Данута Родес - Маленький белый «фиат»

— Но ты не понимаешь, — сказал он. Вероника уже была готова повесить трубку, но Жан-Пьер остановил ее. — Это не то, что ты думаешь, — сказал он. — Это не о нас с тобой, — он помолчал. — Это касается дядюшки Тьерри.

Вероника похолодела.

— Что насчет дядюшки Тьерри?

— Он умер.

Однажды у Вероники начался роман с соседом сверху, чья жена за два дня до этого внезапно упала замертво в возрасте двадцати восьми лет. Воспользовавшись сочувственными объятиями Вероники, он овладел ею с такой страстью, которой она никогда не знала. Он перебрасывал ее в самые замысловатые позиции, он задыхался, стонал, визжал в экстазе, а после падал в ее объятия и между всхлипываниями рассказывал о том, какими необыкновенно карими были глаза его жены, как ее волосы завивались на затылке и как жесток мир, отнявший ее у него. Затем, как только он был готов — а это не отнимало много времени, — все начиналось по новой, и он лизал ей соски с почти невероятной страстью, трепеща и повизгивая, как недорезанный поросенок… Когда же он кончал, то падал в ее объятия и плакал.

Так продолжалось неделю, после чего усталая Вероника решила, что она терпела достаточно, — в конце концов, это его невыносимая реальность побуждала к бегству через секс, ей же все это уже порядком надоело… Поскольку она слишком жалела его, чтобы предоставить самому себе, она передала его Эстелле, которая как раз хандрила по поводу депортации ее любовника в Эстонию или в… — откуда он там. Эстеллы хватило на три дня, после чего она сдалась и переправила вдовца их подруге Фуонг, которая, не имея опыта половой жизни, приняла ритуал за чистую монету. Новизны ощущений ей хватило примерно на месяц, после чего она почувствовала себя такой измотанной, что сочла за благо представить его своей недавно разведенной двоюродной сестре, которая уже было опасалась, что придется ставить крест на половой жизни. Две недели спустя кузина решила, что прекращение половой жизни, в конце концов, не такая уж плохая идея, и передала его коллеге по работе. Следы его после этого теряются, но, насколько Веронике было известно, он переходил от постели к постели, повизгивая и трепеща от радости перед тем, как лишиться сил, что-то всхлипывая о том, как его сердце рассыпается в прах, и о том, что он никогда не сможет поцеловать пальчики своей жены и у них не было возможности попрощаться.

Она точно знала, что ее ждет у Жан-Пьера, и, когда он открыл дверь, она не произнесла ни слова. Она просто взяла его за руку и провела в спальню, где он трепетал, задыхался и лапал ее с такой настойчивостью, какой она никогда за ним не замечала. А когда все закончилось, он положил ей голову на живот и выплакался по дядюшке Тьерри.

Они натянули что-то из одежды и уселись на диване, потягивая вино.

— Ты мне расскажешь, как это произошло? — спросила Вероника.

— Не стоит, — сказал он, но все равно рассказал. — Это было ужасно. Приятель моей матери из деревни, где жил дядюшка Тьерри, позвонил ей, пока я был в Марселе. Ей сказали, что он вел себя как-то странно последние несколько недель. Он каждый день ходил в деревню за вином, а ведь раньше он лишь иногда выпивал стаканчик за едой да еще пиво, когда приезжал сюда. А тут он начал покупать по три-четыре бутылки сразу и носить домой. Однажды ночью его видели в деревне, он шел нетвердой походкой. Все очень переживали за него, но не знали, что делать.

— А ты не знал, что происходит?

— Понятия не имел. Никто не считал себя вправе говорить с нами об этом, и ведь родственники регулярно к нему заезжали, и я думаю, что там решили, будто мы знаем, что происходит. Когда кто-то из наших приезжал, он вел себя как обычно, никто не замечал каких-либо странностей в поведении, и никто не видел винных бутылок. Он их, видимо, прятал перед нашим приездом. А пару недель назад походы дядюшки Тьерри за вином прекратились, и все вздохнули с облегчением, решив, что этот период, должно быть, закончился. Но в прошлый четверг со стороны его дома раздался выстрел. Уже давно стемнело, и дети ушли спать, поэтому шум всех удивил. Все, кто сидел в баре, схватили фонари и побежали смотреть, в чем дело, но раздались еще выстрелы, и, когда они прибежали, было уже поздно. Он был в птичнике, лежал на боку.

Вероника не знала, что сказать. Она взяла Жан-Пьера за руку и ждала, что он продолжит.

— Никто не знал, где дядюшка Тьерри взял револьвер, — сказал он, — но он выстрелил шесть раз: первые пять выстрелов разнесли головы всем его пяти голубям, а шестой выстрел пошел прямо ему в сердце.

