Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга вторая

— Золотые слова! — заметил Лефор. — Я как раз и пришел сюда поговорить с вами, потому что план, который вам известен, претерпел некоторые изменения… На берег высажусь только я один с парой отрядов фузилеров, и все пройдет без единого пушечного залпа…

И он разъяснил флибустьеру план, который был окончательно принят командором.

— Что за вздор! — с недовольной гримасой проворчал Граммон, едва Ив закончил свою речь. — Тоже мне придумали, фузилеры!.. Да нет, в общем-то, мне по душе ваша идея, она вполне в моем вкусе, только на что вам сдались эти фузилеры?! Я дам вам три десятка своих молодцов. Так будет куда верней. Даже если ваш капитан Байардель в последний момент струсит и откажется вам помогать, только при одном виде моих лихих морских братишек сен-пьерский гарнизон сразу сдастся без единого выстрела…

— Это уж точно! — согласился Лефор. — Кроме того, есть еще одна причина, по которой я особенно охотно принимаю ваше предложение: мне жутко хотелось бы видеть физиономию почтенного господина де Лапьерьера, когда я с этаким эскортом предстану перед ним, дабы свести с ним давние счеты!

— Ну а теперь давно пора выпить по чарке! — прогремел кавалер.

Соре наполнил кубки.

— Мы поднимаем якоря через сорок восемь часов… — снова напомнил Лефор.

— Я велю приготовить вам каюту на этом фрегате, сударь…

Потом внимательно оглядел бывшего пирата и с удивлением воскликнул:

— Да вы без оружия! Надобно без промедления исправить это досадное недоразумение… Помнится, у нас была шпага, которая принадлежала губернатору Новой Каледонии, и пистолеты, что служили верой и правдой одному полковнику испанской армии… Все это будет вам весьма к лицу! Ну, а теперь, господа, прошу вас, давайте-ка выпьем до дна за наш союз и за митру этого почтенного францисканца!

Двенадцатого января, ранним утром, еще затемно, на борту «Встречного ветра», словно блуждающие огоньки, то тут, то там замелькали светлые точки. На расстоянии не более одного кабельтова от него тоже вдруг замигали такие же огоньки, и в какой-то момент можно было подумать, будто только что исчезнувшие с неба звезды внезапно проснулись в море, куда случайно упали, объятые сном.

Вскоре на фрегате — так же, как и на пяти других кораблях, — послышалось громкое лязганье цепей и блоков, топот ног, перебранки, грубая ругань, оскорбления, и все это прерывалось краткими приказаниями.

Делались последние приготовления, заряжали последние пушки. Монах спал на мотке каната, от которого пахло смолой и который был похож на свернувшуюся змею. Лефор рядом с кавалером де Граммоном, разодетым в нарядные шелка и в большой шляпе с перьями, вокруг которой утренний бриз развевал многоцветные ленты, следил за отплытием судна.

Солнце едва начало появляться из-за моря, когда послышался стук якорной цепи о стенки клюза. К тому времени фрегат уже поднял все паруса. Должно быть, его можно было заметить в море издалека, ибо в результате какого-то повреждения один из больших парусов заменили ярко-алым латинским парусом, отчего он походил на какую-то экзотическую островную птицу, случайно затерявшуюся в стае чаек.

Фрегат покачнулся, повернулся другим бортом и пошел по ветру. Казалось, он вот-вот взмоет ввысь и на зыбких волнах понесется к горизонту, откуда медленно выплывал бледный диск солнца. Однако «Задорный», флагманский фрегат, которым командовал лейтенант Лавернад, внезапно преградив ему путь, вырвался вперед с такой скоростью и грацией, что даже сам кавалер не смог сдержать возгласа восхищения.

Не прошло и нескольких минут, как «Встречный ветер» уже шел в кильватере «Задорного», от которого не должен был отставать вплоть до самого Сен-Пьера, четыре же остальных судна разного водоизмещения выстроились цепочкой вслед за фрегатом кавалера.

Было условлено, что лейтенант Лавернад будет каждые два часа подавать сигналы, дабы удостовериться, все ли в порядке на фрегате. Тут же, без всякого промедления, он получил утвердительный ответ, плавание и вправду, судя по всему, обещало пройти без сучка без задоринки.

Второй завтрак ровно в полдень был подан прямо на палубе, как и обычно, когда «Встречный ветер» находился в море. Наскоро покончив с трапезой, люди, которые в тот момент не были заняты какими-либо работами, собрались на корме выкурить по трубке, во время плавания это было единственное место, где разрешалось курить, не рискуя при этом своей головой. Лефор подумал, что теперь вполне может пойти и спокойно вздремнуть. Все шло хорошо. Он сиял от счастья. Вряд ли во всех тропиках можно было бы отыскать в тот момент человека, который был бы счастливей И довольней, чем он.

