Ноэль вздохнул и пожал плечами:

— Я пишу так же, миссис Моргенштерн. Он мой отец.

— Что? Судья Эйрманн ваш отец? — Она повернулась к Марджори. — Он брат Билли! Неужели? Ради всех святых, почему ты сразу не сказала?

— Мать, ты так много задаешь вопросов, что никто слова не может вставить.

— Не будь посмешищем. Ну! Сын судьи Эйр-манна! — Миссис Моргенштерн смотрела на Ноэля с растущей дружелюбностью. — Во всем совпадения! Почему нет, у нас в общем много знакомых. Я довольно хорошо знаю твою мать, а есть ли у тебя сестра Моника? Замужем за старшим сыном Зигельмана? Зигельман из белоснежной сухой чистки одежды?

— Это моя сестра.

— Конечно. Ну, миссис Зигельман, свекровь твоей сестры, к тому же лучшая подруга моих закадычных друзей, Белла Клайн. Я их хорошо знаю. Чудесная семья Зигельманов. Как зовут мужа твоей сестры? Хорас, не так ли?

— Хорас, — ответил Ноэль.

— Очень симпатичный парень. Очень способный. Он сотрудничает со своим отцом, не так ли?

— Он сотрудничает со своим отцом.

— Я бы не прочь потанцевать, — вмешалась Марджори.

— Ну а ты — поэт-песенник! — заключила миссис Моргенштерн. — Могла ли я подумать, Белла как-то говорила мне о старшем сыне Эйрманна, пишущем песни… Только я никогда не связывала это с именем твоего отца, я предполагала, ты тоже должен быть юристом.

— Ну, понимаете, миссис Моргенштерн, меня выгнали с юридического факультета за самую низкую успеваемость в истории Корнелла. — Ноэль выпрямился, сидя на стуле и обхватив локти.

Миссис Моргенштерн рассмеялась, затем со значением взглянула на Марджори и вновь на Ноэля:

— Не говорите мне этого, это не про вашу семью. Слишком много идей…

Марджори выскользнула из кабинета:

— Если ты, Ноэль, не хочешь танцевать со мной, я поищу того, кто будет.

Ноэль вежливо обратился к родителям:

— Вы извините меня?

— Давай, — сказал отец. — Приятного времяпрепровождения. Не сиди за болтовней с парой старых чудаков.

— Но я получил истинное удовольствие, — остановился Ноэль. Его улыбка была теплой и искренней. — Может, позже нам удастся потолковать поподробнее о Зигельманах и обо всем.

Марджори, танцуя, вцепилась в него, пугаясь холодной манеры его поведения. Она долго ждала, когда он заговорит. Один танец кончился, начался другой. Она сказала:

— Ты, несомненно, можешь быть противным, или нет?

— Повтори.

— Мы можем поболтать еще немного о Зигельманах. Так, просто поехидничать.

— Это была лишь легкая шутка. Извини, если она задела тебя.

Марджори подняла на него глаза. Он слегка обхватил ее талию, на его лице была обычная ироническая усмешка.

— Что ты ищешь, Марджи? Ты вывихнешь себе шею.

— Пытаюсь определить твою суть.

— О, это пустая затея. Ну, по лицу ничего не прочтешь. Смотри, я не грущу, не удивляюсь, не схожу с ума или что-нибудь в этом роде, если это тебя беспокоит.

— Знаешь, у меня хорошая память, — сказала Марджори, — я помню, что ты говорил о матерях. Безобразные дешевки; те же лица, что и у дочерей, только старше на двадцать лет, потерявшие красоту, но сохранившие ужасающую скуку.

— Мне твоя мать понравилась.

— Ну, конечно. Особенно, как ты ее подкалывал…

— Ну, это инстинкт. Кошка и мышка. Я бросил это занятие в восемь или девять лет, я почти забыл, как это делается.

— Мама была совершенно одурачена сегодня вечером.

— Теперь послушай, Марджори, не пытайся оправдываться за свою мать. Она хорошая. Практически великолепная. Какая для нее разница, что я был раздосадован? У нее шекспировская строгость и сила характера. Все происходило, как и должно было произойти. Я не знаю, мне кажется, я невольно выглядел искренним. Вы обе мне нравитесь.

— О, чудесно! Смешивать меня с моей матерью. Как я пала!

— Я люблю тебя, — сказал Ноэль изменившимся голосом.

Она быстро взглянула в его глаза и замолчала. Они танцевали. Немного погодя она увидела своих родителей, сидящих в раскладных креслах и наблюдающих за ней. Когда музыка окончилась, Ноэль сказал:

— Тебе неплохо бы вспомнить, что такое сценарий, моя дорогая, и затем следовать ему. Ты хочешь танцевать с другими парнями или посидеть со своими стариками, или что-нибудь еще? Не дуйся, не беспокойся о моих чувствах, только делай то, что тебе хочется. Твои предки сидят вон там, прямо за тобой, и наблюдают за нами.

— Я знаю, где они. Я хочу танцевать с тобой.

— Ты уверена?

— Да.

— А мучения?

— Оставь это мне.

Начался следующий танец. Он обхватил ее руками:

— Ну, тогда хорошо.


На следующее утро Марджори заставили проснуться дробные звуки мексиканской музыки. Приподнявшись из-под простыни, она упала назад со стоном, взглянув на наручные часы и закрывая глаза. Громкоговоритель для женской половины лагеря висел на дереве прямо над бунгало Марджори. Был праздничный день. Ровно восемь утра. Безжалостная контора включала музыку точно в срок.

