Сара Маклейн - Манящая тайна

Уайфон-Эбби, Девоншир

Ноябрь 1819 года

Он проснулся с раскалывающейся головой и восставшим естеством, но ничего необычного в этом не было. В конце концов, он больше пяти лет каждое утро просыпался примерно в таком же состоянии.

Уильям Хэрроу, маркиз Чапин, наследник герцогства Ламонт, был богат, знатен, красив и обладал множеством привилегий, — а молодой человек, обладающий столькими достоинствами, редко испытывает нехватку в женщинах и спиртном.

Так что и этим утром он ничуть не волновался. Зная (как известно всем опытным пьяницам), что раскалывающая голову боль к полудню пройдет, он собрался излечить второй недуг и, не открывая глаз, потянулся к женщине, наверняка лежавшей рядом.

Да только там никого не оказалось.

Вместо теплой, готовой ко всему плоти Уильям нащупал лишь холодную подушку.

Он открыл глаза. Яркое солнце Девоншира резко ударило по всем его чувствам, от чего боль в голове сделалась почти нестерпимой.

Он выругался, зажмурился, поспешно прикрыл глаза рукой (под веками все пылало алым) и сделал глубокий вдох.

Яркий солнечный свет — самый быстрый способ испортить утро.

«Может, оно и к лучшему, что вчерашняя женщина исчезла», — подумал маркиз. Хотя с воспоминанием о ее прелестных пышных грудях, гриве золотистых кудрей и чувственных губах нахлынула волна сожаления.

Да, роскошная женщина. А в постели… В постели она была… Хм… какова же она была в постели? Он никак не мог этого вспомнить.

Хотя вряд ли он настолько напился. Или все-таки — настолько?

Уильям прекрасно помнил, что она была высокая, вся в изгибах и округлостях — в точности такая, как все женщины, которые ему нравились. И она составляла ему, с его ростом и сложением (вечным его проклятием, когда дело доходило до женщин), достойную пару. Он частенько опасался, как бы не раздавить даму, и это ему совсем не нравилось.

А еще у нее была улыбка, вызывающая мысли о невинности и одновременно — о грехе. Она отказалась назвать ему свое имя. И отказалась узнать, как зовут его. То есть абсолютное совершенство.

А ее глаза… Он в жизни своей не видел таких глаз; один голубой, как летнее море, а второй — зеленоватый. Он долго вглядывался в эти огромные глаза, вглядывался, завороженный ими…

Они пробрались в дом через кухню и поднялись вверх по лестнице для слуг, а потом она налила ему порцию скотча… Вот и все, что он помнил.

Боже правый! Пора прекращать пить! Сразу же, как только закончится этот день. А сегодня придется выпить, чтобы пережить день свадьбы отца — день, когда Уильям обретет четвертую мачеху. Моложе всех предыдущих. Моложе его самого. И очень-очень богатую.

Впрочем, он не знаком с ней, с этим воплощением идеальной невесты. Он увидит ее только во время церемонии — как и трех предыдущих. А затем, как только фамильные сундуки будут опять набиты до отказа, он уедет. Вернется в Оксфорд, исполнив свой долг и сыграв роль преданного сына. Вернется к восхитительной жизни, какую ведут наследники герцогов! К жизни со спиртным и с женщинами, но без единой заботы.

Назад к жизни, которую он обожает!

Но сегодня вечером он окажет честь отцу, поприветствует свою новую мамочку и ради приличия притворится, что ему не все равно. И может быть, сыграв свою роль, он затем подыщет себе в саду игривую юную штучку и постарается вспомнить события прошедшей ночи.

Слава небесам за то, что существуют загородные поместья и венчания со множеством гостей. В мире нет ни единой женщины, которая могла бы устоять перед соблазном свадьбы, и поэтому Уильям испытывал большую тягу к священным узам брака. Ему сильно повезло, что у отца к этому талант.

Уильям ухмыльнулся и растянулся поперек кровати, откинув руку в сторону, на прохладные льняные простыни.

Нет, на холодные льняные простыни. Холодные… и сырые льняные простыни.

— Что за чертовщина? — пробормотал Уильям и открыл глаза. И только сейчас сообразил, что это — не его комната.

И не его кровать.

А красное липкое пятно на простыне, в которое он угодил пальцами… Это вовсе не его кровь.

Прежде чем он успел произнести хоть слово или шевельнуться, прежде чем успел хоть что-нибудь понять, дверь в странную спальню отворилась и вошла горничная — молоденькая и энергичная.

И в тот же миг в голове Уильяма промелькнули мысли о том, что… Впрочем, нет — ничего не промелькнуло. Казалось, он знал только одно: сейчас он разрушит жизнь этой девушки. Да-да, он знал, без тени сомнения, что она больше никогда не сможет спокойно распахнуть дверь, или застелить постель, или подставить лицо такому редкому в Девоншире утреннему зимнему солнцу, не вспоминая этот миг. Миг, который он, Уильям, отменить был не в состоянии.

