Этот поход в магазин не являлся чем то необычным в расходах англичанина на меня, а служит лишь маленькой иллюстраций трат, в которые я погружала его ежедневно. Я должна вам заметить, что одной из самых лучших черт его характера была зависть. Он не терпел ни дня, если замечал, что чья-то женщина одета лучше, чем я. Он не мог допустить, чтобы какой-то смертный француз мог сравняться в великолепии с гражданином Великобритании и его спутницей. Его глупая гордость принесла мне в течение четырёх месяцев пяти тысяч фунтов стерлингов, как в драгоценностях, так и в хороших звонких наличных.

Могли бы вы представить, что найдутся в мире такие глупцы, которые будут бороться за честь прокутить своё состояние с прекрасной куртизанкой ради чести их родины? Если бы слава народа напрямую была привязана к экстравагантному изобилию некоторых из его членов, мой милорд был бы на гребне этой славы. Он утверждал, что никто во Франции ничего не делал с большей грацией, силой и ловкостью, чем он. Скачки, стрельба, фехтование, танцы и лошади, все было в его компетенции, и он искренне думал, что он лучший во всем, во всех сферах. Что бы там ни было, моё провидение всегда направляло меня на верный путь и спасало от несчастий, и в этом случае оно позаботилось о том, чтобы недостатки моего денежного английского мешка всегда оборачивались моим преимуществом. Мой милорд часто развлекался у меня тем, что состязался в различных поединках против господина де Гр-е, который его выделял среди других, споря с ним с самым хладнокровным видом на всевозможные темы, вплоть до того, можно ли убить одним ударом шпагой быка. Наконец, однажды, они условились, чтобы избегнуть бесполезных споров о том, кто из них лучше владеет оружием, сойтись в очном поединке, пометив перед этим острие рапир. По условиям этого соглашения, господин де Гр-е смешал в маленькой вазе золу из камина с маслом, и получившейся в результате этого чёрной мазью смазал острие двух шпаг. Тут же мои кавалеры скрестили своё оружие, и милорд моментально получил укол шпагой от шевалье точно в середину желудка. Оспаривать это было невозможно, потому что чёрная метка на его жабо слишком убедительно это доказывала, отрицание было бессмысленным. Милорд довольствовался тем, что посетовал нам, что задумался, и слишком низко держал свою шпагу, забыв о защите. Между тем, уязвлённый поражением до глубины души, милорд вновь начал фехтовать с широко раскрытым ртом, настолько, что была видна даже его багровая глотка, но господин де Гр-е, чуть отступив, сделал новый выпад и вонзил острие шпаги прямо в рот милорда, для которого это приключение имело кроме поражения в споре и другие неприятные последствия, потому что, харкая такой же чёрной кровью, как кровь Медузы Горгоны, он выплюнул на пол два своих самых красивых передних зуба. Тем не менее, даже это фиаско не исправило дефекты его характера и не лишило мужества. Он по прежнему полагал, что может заставить всех восхищаться собой, и вскоре устроил для нас новое представление, не менее смехотворное и бурлескное, чем предыдущие.

Мы все вместе отправились на прогулку в Булонский лес в открытой коляске. Милорд, полный благородного желания показать своё умение управлять каретой, сам сел на козлы. Пока местность была просторной, без колеи и ям, он превосходно справлялся с лошадьми, но, совсем некстати, мы свернули на слишком узкую дорогу, и следовало применить всю ловкость и умение профессионального кучера, чтобы разминуться с каретой, лошади которой крупной рысью несли её навстречу нам.

Хладнокровие, которое требовалось от него в этом случае и на месте, на котором он по собственной глупости оказался, покинуло его, и этот идиот стал обращаться к лошадям по-английски. К несчастью, наши прекрасные лиможские кобылы мало путешествовали по миру и никогда не слышали иностранных языков. Они сделали все ровно наоборот тому, о чём их просил по-английски британский милорд. Глупые звери внезапно бросились на приближающийся экипаж, и зацепили его колёсами. Кучер этой кареты, малый отнюдь не хилого вида, схватил милорда за лицо, как учитель хлипкого ученика на уроке, и без церемоний завязал из своего кнута галстук вокруг его английской шеи, после чего сбросил на землю. Наш претендующий на роль древнегреческого бога Фаэтон, оставшийся крайне недовольным своим падением, и ещё больше лаской, которую он получил только что от французского простолюдина, быстро вскочил, потеряв при этом свой парик, и бросил вызов этому брутальному кучеру. Тот, вскипевший ещё больше от этакой наглости, от всего своего сердца ответил согласием. Между тем, мой милорд, более отважный, чем Марс, принял боевую стойку, отодвинув одну ногу назад и выставил свои кулаки вперёд крест накрест, а кучер другой повозки, не ведающий таких тонкостей английского бокса, без всяких слов врезал британцу своим чугунным кулаком в челюсть прямо через его скрещённые руки, и тут же не мешкая добавил сверху ещё два раза. Такого рода фехтование, которому англичанин, как оказалось, не был вышколен, столь расшатало его сознание, что он потерял точку опоры, и упал навзничь. Тем не менее, похрустев разбитыми хрящами и хорошенько протерев нос и усы, он поднялся, чтобы взять реванш. Британский герой, твёрдый, как скала, готовился к тому, чтобы нанести парочку прицельных ударов в глаз и челюсть своему необразованному сопернику, когда тот неожиданно одарил его резким и сильным ударом пяткой правой ноги точнёхонько в середину живота, буквально распяв англичанина, как лягушку на арене. Милорд, ужасно разгневавшись, воскликнул, что удар был не честен, и попросил нас подать ему его шпагу, чтобы он мог наказать негодяя.

