— Посиди.

Она не стала упрямиться.

— Что еще? У меня в запасе не больше минуты. Все кончено.

— Мы еще не все выяснили. Только давай условимся, что мы будем откровенны друг с другом и ты отнесешься к этому как к науке. На удивление разумный взгляд на вещи. Но ведь ты — девушка разумная, как правило, во всяком случае. Ты дала мне очень ценный совет. Спасибо. Теперь моя очередь. На твоем месте я бы забыл Марджори Морнингстар. Я преднамеренно был суров и придирчив к тебе в этом вопросе. Кое-какой талант у тебя, надо признать, есть. Ты действительно актриса. На сцене твоя фигура смотрится очень аппетитно. Голосок у тебя, правда, слабенький, писклявый, но это можно исправить. Для человека без подготовки у тебя удивительное чутье в воплощении характера. Только…

В глазах у нее появились слезы.

— Подлец, мог бы сказать об этом раньше.

— Марджори, дорогая моя, ты — не актриса. Ты не создана для тягот и грязи, дрязг и мышиной возни театральной жизни. Ты — хорошенькая, миленькая евреечка с крупицей таланта — для любительских спектаклей. Послушай моего совета: ставь все спектакли в синагоге в Нью-Рошелл, будь в них звездой, занимайся этим и…

— Индюк ты надутый, сукин ты сын, я не собираюсь жить в Нью-Рошелл!

Если бы она махнула юбками ему в лицо, он не выглядел бы более ошеломленным.

— Марджори, лапочка! Что за выражения!

— Опять советы даешь, дорогой папочка?

— Злюка.

— Какая же я злюка? Я просто в восторге оттого, как меня водят за нос и за дурочку держат, обзывают глупенькой буржуазной евреечкой семью способами не переводя духа…

Она умолкла, потому что он схватил ее за запястья, больно сжал их костистыми холодными руками и прохрипел ей в лицо:

— Я люблю тебя, ты что, не понимаешь, мучительница ты моя? Ты наслала на меня кары твоего несуществующего Бога. Я никогда в жизни не любил и не хотел ни одной девчонки так, как тебя. Но я не собираюсь кончать самоубийством, чтобы обладать тобой, не собираюсь я и в тюрьму из-за тебя садиться, не стану я и мальчиком на побегушках у Сэма Ротмора. Ты — как ребенок. Ты не знаешь, что ты мне сделала. Ты мне жизнь чуть не сломала. Мне и сейчас и больно, и радостно просто дотронуться до твоей кожи. А что это значит для тебя? Ничего. Тебе еще лет десять надо, чтобы начать понимать страсть, и ничто не ускорит этот процесс постижения. Твоя страсть, как дерево, прорвется на свет Божий из каменистой почвы еврейских предрассудков, и плоды ее станет пожинать какой-нибудь никому не известный балбес — врач или адвокат с постоянным заработком. А я буду старик, а может, меня уж и на свете-то не будет или, паче чаяния, стану богатым и знаменитым, как ты говоришь, но я никогда не буду обладать Марджори Моргенштерн, а именно этого я и хочу.

Марджори плакала, и хотя она видела, что миссис Кляйншмидт наблюдает за ними из бара, ей было все равно.

— Зачем ты вообще ко мне вернулся? После «Южного ветра» у нас все было кончено. К чему этот скулеж? Ты же знаешь, что сам начал все сначала. Ты.

— Конечно, я. И я сделал одну страшную промашку, от которой чуть умом не тронулся. Я решил играть по твоим бредовым правилам — решил сохранять тебе верность, представляешь? Не прикасаться ни к одной девушке. Вот что коренилось во всей цепочке этих извращений. Месяцами я находился в состоянии противоестественного напряжения. У тебя от этого прямо нимб вокруг головы начинал светиться, и все самые завиральные идеи, самые идиотские выходки казались нормальными и даже чертовски умными, вроде той идейки идти пахать на Сэма Ротмора. А был это всего-навсего бред сексуально озабоченной студенточки, а меня, взрослого мужика, от этого наизнанку выворачивало. Вряд ли мне хватило бы мужества поставить сейчас точку, не возникни вдруг Имоджин. Она-то меня и расколдовала. Теперь по крайней мере я могу думать и рассуждать, а то ведь секс совсем мозги затуманил, только об этом и думал. В чем дело? Что уставилась?

Она оцепенела и стала подниматься, но он втолкнул ее обратно в кресло.

— Господи, не говори мне, будто ты поверила Имоджин! Не говори мне, будто ты хоть на минуту поверила, что я спал наверху!

— А я поверила, поверила…

В отчаянии он стал глотать ртом воздух.

— Я думал, ты — хитрюга, притворяешься, что ничего не понимаешь, меня в пот вгоняешь. Марджори, а может, ты и в самом деле ребенок, ничего в жизни не смыслящий ребенок? Мы с Имоджин давным-давно уже вовсю любовь крутим. Никогда в жизни ничего подобного не испытывал. Она там, в Оклахоме, такому научилась, о чем я и…

Ее ладонь со всей силой ударилась о его зубы. Она отвесила ему пощечину и встала.

— Я люблю тебя, старый козел, — сказала она, — поэтому-то я ей и поверила. Убери ноги. Я пошла домой.

Он смотрел на нее с кривой ухмылкой, и она проскользнула мимо него.