Он молчал, когда она его заметила, молчал, когда она словно примерзла к месту, молчал, когда она мертвенно побледнела, а ее карие глаза (забавно, что он заметил их цвет) широко распахнулись, — вероятно, от ужаса.

Молчал он и тогда, когда она открыла рот и завизжала. На ее месте он наверняка сделал бы то же самое.

И лишь после того как смолк этот душераздирающий вопль, заставивший кинуться сюда бегом слуг и горничных, Уильям, воспользовавшись минутной тишиной, проговорил:

— Где я нахожусь?

Горничная, словно онемев, молча смотрела на него.

Уильям собрался встать с кровати, но тут же замер, сообразив, что нигде не видит своей одежды. Да, он лежал голый в чужой постели. К тому же был испачкан в крови.

Снова взглянув на горничную, Уильям в смущении проговорил:

— А чья это кровать?

— Мисс Лоув, — ответила горничная, и Уильям в ужасе замер.

Мисс Мары Лоув? Дочери богатого финансиста с таким огромным приданым, что смогла поймать в свои сети герцога?..

И эта мисс Мара Лоув вот-вот должна была стать герцогиней Ламонт, его очередной мачехой.

«Падший ангел»

Лондон

Двенадцать лет спустя

Есть особая красота в моменте, когда кость встречается с костью или же с плотью; она рождается в миг яростного соприкосновения кулака с челюстью, а также в тот миг, когда кулак глубоко вонзается в живот и из груди человека вырывается глухой стон. Те, кто получает наслаждение от этой красоты, — дерутся.

Впрочем, некоторые дерутся и ради удовольствия. Ради мгновения, когда соперник падает на пол в куче опилок — падает, лишившись силы, дыхания и чести.

Другие же дерутся ради славы. Ради мгновения, когда победитель, покрытый потом, пылью и кровью, возвышается над своим побитым противником.

Есть и такие, которые дерутся ради власти и богатых трофеев.

Но герцог Ламонт, в самых темных уголках Лондона известный как Темпл, дрался ради покоя.

Он дрался ради минуты, когда не остается ничего, кроме мышц и костей, движения и силы, ловкости и ложных ударов. Ради того, как животные инстинкты отрезают внешний мир, заглушают рев толпы и воспоминания, оставляя только дыхание и собственную мощь.

Он дрался, потому что все эти двенадцать лет только на ринге познавал правду о себе и о мире.

Физическая сила чиста. Все остальное — запятнано. И осознание этого делало его лучше.

Непобежденный никем в Лондоне (а многие бились об заклад, что и в Европе), именно Темпл, обмотав костяшки пальцев полосками ткани, каждый вечер стоял на ринге, и его едва зажившие раны готовы были снова кровоточить. Там, на ринге, он смотрел в лицо своим противникам (каждый вечер новому), и каждый из них верил, что сможет взять над Темплом верх.

Каждый считал, что он-то и есть тот человек, который побьет великого и непобедимого Темпла, заставит его рухнуть на пол самого большого помещения в самом престижном игорном доме Лондона.

Могучее притяжение «Падшего ангела» основывалось на десятках тысячах фунтов, что проигрывались здесь ежевечерне, а также — на пороках и грехах, взывавших к Мейфэру на закате солнца, взывавших к мужчинам, титулованным и богатым, к тем из них, кто имел слабость к стуку костей, шелесту карт на зеленом сукне и к вращению колеса рулетки.

А когда они теряли все в сверкающих великолепных комнатах наверху, последним их прибежищем становилось помещение, скрывавшееся внизу. Ринг. Преисподняя, где правил Темпл.

Основатели «Ангела» создали единственный путь спасения для этих людей. Путь для тех, кто, проиграв свое состояние в казино, мог вновь его обрести. Подравшись с Темплом и победив, но, разумеется, ничего подобного никогда не случалось. Темпл дрался двенадцать лет — сначала, чтобы выжить в темных переулках, заполненных темными личностями, а затем — в паршивых клубах ради денег, власти и влияния.

Он дрался ради всего того, что было ему обещано.

Всего того, для чего он родился.

«Всего того, что я утратил за одну-единственную незабываемую ночь», — так говорил он себе.

Эта мысль прокралась в ритм боя, и на какой-то миг тело его тяжело обмякло, а противник (в половину роста Темпла и в треть его силы) нанес ему удар в челюсть, мощный и удачный. Зубы Темпла лязгнули, а из глаз посыпались искры. От неожиданности он отлетел назад; боль и злость мгновенно вытеснили дурацкую мысль, стоило ему наткнуться на торжествующий взгляд своего безымянного противника.

Нет, не безымянного. Разумеется, у него было имя, но Темпл редко называл их по именам. Люди для него являлись всего лишь средством для достижения цели.