Алина Кускова - Мансарда для влюбленных

– Это новое веяние в старых традициях, – нервно пояснила Оля, понимая, что от этого гостя просто так не отделаешься. Придется Анжелке с итальянцем долго сидеть в малиновых кустах. – Укрепляет силу духа, поднимает иммунитет, настраивает мысли на нужный лад…

– Что вы говорите? – обрадовался тот, встал рядом с ней и принялся махать руками точно так же.

– Что вы делаете?! – прошипела Ольга, глядя на него.

– Мне, знаете ли, Оля, нужно настроить мысли, – ответил Баланчин и принялся с еще большим энтузиазмом совершать маховые движения.

Оля опустила руки и внимательно посмотрела на художника. Ясно, натура творческая, ищущая, жадно стремящаяся ко всему неизведанному… Но что-то очень сильно напоминало в нем влюбленного идиота, готового ради нее совершать всякие безумства. Она почувствовала, что думать об этом ей чрезвычайно приятно. Пусть совершает, пусть настраивает мысли. Все равно он стоит спиной к кустам, и Анжелка со своим итальянцем могут беспрепятственно перебежать в дом.

– Для лучшего эффекта нужно закрыть глаза и пропеть мантру, – сказала она Баланчину.

– Я готов, – обрадовался тот и закрыл глаза.

Оля кивнула головой Анжеле, и та приготовилась к старту.

– Пойте: «Жил-был у бабушки серенький козлик…»

– Жил-был у бабушки, – начал Баланчин возвышенно, но не выдержал, – вы надо мной издеваетесь?

Сознаться в издевательствах Ольга не могла. Позади Баланчина в этот самый момент на цыпочках передвигались ее подруга и Марио Берлусконни.

– Нисколько, – сказала она, – это русская народная мантра, ее следует петь по утрам. Бабушка козлика очень любила…

– Все-таки странные намеки, – обиделся Баланчин и перестал махать руками. – Я к вам, так сказать, со всей прямотой и откровенностью, а вы издеваетесь!

– Со всей прямотой и откровенностью? – встрепенулась Оля. – Тогда скажите мне, пожалуйста, кем вам приходится Муза?

Она набралась наглости и спросила его об этом только потому, что у него были закрыты глаза. Оля не видела их коварного блеска и потрясающей глубины, в которой можно было утонуть со всеми своими неразделенными чувствами. Спросила и замолчала. Она ждала, что он ей ответит. В принципе все было и так понятно. И в некотором роде ей было даже все равно, что он ей скажет. Жена, невеста, подруга. Тогда она сразу же поставит на нем крест. Выбросит из жизни этого странного творца, при взгляде на которого у нее начинает замирать сердце, а это очень плохой признак, очень плохой!

– Муза мой коммерческий директор, – ответил Баланчин. В общем-то, он сказал истинную правду.

– Коммерческий директор? – опешила Оля. – Надо же…

Да, надо было выкручиваться с достоинством из создавшегося положения, чтобы этот гений ничего не заподозрил в ее отношении к нему. К тому же Анжелка с итальянцем благополучно пересекли местность и добрались до дома.

– Надо же ее как-то встретить, по-соседски, – выдерживая на себе пристальный взгляд Баланчина, невинным голосом произнесла Ольга. – Пелагея предложила напечь блинов, а я вот думаю, возможно, Муза блины не любит, – что она несла, сама не знала.

– Да, – казалось, что Баланчин поверил всему, что она сказала. – Муза не любит блины.

– А что же она любит? – Оля опустила глаза на свои украшенные стразами вьетнамки.

Очень хотелось спросить не «что», а «кого», но художник уже открыл свои пронзительные глаза и смотрел на нее так, будто хотел проглотить вместе с вьетнамками.

– Не знаю, – сказал Баланчин и взял ее за руку. – И при чем здесь она? Оленька, вы встречали когда-нибудь рассвет на тихой, спокойной деревенской речушке? Когда густой туман, исходящий от теплой, как парное молоко, воды прорезают слабые, робкие лучи светила? Потом они становятся все сильнее и решительнее разрезают мглу ярким светом, и речка оживает, вместе с нею оживают букашки, птицы, влюбленные…

– Нет! – взвизгнула Оля и выдернула свою руку. – Я не хочу рассвета! С вами и букашками!

– Это же образно, – нахмурился художник.

– И вообще, – принялась говорить та, – я просыпаюсь только к двенадцати часам дня. У меня отпуск, между прочим. И я имею полное право вставать поздно.

– Простите, я думал, что вам понравится встречать рассвет в моем обществе.

– Вы ошиблись. – Оля развернулась и пошла к дому.

Ни слова больше не говоря, Баланчин направился в мастерскую.

Оля забежала в комнату и кинулась на диван, уткнувшись в подушку. Только этого ей не хватало! Приглашения встречать рассвет! Пелагея говорила, что местные парни делают его девчонкам, в которых влюбляются. Но она нисколько не верит, что Баланчин мог в нее влюбиться. Бабник! Он просто хочет ее использовать в корыстных целях. Какие у него корыстные цели? Хорошо, не цели, а цель. Одна цель – заманить наивную москвичку и позабавиться с ней, после чего бросить и растоптать ее нежное, доверчивое сердце. Завтра приедет его Муза, а он сегодня предлагает ей рассвет?! Какая беспринципность! Знала бы бабушка, она бы показала этому проходимцу, где свистящие на горе раки зимуют.

