Робер Гайяр - Мари Антильская. Книга первая

Потеряв голову, уже не владея собою, не в состоянии более контролировать свои поступки, он положил руку на грудь Мари.

Рука его почувствовала, как все тело Мари дрожит от возбуждения. Она слегка приподнялась в гамаке. Первым ее движением было отстраниться, оттолкнуть от себя этого человека, однако тот, полностью потеряв контроль над собою, протянул руки и сжал ее в объятьях.

Лицо Лапьерьера было теперь совсем рядом с ней, оно прижималось к ее лицу, глаза его горели от вожделения, и, почувствовав себя столь страстно желанной, с такой силой, с таким трепетным нетерпением невольно возбудилась, зажглась, всколыхнулась до самых глубин своего существа и она сама.

Он придавил ее всей тяжестью своего тела и водил руками вдоль бедер, будто желая заново слепить ее плоть. Мари чувствовала, как в тело ей вонзаются веревки гамака, они причиняли ей боль, но эта боль доставляла ей удовольствие. Тело ее содрогалось под властными, словно мнущими ее руками Лапьерьера. Эти крепкие объятья, эти прикосновения — именно об этом она и грезила все это время. У нее было такое ощущение, будто она проваливается в какую-то бездну. Она сделала движение, словно пытаясь опомниться, взять себя в руки, избавиться от этого человека, но все ее существо, вся ее разбуженная плоть, напротив, призывала, манила его к себе. И когда губы губернатора приникли к ее губам, она вдруг осознала, что именно это и было ей так необходимо… и закрыла глаза. Он осыпал ее поцелуями всю, с головы до ног.

Мари выпустила из рук листок бумаги, на котором Бофор с усердием вывел условия своей хартии. Он упал и покатился по земле.

Губернатор ласкал ее, не произнося ни единого слова, и она тоже хранила полное молчание. А себе задавала вопрос: как же это возможно, что она уже не находит в себе сил сопротивляться, почему у нее не хватает мужества оттолкнуть от себя этого человека, которого она не любит, к которому не питает уважения, в котором даже не находит ничего привлекательного?

Руки молодого человека продолжали шарить по ее телу. Он уже сдернул с него тонкую ткань. Он уже не целовал ее больше. В полном восторге он любовался восхитительной наготою Мари, сверкающей белизною под яркими лучами тропического солнца. Он ласкал ее, прикасался к ней кончиками пальцев, заставляя ее трепетать от желания, и молодая женщина, уже распаленная, возбужденная до предела, вся извиваясь под ним, изо всех сил призывала его доставить ей последнее, самое полное наслаждение.

Для обоих внешний мир уже не существовал.

Они не слышали, как по камням дороги процокали конские копыта, однако звук внезапно заржавшей лошади, это была лошадь губернатора, заставил их вздрогнуть от неожиданности и вернул к реальности.

— Кто-то приехал! — воскликнула Мари.

С грубостью, какой Лапьерьер никак от нее не ожидал, она резким движением оттолкнула его от себя, резко привстала, снова прикрыла грудь и оправила ткань одеяния, которое открывало ее обнаженные бедра.

Шпоры всадника прозвенели по плиткам двора. Мари повернула голову.

Молодой человек был уже в пяти шагах от нее. В каком-то молниеносном озарении в голове у нее пронеслась мысль, что, должно быть, он видел всю эту сцену, был свидетелем ее слабости. Однако он был ей совсем незнаком и улыбался с такой почтительной любезностью, что она тут же отогнала от себя все мрачные подозрения.

— Чем могу служить, сударь? — поинтересовалась она, не покидая гамака.

— Покорнейше прошу извинить меня, мадам, и принять мои почтительнейшие поклоны. Я приплыл с Гваделупы и желал бы увидеться с мадам де Сент-Андре… Позвольте представиться, кавалер Реджинальд де Мобре…

И, обернувшись в сторону временного губернатора, добавил:

— Мое почтение, сударь.

— Здравствуйте, сударь, — выдавил из себя Лапьерьер со все еще пылающим лицом, не зная, должен ли он обнажить шпагу перед этим непрошеным гостем, дабы защитить репутацию Мари.

— Мне случилось ненадолго оказаться на этом острове, — вновь заговорил Реджинальд де Мобре, — и я хотел бы, сударыня, поговорить с мадам де Сент-Андре…

— Это я, — ответила Мари. — Я приму вас через несколько минут… У меня сейчас нет прислуги…

— О мадам, — вновь почтительно и с сильным иностранным акцентом обратился к ней незнакомец, — я весь к вашим услугам. Я знаю, вы не ждали меня, и в отчаянии, что потревожил ваш покой. Похоже, моя лошадь немного поранила колено. С вашего разрешения, пойду взгляну, что там с ней приключилось… Мы увидимся, мадам, когда вы сочтете для себя удобным позвать меня.

И, не дожидаясь ответа, кавалер исчез туда, откуда так внезапно появился.

Лапьерьер был вне себя от злости, Мари, слегка придя в себя, ничуть не сердилась на него за это, ибо чувствовала, что виновата не меньше его, однако теперь у нее было лишь одно желание: как можно скорее положить конец этому визиту, сделать так, чтобы этот человек ушел.

Она оглянулась вокруг, ища выпавшую у нее из рук хартию; Лапьерьер, оказавшись более проворным, нагнулся и поднял ее.

— Мадам, — проговорил он со смирением, которое так не вязалось с его недавней дерзостью, — думаю, мне лучше откланяться.

Надеялся ли он, что она попросит его остаться?