В висках Марджори стучало. В состоянии возбуждения и нервного напряжения прошлым вечером она выпила после эля еще несколько стаканов. Даже заткнув уши пальцами, она не могла заглушить мексиканскую танцевальную музыку, бесившую ее и разламывающую голову на части. Громкоговоритель, казалось, был в ее голове, гремящий почти на полную мощь. Марджори добрела до аптечки и приняла две таблетки аспирина, с неудовольствием отметив, что чувствует, как жаркий воздух проникает через ее тонкую ночную сорочку. Белый бар чуть проглядывал через деревья, и блики от купальни били ей в глаза. Она застонала. С наступлением дня над всем лагерем нависла испепеляющая жара — тяжелая, как мексиканский костюм, предвещавшая мерзкую работу, контрастирующая с ее внутренним состоянием.

Она пригласила своих родителей пойти на праздничный уик-энд, надеясь, что возбуждение и суета отвлекут их внимание от нее и Ноэля, особенно рассчитывая на Самсона-Аарона, вызвавшегося играть роль тореадора в корриде. Первое воскресенье августа было праздничным днем в «Южном ветре», и ежегодный карнавал превращал самого толстого человека в лагере в бойца с быками. Дядя был вне конкуренции. Костюм тореадора, хотя и безразмерный, дополнительно увеличивался для его фигуры. Дядя был шире всех тореадоров, и Ноэль говорил Марджори, что с его естественной склонностью к дурачеству он мог бы стать самым забавным.

Она надевала свой костюм — кофту с зелеными оборками, когда вдруг вспомнила, что получила благословение православного священника поссориться с отцом перед поступлением на работу артисткой.

— Я схожу с ума, — проворчала она.

Она надела купальник и пошла в бар выпить кофе, не имея желания завтракать. Снаружи рабочие на лужайке сколачивали легкие маленькие кабинки для раздачи талисманов, прохладительных и крепких напитков, а сквозь шум ударов молотков громкоговорители весело ревели раскатывающуюся румбу. Кофе и аспирин подняли и облегчили душевное состояние Марджори. Заметив отца, выходящего с причала в купальном костюме и сомбреро (сомбреро бесплатно раздавали устроители праздника), она быстро допила вторую чашку кофе и поспешила навстречу ему.

— Сеньор Моргенштерн к вашим услугам, моя дорогая, — сказал отец с поклоном. Сомбреро сползло ему на затылок, обнажив седые волосы.

— Добрый день, сеньор, — ответила она. — Через час мне нужно идти на работу, поэтому поспешим. Как мама?

— Прекрасно. Она смотрит репетицию боя с быками твоего дяди. Такая глупость…

Марджори все лето не плавала на гребной лодке. Эта посудина двигалась по воде медленнее и тяжелее, чем каноэ. Поля сомбреро отца раскачивались в такт его ударов веслами. Солнце пекло очень жарко, хотя еще не было девяти утра. Марджори подумала, что ее отцу, наверно, неудобно в цельнокроеном черном шерстяном мешковато выглядящем костюме, который подчеркивал мертвенно-бледную белизну его тонких рук и ног. Она хотела предложить ему опустить верхнюю часть костюма до пояса, но невольная робость сдержала ее.

Когда они отплыли довольно далеко от берега, он втащил мокрые весла в лодку и уперся руками в бока.

— Эх, старею. Гребля мне нравилась больше всего. Мы могли покидать Бронкс каждое воскресенье, твоя мать и я, плыть к Центральному парку. Я мог грести часами. Это было до твоего рождения. Я обычно показывал на большие дома на Пятой авеню и говорил: «Смотри, там мы когда-нибудь будем жить. Послушай, мы подошли слишком близко, дальше западная часть Центрального парка». — Он глубоко вздохнул и рассмеялся печально-обезоруживающе. Она же думала, как заметен акцент в говоре ее отца. Когда она жила дома, она так привыкла не обращать на это внимания.

— Двадцать три года назад. Почти как твой возраст, не так ли, моя милая? Время бежит, уверяю тебя. Я скажу тебе нечто удивительное. Я не очень изменился с тех пор. Я не чувствую себя другим. Это похоже на то, как изнашивается машина. Двадцать три года! Двадцать три года назад мне было двадцать восемь. Видимо, возраст твоего друга Ноэля.

Упоминание имени Ноэля слегка взволновало Марджори.

— Ему двадцать девять.

— Хм! Конечно, я был старым женатым мужчиной, а не студентом.

Она зажгла сигарету, оперлась спиной на один планшир и свесила ноги за другой, напряженно размышляя, осмелится ли ее отец обсуждать Ноэля. Он никогда не обсуждал с ней ни один из ее романов; предмет разговора, казалось, вызывал у него робость. Он взглянул на дочь, сощурив в улыбке глаза:

— Ты не слишком легко одета? Или это только купальник?

— Это я, я становлюсь большой, как гиппопотам. Это ужасно.

— Не глупи. Ты прекрасная девушка. Более того, слово «девушка» уже не подходит. Марджори, ты — прекрасная женщина. Когда это случилось? Мне кажется, будто в прошлом году ты бегала по дому, называя свою игрушку не слон, а «снол». Ты, наверное, даже и не помнишь.