Мы не стали размышлять о справедливости его жалобы, тем более, что нам самим нанесённый милорду пинок понравился. Правда, поскольку мы уже достаточно хорошо изучили повадки этого англичанина, то понимали, что законы благородного британского кулачного боя строжайше запрещали такие пинки. Поэтому мы стали его успокаивать, пытаясь внушить, что законы Франции всегда игнорировали английские правила, и наш разум всегда отказывался верить в то, что в поединке нечестно использовать все четыре человеческих члена. Удовлетворённый нашими объяснениями, милорд весело поднялся на своё кучерское место, сияя от радости, словно он только что на наших глазах одержал блестящую победу. По отношению к нему будет справедливо сказать, что он питался энергией от зрительского восхищения, но это – естественный талант англичан, и мы не могли бы им несправедливо отказать в этой чести, ведь самые великие актёры в мире искусства-это британцы, способные, как ни в чем не бывало, переносить сильнейшие удары, и в том числе, кулаком.

Некоторое время спустя после этого военного приключения домашние дела напомнили милорду об Англии. Так как он не сомневался, что буду крайне огорчена тем, что теряю его, он сообщил мне, чтобы я не волновалась, что может быть, он ещё вернётся во Францию, а также, дабы польстить моему и своему самолюбию, на память о нем он подарил мне кольцо с большим бриллиантом.

Произведя ревизию своего капитала я увидела, что после отъезда моего Милорда я становлюсь обладательницей уже довольно значительного состояния, позволяющего мне содержать дом и восхитительно провести в праздности всю оставшуюся жизнь. Но при этом, одновременно, я испытала новое, неведомое мне ранее чувство-жажду все новых и новых приобретений. Я поняла, что эта жажда увеличивается соответственно моим доходам, и что скупость и бережливость-почти всегда ближайшие подруги богатства. Желание чувствовать себя все более комфортно, надежда пользоваться всё большими благами непрерывно отодвигают время безмятежного наслаждения уже имеющимися у вас богатствами. Наши потребности умножаются по мере того, как кладовые наших драгоценностей разбухают в размерах. Нам постоянно кажется, что наше лоно изобилия ещё недостаточно разбухло. У меня было уже двенадцать тысяч ливров ренты, но мне не хотелось думать о пенсии, ведь мне не было ещё и двадцати лет. Справедливости ради стоит сказать, что такое состояние не сделало такую молодую девушку, как я, безрассудной. Поразмышляв денёк другой, я пришла к выводу, что раз в таком возрасте я уже обласкана такими милостями, то это служит лишним доказательством того, что я могу и должна стремиться к большему. Поэтому, когда мой англичанин ещё не успел прибыть в Дувр, один из сорока бессмертных членов французской Академии, прибыл из дома Конрада, чтобы его заменить. Я его получила со всеми подобающими академическому званию проявлениями уважения и почёта. Тем не менее, не будучи ослеплена честью, которую он мне оказал, я ему сказала, что прекрасно посвящена во все аспекты внешнеполитической деятельности и могу принять его предложение только при условии, что как только какой-нибудь приличный иностранец засвидетельствует мне своё почтение, договор моей аренды будет моментально прекращён. Он не возражал, и соглашение было подписано.

Это был великий общественный деятель, сносно скроенный и с довольно миловидным лицом. Впрочем, чего греха таить, по сути своей он являлся невыносимым животным, как и все, по обыкновению, люди этой профессии. Послушать его, так наша планета не казалась ему достойной нести это бренное, но бессметное тело. У него было суверенное презрение ко всему остальному в мире, кроме его персоны. Он считал себя универсальным талантом, рассуждая обо всем непререкаемым тоном, вечно всем противоречил, и несчастье тому, кто посмел бы ему возразить: он хотел, чтобы все только его слушали, не желая слушать никого. Одним словом, палач заносил топор над горлом невинных людей, несправедливо обвинённых, и претендовал на то, чтобы ему аплодировали.

Самое лучшее из того, что он сделал, появившись у меня, состояло в том, что он попытался реформировать плохой вкус, который английский милорд привнёс в мою кухню, заменив роскошь и обжорство на деликатность приёма пищи. Теперь у меня с утра до вечера было восемь приёмов продуктов питания, из которых шесть регулярно были заняты поэтами, художниками и музыкантами, и все они, исключительно из желания набить своё брюхо вкусной едой, расточали в качестве рабов свой наёмнический фимиам моему Крёзу с тугой мошной. Мой дом стал судом, где непрерывно судили таланты и искусство, словно в литературном салоне-трактире мадам Тансен с её знаменитыми гостями, вроде Монтескьё. Все хорошие и любимые в обществе авторы были порублены у нас на кусочки и поедались с такой же жадностью, как и телячьи почки. Щадили только плохих, частенько помещая их аж в первый ряд для подражания. Я даже видела, как эти паразиты осмелились иронизировать над неподражаемыми письмами автора Книдского храма, и посмеивались над якобы бездарным аббатом Пеллегреном, полностью искажая его творчество. Этот бедный священник, единственным недостатком которого была его нищета, повлёкшая за собой сделки с совестью, заставлявшие его за деньги писать оды для богатых телом, но нищих душой представителей сильных мира сего, невольно поселившие в его очень красивой душе и теле искру продажности, но этому бедному человеку, всю его жизнь подвергавшемуся несправедливому сарказму, я должна сказать слова благодарности, к его славе в веках, как я надеюсь. Если у меня есть некоторый вкус к хорошей литературе, то этим я обязана его заразительному остроумию и советам.