— Сударь, — с известной холодностью ответила она, — я полагаю, что в сложившейся ситуации вы должны вести себя как человек, наделенный всеми полномочиями и представляющий здесь интересы Регентства. Надо обуздать мятежников!

— Так, значит, — обратился к ней он, — вы не советуете мне подписывать хартию?

С минуту она размышляла. Все еще в смятении, она нуждалась в паузе, чтобы прийти в себя. Однако мысли ее были далеко от хартии, Бофора и мятежников.

— У вас еще есть в запасе четыре дня. Я подумаю, что можно сделать… Я пришлю вам записку с Жюли…

Она протянула ему руку. Он приник к ней губами. И она смотрела, как он уходит прочь, будто встретилась с этим человеком впервые в своей жизни.

Не успел он оседлать свою лошадь, как тут же вновь появился кавалер Реджинальд де Мобре.

Он по-прежнему улыбался. Лицо было открытым и дышало искренностью. Он был высок ростом, с мускулистым торсом, белокурый парик подчеркивал голубизну глаз цвета стального клинка.

Он поклонился, широким жестом взмахнув шляпой.

— Покорнейше прошу простить меня, — снова извинился он, — за то, что прервал столь занимательную беседу. Возможно, то, что я имею сообщить вам, покажется вам куда менее интересным… Я хотел бы поговорить с вами о вашем супруге, господине де Сент-Андре…

— Но не могу же я, сударь, принять вас в таком виде, — проговорила Мари. — Соблаговолите подождать меня несколько минут…

Он поднял руку, как бы преграждая ей путь.

— О! Умоляю вас!.. — воскликнул он. — Останьтесь в гамаке… Вы выглядели там так прелестно… Я мог бы написать с вас восхитительную пастель… Вернитесь же, мадам, останьтесь в своем гамаке…

И он невольно взял ее за руку, дабы проводить на прежнее место.

Мари повиновалась. Казалось, от этого человека исходила какая-то сила, какая-то уверенность, которой она уже не пыталась противиться.

У нее было такое впечатление, будто все это происходит с нею во сне, ведь только в сновидениях события могут принимать столь неожиданный оборот. Она едва не отдалась Лапьерьеру. Она все еще чувствовала врезавшиеся в тело веревки гамака, лихорадочно шарящие по ней пальцы временного губернатора. Этот голос, который никогда ей не нравился, слишком уж он был надменный, слишком язвительный, скрывая жалкий, слабый характер, все еще звучал в ее ушах. И она не без труда отдавалась новым ощущениям, что вызывали в ней звуки голоса гораздо более мужественного, живого и богатого оттенками, что лился из уст этого сильного и обольстительного мужчины.

Ибо голос кавалера Реджинальда де Мобре и вправду напоминал музыку. Он говорил, а она не находила в себе силы ему ответить. Он будто убаюкивал ее, и она целиком отдалась этому ощущению. Она подумала, что только один Жак мог говорить с ней таким нежным, пленительным, как бы завораживающим голосом.

Он смотрел на нее, снова улегшуюся в гамаке и прикрывшуюся тонкой тканью. Всего несколько минут назад он видел ее всю целиком, и теперь ему нетрудно было воскресить перед глазами совершенный мрамор ее тела под слегка прикрывающими его складками легкого одеяния.

— Я искренне сожалею, поверьте мне, я просто в отчаянии, что мне пришлось ворваться к вам вот так, без всякого предупреждения… Но не будьте слишком строги. Я ведь не француз. А иностранцам всегда свойственно допускать известные промахи, когда они оказываются в чужой для себя стране… Однако, откровенно говоря, мадам, когда я привязал свою лошадь и увидел вас, я уже не мог повернуть назад, ноги сами несли меня вперед, к вам…

Она повернулась к нему лицом, на котором желание зажгло какое-то удивительное сияние.

— Не надо об этом… — почти прошептала она. — Прошу вас, не надо. Я не знаю, что вы думаете обо мне… Не сомневаюсь, что вы строго осудили мое поведение…

— Бог мой! И в мыслях не было! — живо воскликнул он. — Разве не сказал я вам, что вы с этим кавалером являли собою зрелище прелестнейшей пары в самом что ни на есть идиллическом окружении? Какая жалость, что я не захватил с собой пастели, чтобы запечатлеть это восхитительное зрелище!..

— Так вы художник?

— Художник-маринист Королевского флота, мадам… Я шотландец, несмотря на то что ношу вполне французское имя. Думаю, вы уже и сами по моему акценту догадались, что я не из ваших краев… Я рано начал плавать в море. У меня уже тогда обнаружились кое-какие таланты художника, ибо мои первые рисунки весьма заинтересовали моего капитана, и он послал меня обучаться этому искусству в вашу страну, мадам. К несчастью, начала своего ремесла изучал я весьма беспорядочно, и это вместо того, чтобы воспользоваться серьезными советами своих наставников. Я побывал у Никола Пуссена, он как раз в тот момент собирался вернуться в Рим. Зато у него я познакомился с Шарлем Лебреном, Лесьером и Клодом Желле, о которых уже тогда начали много говорить… Но вскоре я понял, мадам, что мне не хватает моря и что не могу жить без моря. И я вернулся. Такой человек, как Никола Пуссен, был известен и знаменит повсюду, и вот, знаете ли, невзирая на распри, которые разделяют наши страны, мне удалось благодаря его рекомендациям добиться солидной поддержки в Шотландии. Вот так я и стал художником-маринистом Королевского флота…