— Ну, что ж, по справедливости. Прощай, любовь моя.

Она обернулась.

— Позорник. Отца, самого себя, всех евреев, всякого, кто соприкасается с тобой, всех позоришь. Я до конца дней буду Бога благодарить, что избавилась от тебя. Даже если ты станешь мировой знаменитостью. Прощай, Ноэль.

Все с той же усмешкой он хлопнулся на скамью, всклокоченный, неопрятный, все такой же желанный, как всегда. Ей захотелось пригладить ему волосы. Она выбежала из зала. В странных синеватых сумерках падал снег. Она пробежала два квартала до подземки. Снежные хлопья кружились, щипали ее за разгоряченные щеки, набивались в глаза. Ничего не соображая, она проехала от центра минут пятнадцать, а потом в вагон вошла негритянка, на кроличьем воротнике у нее налип снег — странно, апрель, а идет снег.

7. Доктор Шапиро

Первое письмо от Ноэля Марджори нашла у дверей вместе с утренней почтой пару недель спустя. У нее даже сердце заколотилось от радости.

Дни тянулись, она вставала разнесчастная, разнесчастная ходила весь день и разнесчастная ложилась спать. Она видела его в толпе и на картинках в журналах, она рисовала его себе, как рисуют героя романа, взятого в библиотеке, убеждала себя, что все прошло, и сама этому верила, но и это не приносило облегчения. С письмом в руках она бросилась к себе в спальню, как кошка, стащившая рыбью голову, закрыла за собой дверь и встала, разглядывая письмо, поглаживая пальцами тоненький конверт авиапочты с яркой зелено-желтой мексиканской маркой. Потом она прочитала письмо. Это был длинный, с юмором, рассказ о его автомобильном путешествии, отпечатанный на машинке, с восторженными описаниями мексиканских пейзажей и кухни. Она перескакивала через абзацы в поисках строчки, где бы говорилось о них двоих. Но ничего не было. Начиналось письмо со слов «Привет, дорогая!», а кончалось словами «Люблю, Ноэль». Она швырнула письмо на кровать. А затем перечитывала снова и снова. Через несколько дней она порвала его, оставив без ответа и не записав адрес Ноэля в Мехико, впрочем, адрес она знала.

Долгие недели после этого она усердно следила за почтой. Она понимала, что глупо надеяться получить от него письмо, не ответив на первое, но логикой она не руководствовалась.

С еще большим усердием она обивала пороги продюсерских контор и толкалась в аптеке, как и раньше без толку. Но теперь она уже знала, что получать от ворот поворот — это хлеб Бродвея, и она упорно продолжала свои обходы. По крайней мере боль от того, что театр ее не замечает, отвлекала от боли, вызванной Ноэлем.

Как только «ребята» (так называли друг друга молодые безработные актеры и актрисы, собиравшиеся в аптеке) узнали, что она свободна, вечера Марджори заполнились свиданиями. Она попробовала раз-другой поиграть в любовь, чтобы забыть Ноэля, но все это было скучно и глупо, и она покончила с этим делом. Марджори безропотно ходила на танцульки в синагогу, все плотнее заполняя свой календарь свиданий именами молодых адвокатов, бизнесменов и врачей. Контраст между ее друзьями в синагоге и «ребятами» немного веселил ее. И это было почти единственным ее развлечением в те дни. Надежды никому из них Марджори не давала. Она спокойно принимала их приглашения, равнодушно обедала или танцевала с ними, позволяла себя поцеловать у дверей после притворного сопротивления, так что это становилось похожим на старомодное ухаживание.

Как ни странно, единственным среди всех ее новых поклонников, кто пробудил в ней хоть какой-то проблеск интереса, был некий доктор Моррис Шапиро. Она познакомилась с ним на лекции о сионизме, куда ее затащили родители. Когда его представили ей, она чуть не расхохоталась, услышав, как его зовут. А чтобы скрыть свое замешательство от столь вопиющего неприличия, постаралась быть с ним полюбезней, и вскоре он стал приглашать ее на свидания чуть ли не каждую неделю. Он оказался неплохим парнем, ему было около тридцати двух лет, он обладал блестящим чувством юмора и острым умом. Вскоре ей стало нравиться его общество — если не приглядываться к жидким волосам, к темным кругам под глазами и одутловатой бледности лица. То, что он в нее влюбился, и сомнений не вызывало. В конце концов она рассказала ему, почему рассмеялась тогда, в первый раз. История эта его от души позабавила, и ей это понравилось. Он сказал, что благодарен Ноэлю за его предсказание и в любое время готов стать тем, кто ей предопределен судьбой, пусть только слово скажет.

— Может быть, я и поверила бы, что вы — моя судьба, если бы вас звали Макс, — схитрила Марджори. — Какая досада!

— Как важно быть Максом, — сказал он. — Что же вы мне раньше не сказали? Я пойду в суд и поменяю имя, если только в этом загвоздка.

Она лишь рассмеялась в ответ.

Второе письмо от Ноэля пришло, когда она уже почти перестала следить за почтой. Вот она, яркая мексиканская марка, выглядывает из-под обычной кучи счетов, просьб благотворительных организаций и проспектов. Это был еще один блестящий машинописный отчет о путешествии. А о личном — этак невзначай в последней строчке: «Будь паинькой, черкни дружку открыточку. Не переигрывай. Никто меня не любит. Ноэль».