— Я часто читала в книгах что-то вроде: «она задрожала от страсти» или «ее разум помутился от любви», но вот мне самой уже довольно много лет, а я никогда не дрожала от страсти и не ходила как пьяная от любви. Поэтому я хотела бы знать: все эти разговоры и писанина о страстях человеческих — сплошные выдумки и все только молчат, притворяются и делают вид, что испытывают что-нибудь подобное, или другие люди на самом деле могут любить по-настоящему, а мне это не дано?

— Разве сейчас вам плохо живется? — спросил я. — Любовь и страсть часто приносят несчастье. Зачем усложнять себе существование?

— Вы правильно сказали — существование. Говорят: «Любовь — это жизнь». Я хочу испытать это чувство. Хотя бы из интереса, — ответила она. — Я должна понять, можно ли было действительно любить этого грубого, раздражительного, некультурного человека, моего отца, или моя мать всю жизнь притворялась? Не буду врать, что сейчас я не ценю свою удобную жизнь, комфорт, но я боюсь опоздать… Мне кажется, что пока я живу, будто в мешке, наблюдая действительность сквозь пыльную серую ткань, а мне хотелось бы увидеть мир в ярких красках. Знаете, я даже голода почти никогда не испытываю, а говорят, с возрастом чувства притупляются еще больше…

— Чаще бывает наоборот, — ответил я. — В книжках написано, что именно к старости человек начинает ощущать всю полноту жизни. Что же касается женщин, то именно в период после сорока пяти многие пускаются в рискованные авантюры…

— Ну, до этого возраста мне еще далеко, — задумчиво сказала Анна, и по твердости ее голоса я понял, что она не собирается отступать от своего решения.

И я начал с ней работать. На первый взгляд она не была интересной пациенткой — довольно часто встречаются разумные и уравновешенные натуры, как правило, счастливо проводящие свои дни без всяких потрясений. В Анне же интересно было другое — она сама хотела измениться. Ее худоба, быстрота реакции на раздражители выдавали в ней страстную натуру, только страсть эта была запрятана где-то очень глубоко, и я всеми способами пытался выманить ее на поверхность из неведомых глубин подсознания.

Сначала я решил, что дело в сексуальной неудовлетворенности. Я задал ей несколько вопросов. Она посмотрела на меня с холодным презрением.

— Я читаю журналы о здоровье. Естественно, будь у меня такие проблемы, в первую очередь я постаралась бы отрегулировать эту сферу. Но проблем нет. Мой муж — умный и понимающий человек, и, в то время как сердце мое молчит, физиологические механизмы работают соответственно уровню выработанных гормонов.

Я опустил глаза — на это мне было нечего возразить, если только она не врет. Но Анна меня не обманывала — потом и сам смог убедиться в правдивости ее слов. Когда мы уже стали близки, я обнаружил, что действительно у нее все происходит как полагается. Да и не было ей никакого резона обманывать меня. В минуты, когда глаза ее, покрасневшие и замутненные, закрывались от неги, сердце, хотя и колотилось неистово, оставалось холодным. Она совершенно не была мне благодарна за ласки. В минуту сердце ее успокаивалось, она зевала, равнодушно от меня отворачивалась и очень быстро уходила из моей каморки, никогда не оставаясь ночевать.

— Во-первых, мне нужно хорошо выспаться, — говорила она. — А во-вторых, муж будет меня искать, не хочется, чтобы мои приметы записывали в милиции и морге.

Я проверял ее на жалость, на любовь к детям, к животным. Она без умиления смотрела на пушистые комочки, которые мы видели у старушек в метро, оставалась равнодушной на блошиных рынках, куда я специально ее водил, пытаясь выведать ее скрытые интересы. У Анны никогда не было домашнего любимца. Она была слишком рассудительна.

— Взять на себя заботу о чужой жизни — слишком ответственно, — говорила она. — Если вдруг несчастный котенок умрет, я буду винить в этом себя.

— А если ты не возьмешь на себя труд сейчас позаботиться о нем, вечером его, возможно, утопят, — пробовал я возражать. Но ее логика оставалась безупречной.

— Но не я же буду в этом виновата! Кроме того, неизвестно, что для этого бедного существа на самом деле лучше — быстро окончить свою не начавшуюся жизнь в ведре с холодной водой или познать все испытания: голод, холод, побои, злость других животных и людей — и все равно в конце концов погибнуть где-нибудь на чердаке или под забором.

— Но если ты возьмешь его сейчас, он получит уютный дом и счастье быть домашним любимцем. Скорее всего ты к нему бы привязалась.

— Нет-нет! Чем он лучше других? Как я могу выбрать между ним и оставшимися, что сидят в той же коробке? Если я возьму одного, то приму на себя функцию Всевышнего и никогда не смогу забыть о судьбе остальных. А кроме того, у кошек бывает лишай.

Однажды я заманил ее в детский дом. Будучи студентом, я несколько недель провел там на практике. Вид детей, получающих казенную пищу, одежду и ласку строго поровну, всегда вызывал во мне чувство вины и сожаления. Я привел Анну туда для того, чтобы она перевела на счет этого заведения деньги, но перед этим познакомил ее с заведующей и провел по комнатам.