Когда он уже подошел к трапу, чтобы спуститься в отведенную ему тесную каюту, он увидел, как на мостике появилась красотка Пинар, через плечо у нее висел какой-то весьма необычной формы музыкальный инструмент с четырьмя струнами. Она извлекала из него душераздирающие звуки, пронзающие сердце. Он заметил, что девушка тоже рассталась со своим праздничным нарядом. Теперь на ней было платье, которое напоминало прежнее лишь тем, что тоже держалось на плечах с помощью узеньких бретелек и было таким тесным, ткань так плотно облегала фигуру, любую округлость, выпуклость и даже малейшую впадинку на ее теле, что она казалась совершенно обнаженной.

«Голая, как задница у бабуина», — пронеслось в голове бывшего пирата…

Однако это платье, коротенькое и с разрезами, открывало взорам не только розовые чулки Пинар, но и подвязки с сиреневыми и красными цветочками, а также полоски красующейся поверх чулок атласной кожи, которая белизной могла сравниться разве что с крылом чайки.

Пилар поднялась по ступенькам, ведущим на верхний мостик, соблазнительно отставив бедро, будто ей мешал идти висящий через плечо инструмент, и то и дело бросая по сторонам многообещающие взгляды, которые бы наверняка заставили сгорать от ревности благородного кавалера, не лежи он сейчас в гамаке, погруженный в послеполуденную сиесту.

Не успела она подняться на верхний мостик, как все не занятые делом матросы, позабыв о своих трубках, тут же расселись вокруг деревянных перил, являя собою зрелище ночной любовной серенады, только наоборот, со слушателями внизу и певицею на балконе.

Пинар улыбнулась, явно польщенная таким вниманием. Она извлекла из своего инструмента несколько резких, звенящих нот, потом, вложив в пальцы побольше силы, заиграла громче и закружилась в танце. Она извивалась, словно змея, и все тело ее изгибалось с такой легкостью и плавностью, что казалось, оно было вовсе без костей.

Поначалу бывший пират думал, что девушка испанских кровей и не говорит по-французски, ведь до сих пор она только смеялась. Однако вскоре он понял, что ошибся, и потом все больше и больше убеждался, что она отнюдь не была добычей, захваченной вместе с прочими трофеями, а скорее всего, успела уже побывать на многих кораблях, как французских, так и английских, ибо сперва напевала какой-то корнуэльский мотив, а потом сразу же перешла на одну из тех незатейливых песенок, что звучали во всех уголках Антильских островов:

Веселая команда хором повторяла последнюю фразу, будто издеваясь над самими собой, ведь среди них не было ни единого человека, кто бы, плавая по тропикам, хоть раз, на одном из островов Карибского архипелага, не оказался бы жертвой какой-нибудь креолки — то есть вовсе не обязательно цветной, но непременно женщины, рожденной в колонии, — ибо, как признавал в своих рапортах даже сам командор, «они зажигаются точно порох, неудержимы в сладострастье и наделены любовным магнетизмом».

Пинар танцевала босой. И в своей стремительной невесомости лишь большими пальцами ног едва касалась помоста. Время от времени она резкими движениями перебрасывала с плеча на плечо свой инструмент, однако ни на мгновенье не прекращая играть и неизменно сохраняя все тот же такт, все тот же стремительный ритм.

Теперь матросы дружно хлопали в ладоши, выкрикивая «гакамба» или «кика». Некоторые из них, собравшись парами, даже время от времени подпрыгивали, выкидывая коленца из своего родного бретонского «бурре», ни разу не сделав ничего невпопад и ничем не нарушив общего ритма, ибо всем было не занимать музыкальности, ведь она была у них в крови…

Разбуженный этим невообразимым шумом, отец Фовель высунул голову из мотка каната, служившего ему постелью, и тотчас же увидел красотку безукоризненного телосложения, чей вид тогда, под шатром, уже чуть не стоил ему апоплексического удара, едва он ступил на палубу фрегата. Так что ему не понадобилось слишком много времени, чтобы вырваться из объятий Морфея. И, словно в полной власти чарующих аккордов, направился в сторону Лефора, пританцовывая и бормоча припев, который был у всех на устах:

Казалось, трудно было выбрать более неподходящий момент для его появления. Достигнув крайней степени возбуждения, Пинар, следуя непреложным традициям тропиков, резким жестом скинула корсаж. И предстала пред всеми с обнаженной, перерезанной надвое ремнем музыкального инструмента, грудью, чьи соски, нежно золоченные лучами восходящего солнца, походили в обрамлений буроватых ободков на две спелые инжирины. За корсажем тут же последовала и юбка, которая, правду сказать, уже более не скрывала никаких особых секретов. Однако, скидывая с себя один за другим предметы одежды, она ни на мгновенье не прекращала играть, умудряясь даже быстрее перебирать своими тонкими пальчиками струны, все ускоряя ритм музыки. Когда она предстала совсем обнаженной под ослепительными лучами, как мрамор и белее облаков, что барашками блуждали по едва поголубевшему небу, с нервными, мускулистыми, похожими на два тонких веретенца ногами и бедрами, напоминающими очертаниями лиру, все крики, все песни, все восклицания мужчин, словно по мановению какой-то волшебной палочки, разом замолкли. И в полной тишине, восхищенно разинув рты, они не могли оторвать глаз от восхитительного создания, точно снизошедшего с небес, дабы ублажать их своей красою, своими танцами и своими песнями…