А вдруг он сказал правду, и Муза всего лишь его коммерческий директор? Не может такого быть потому, что такого не может быть в принципе. Стала бы таскаться за ним его муза, если бы не была влюблена в него как кошка? Вот Оля за своим художником поехала бы на край света, и попробовал бы тот представить ее своим коммерческим директором! А если все же вдруг? Нужно узнать у Пелагеи, когда обычно приезжает Муза, и встретить ее где-нибудь по пути. Впрочем, если она приедет на своем личном автомобиле, то шансов на встречу мало. Естественно, она приедет на автомобиле, музы не передвигаются на общественном транспорте. Да и Ольге пора узнать, как обстоят дела с ремонтом. Она встала, протерла глаза и направилась в мастерскую к Феликсу Ивановичу. Конечно же, ей хотелось еще раз посмотреть в наглые глаза бабника и проходимца Баланчина, чего уж скрывать от самой себя.

Баланчин был в мастерской, возился с мастером возле ее «девятки» и о чем-то сосредоточенно рассказывал Феликсу Ивановичу. Тот крякал, недоуменно мотал головой и морщился. Со стороны Ольге показалось, что мужчины обсуждают ее и всех девиц вместе взятых, за исключением Пелагеи, естественно. Впрочем, это было противоестественно. Ольга не хотела, чтобы ее обсуждали. Еще чего!

– Как дела? – она обнаружила свое присутствие, подошла к автомобилю и по-хозяйски стукнула ногой по новому колесу.

– Отвратительно, – вместо мастера ей ответил Баланчин. – Мне кажется, что Феликс Иванович решил вложить в вашу машину всю свою душу, ничего не оставив для моей. – И он кивнул на раритет.

– Правда? – обрадовалась Ольга. – Это хорошо. Мне хочется побыстрее отсюда уехать к морю.

– Сбегаете? – вскинул брови художник. – От кого?

– От самой себя не убежишь, – многозначительно заметил мастер и хитро улыбнулся в свои усы.

– А знаете, Феликс Иванович, – захотела ему отомстить Ольга, – что ваша кровать… – и передумала.

К чему слова, если он и так уже обо всем догадался. Неужели это так видно?!

Ночь в деревне прошла беспокойно. В доме на окраине кутил Туесков со своими гостями, оттуда звучали песни Челентано и разносились странные звуки хохота и клятв в вечном уважении и дружбе. В полночь Туесков растопил баню и повел гостей париться с березовыми вениками и любительским массажем, для которого он прихватил букет крапивы. После этого вся деревня услышала мазохистские стоны и замерла в напряженном ожидании. Ждать пришлось два часа, помытые гости были заброшены Туес– ковым в местную речушку, где чуть не утонули, о чем сообщили всем селянам громкими, истошными воплями. Спасенные гостеприимным хозяином, который выволок их из речки и отнес домой, итальянцы упали на единственную кровать хозяина и заснули богатырским сном, забыв, ради чего они приехали в эту глубинку.

На другой кровати с бока на бок ворочался Феликс Иванович. Поначалу ему не спалось из-за шумных гостей Туескова, потом не спалось из-за собственного храпа.

Дочка Пелагея неоднократно говорила отцу, что следует поменять подушку с высокой на более низкую. Высота губительно действовала на тишину. Феликс Иванович, лежа на своей любимой подушке, постоянно храпел. Храп мешал Пелагее, москвичкам, правда, все к нему привыкли и старались не обращать внимания. Естественно, внимания на свой собственный храп не обращал и Феликс Иванович.

Но этой ночью он проснулся со странным ощущением того, что храпит, даже будучи в состоянии бодрствования. Это было в новинку. Феликс Иванович протер глаза и сел на своей кровати.

– Х-р-р-р, х-р-р-р, – раздавалось в комнате на том самом месте, где он сидел.

– Странно, – сонно пробормотал мастер и откинулся на высокую подушку.

– Х-р-р-р, х-р-р-р, – незамедлительно последовало следом за этим.

Феликс Иванович вскочил и выбросил подушку на пол. Она мягко плюхнулась, поднимая легкий шум. Храп прекратился. Мастер удовлетворенно улыбнулся и завалился спать.

Он проснулся от криков на реке, где благополучно тонули иностранные граждане. Храп несколько задержался и продолжился после того, как Феликс Иванович сел в кровати. Он крякнул, храп прекратился. Обстоятельства требовали немедленного вмешательства в спасение неместных жителей, но своя рубашка оказалась ближе к телу. Тем более что крики вскоре стихли, граждан или спасли, или они утонули. И то, и другое теперь не помешало мастеру заняться своим организмом.

Феликс Иванович притих и прислушался. В тишине отчетливо послышалось «х-р-р-р». Оно шло из-под низа, из-под неприличного места, на котором мастер сидел. От изумления по поводу сделанного им открытия – храпеть можно не только дыхательными органами, но и другими – Феликс Иванович возмущенно крякнул. Храп стих. Подняв с пола подушку, оказавшуюся ни в чем не виноватой, он улегся в постель с мыслью, что нужно завтра же сказать дочери – та по поводу подушки сильно ошибалась.