— Хорошо, что у меня нет детей, — заметила она, когда мы вышли из банка, где она послушно выполнила мою просьбу.

— Почему? — спросил я, хотя уже догадывался, что она ответит.

— Несправедливо холить и лелеять единственного ребенка, пусть и собственного, когда другие живут в таких условиях, — сказала она.

— Есть дети в семьях бомжей и алкоголиков, которые не получают в день даже куска хлеба, — зло сказал я в ответ. — Есть больные дети, калеки, которые не могут не только сами ходить, но и есть, играть, говорить.

— В таком случае рассчитывать на то, что твой ребенок родится здоровым и умным и ты вырастишь из него процветающую личность, — большой эгоизм и несправедливость по отношению к тем детям, о которых ты говоришь, — спокойно заметила она.

— Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка! — Я тряс ее за плечи. — Я сам его выращу!

— Зачем тебе ребенок? — Она вздыхала и смотрела на меня почти с такой же грустью и сожалением, как до этого на детдомовских детей.

— Ребенок, навеки соединив меня с тобой, даст мне любовь, на которую ты не способна! — В эти минуты я забывал, что я психотерапевт, и кричал на Анну, как кричат обманутые и бессильные в своей ревности мужья или любовники. Я был готов убить ее.

— Я склоняюсь к тому, что, вероятно, многие люди все-таки не любят друг друга, хоть и живут вместе, — замечала она. — Но притворяются, что испытывают страсть, для достижения каких-либо целей. А любят лишь единицы, какие-то особенные натуры вроде космических пришельцев. Иначе я не понимаю, как это можно — то любить кого-то, то разлюбить? Уж если любить, то надо любить всегда! Ответственность, долг… все понятно! Но представь, я начинаю радоваться тому, что никого по крайней мере не разлюбила! — Анна смотрела на меня с улыбкой превосходства. Впрочем, настоящее чувство превосходства надо мной у нее так и не появилось, хотя могло бы — ведь это я как безумный любил ее, а она меня — нет. Презирать меня ей мешало обостренное чувство справедливости. Но все-таки пока еще она не останавливалась в своем желании понять, что же такое любовь.

Она и любовницей-то моей стала, как я подозреваю, только затем, чтобы испытать неведомое ей ранее чувство опасности. Своим браком она дорожила, но ей хотелось узнать, не явится ли опасность стимулом для более яркого проявления чувства. Но ничего у нее не получалось. Видимо, муж ее доверял ей безоговорочно, и опасность была эфемерной. Во всяком случае, ничего похожего на любовь ко мне она не испытывала, в чем и признавалась совершенно искренне и без обиняков. Я же тосковал по ней. Несколько раз она уезжала отдыхать на пару недель, или ей просто надоедали мои эксперименты, и она уже хотела их прекратить, печально объясняя, что, по-видимому, у нас ничего не получится, а я все никак не мог примириться с мыслью, что ошибся в ней, считая ее натурой страстной, и обвинял себя в непрофессионализме и некомпетентности.

«Вероятно, — думал я в такие минуты, чтобы не сойти с ума от отчаяния, — у нее эгоистический тип мужской психики».

Среди мужчин я встречал многих, которые жили, ни к кому не привязываясь, и душу свою вкладывали только в профессию или хобби. Я знавал рыбаков, которые вопреки уговорам близких, состоянию здоровья и даже здравому смыслу из-за трех — пяти хилых окуньков часами просиживали на льду реки в холод или в оттепель, под яростный треск ломающихся льдин, встречал охотников, в любое ненастье бродящих по глухой тайге с риском заблудиться, только для того, чтобы совершить ритуальное убийство животного, мясо и шкура которого нужны не для утоления голода и защиты от стужи, а для экзотики; наблюдал деловых людей, считающих, что за деньги можно купить все, особенно женщин. Я уважал ученых и трудоголиков, кустарей-одиночек, ставивших во главу своего существования какое-нибудь крошечное открытие или производство не таких, как у всех, шариковых ручек или пробок для бутылок. Я знал, что все эти люди довольно часто холодно относятся к своим близким.

«Очевидно, и она, — думал я, — не имея, правда, никакой особенной цели в жизни, никакого пристрастия, тоже относится к такому типу людей». Это не красило Анну в моих глазах, но, думая о ней беспристрастно и холодно, я в то же время двух дней не мог провести, не видя ее лица, ее спокойной улыбки. Я был поглощен ее проблемой, я жил в ней. Я места себе не находил, я хотел, чтобы она испытала страсть. Естественно, я мечтал, чтобы она полюбила меня, но моя профессиональная гордость была бы все-таки удовлетворена, даже испытай она это чувство к кому-нибудь другому, хотя это и принесло бы мне новые муки.

Я звонил ей по нескольку раз в день, при этом выглядел идиотом в глазах ее мужа, представляясь ее психотерапевтом — что было истинной правдой, — и выдумывал смешные предлоги, чтобы он позвал ее к телефону, мечтая хотя бы услышать ее ровный голос.