вся она была во власти какого-то внезапного недуга.

И все же она торопливо покинула комнату, даже не обернувшись назад. Мобре же подумал про себя, что не обманулся в своих догадках: может, Луиза и вправду была женщиной с холодной кровью, но явно из тех, кого ничего не стоит разогреть.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Шашни со служанкой

Реджинальд заметил, что пролистал уже страниц тридцать из книги, оказавшейся у него в руках, так и не дав себе труда поинтересоваться названием и не поняв ни строчки из того, что успел пробежать глазами. Он закрыл книгу и только тут машинально взглянул на обложку. Это оказался Макиавелли, «Расуждения о состоянии войны и мира». Он покачал головой.

«Странное чтиво, — подумал он про себя. — Интересно, кому здесь может принадлежать эта книга?»

Он снова открыл первую страницу и прочел выведенное каллиграфическим почерком имя: «Мари де Сент-Андре».

Теперь изумление его уже не знало предела. Он никак не мог представить себе Мари, эту страстную возлюбленную, читающей труд столь серьезный и к тому же, прямо сказать, изрядно унылый и наводящий тоску, особенно на хорошенькую женщину. Сам он, к примеру, заскучал довольно быстро, хоть это, казалось, и было бы как нельзя более подходящее чтиво для дипломата, коим он был или за кого, во всяком случае, тщился себя выдавать.

Он с шумом захлопнул том и рассмеялся, снова представив себе Мари, задумчиво склонившейся над этими страницами, ведь он видел в ней только пылкую, страстную любовницу, самозабвенно отдающуюся ласкам мужчины.

Потом подумал про себя, что час уже поздний и Жюли, должно быть, уже не придет. Покачал головой, будто коря себя за недогадливость: будто он не знал, что прислуга никогда не понимает полунамеков! Как мог он вообразить, будто эта служаночка, ничтожная, но, по счастью, вполне удачно сложенная, поймет, что он имел в виду, когда говорил ей, что всегда оставляет дверь незапертой, когда один у себя в комнате?

Полно, лучше уж заснуть и увидеть во сне Луизу.

Медный подсвечник стоял рядом на столике. Он приподнялся в постели, оперся на локоть и уже совсем было собрался задуть свечу, но в тот момент послышался негромкий стук в дверь, и губы его растянулись в обычной насмешливой улыбке.

«Черт побери, — подумал он, — а эта крошка не такая уж дурочка! Хм… Подумать только! Если бы она пожелала меня слушать — а если разобраться, не вижу причин, почему бы ей меня и не послушаться, — из нее вполне мог бы выйти толк!..»

Он с минуту выждал, прежде чем крикнуть: «Войдите», но дверь уже стала медленно растворяться, а в открывшейся щели показалась лукавая, шаловливая мордочка Жюли.