Жан-Пьер замолчал, и Вероника обняла его за плечи. Она почувствовала себя ничтожеством: ведь в последний раз, когда она видела дядюшку Тьерри, она солгала ему, ей хотелось, чтобы он побыстрее ушел, чтобы не мешал стащить стереосистему его племянника.

— Мне нужно тебе кое-что сказать, — сказала она, опустив глаза.

— Что?

— Ты можешь, конечно, сердиться… что ж, я заслужила.

— Что именно?

— Это касается дядюшки Тьерри.

Жан-Пьер промолчал.

Она глубоко вдохнула.

— Он попросил меня передать тебе привет. Так и сказал: «Пожалуйста, передай Жан-Пьеру, что его дядюшка Тьерри передает ему привет».

Жан-Пьер уставился в потолок. Вероника сжала голову руками и закрыла глаза. Это продолжалось довольно долго.

— Ты на машине сегодня? — спросил Жан-Пьер.

— Нет. Машина сломана, — сказала Вероника.

Он надолго задумался, а потом спросил:

— А какая у тебя машина?

— «Фиат». «Фиат-уно».

— Белая, ведь так?

Она кивнула.

— Я так и думал, — он продолжал смотреть в потолок. Вероника не знала, что сказать.

— И сколько ты за него получила?

— Я не продала, он стоит в гараже.

— Я не о машине, я про стерео.

— А-а, — она и не собиралась прикидываться, будто не понимает, о чем он говорит. — Четыре с половиной тысячи, — сказала она.

— Ну, за него ты могла бы выручить и больше. Я должен был тебе шесть тысяч. Мы бы расквитались, если бы ты выручила за него шесть тысяч, а так я тебе еще должен полторы тысячи.

— Ты мне ничего не должен. Мне очень жаль, — ей было так стыдно, что она не поднимала глаз.

— Не переживай об этом. Ты и так в отчаянном положении.

— С чего ты решил, что я в отчаянном положении? — спросила она.

— Я думаю, что если бы я убил принцессу, — сказал он, — то оказался бы в весьма отчаянном положении.

Когда он услышал в новостях о белом фиате, он сразу подумал о Веронике и попытался вычислить, могла ли она быть там в это время. Но, в конце концов, она же его бросила, и он поехал в Марсель, чтобы забыть о ней… Но тот факт, что ее машина не на ходу, а заперта в гараже, и ее встреча с дядюшкой Тьерри, которая могла произойти только в его квартире, плюс к тому явно не случайная пропажа стерео и внезапная потребность Вероники в наличности, — все это открывало ему правду.

— Ты по уши в дерьме, да?

Она кивнула.

— Ну, то есть в полном дерьме?

Она опять кивнула.

— Что же ты мне не рассказала?

Она подтвердила догадки Жан-Пьера и рассказала о попытках выпутаться из создавшегося положения, которое казалось все более безнадежным. В своем рассказе она опустила лишь историю с полуденным механиком, полагая, что сейчас упоминание об этом эпизоде покажется неуместным.

— У тебя остались какие-нибудь деньги от продажи стерео? — спросил Жан-Пьер.

— Да.

— И вместо того чтобы потратить их на ремонт машины, ты собираешься купить новую к приезду родителей из Африки, ведь так?

— Да.

— И перед тем как привести в гараж новую машину, ты хочешь незаметно избавиться от старой, так?

— Да.

— Ну, скажу я тебе…

— Что?

— Не хотел бы я оказаться на твоем месте.

Его глаза вдруг наполнились печалью, словно щелкнул какой-то выключатель. Жан-Пьер приник к ней и запустил язык ей в ухо. Он брыкался и тихо ржал, как испуганный пони, а после, положив голову ей на живот, выплакался по дядюшке Тьерри.

— Оставайся на ночь, — сказал он.

— Не могу, Цезарь остался в саду.

— Тогда можно я с тобой пойду? Ты покажешь мне машину, погуляем с Цезарем в парке. Я соскучился по нему.

— Правда?

— Конечно, мне вас обоих не хватало.

— А ты не сердишься на меня за то, что я сделала?

— Есть немного. По правде говоря, очень сержусь, но это пройдет.

— Спасибо, — она улыбнулась, — конечно, ты можешь пойти со мной.

Она приглашала его не из жалости или чувства долга — и это было довольно странно — и не в благодарность за то, что он не позвонил в полицию. Это было что-то совсем-совсем другое. Она приглашала его домой потому, что ей хотелось этого.

— Правильно, — сказала Вероника, бросая отвертку, — решено!

— Что решено? — спросила Эстелла, продолжая подметать пол в гараже. Она понятия не имела, о чем говорит Вероника.

— Я еду в Лондон.

— А зачем ты едешь в Лондон?

— Мне отрежут палец на ноге, — сказала Вероника.

— Ладно, — сказала Эстелла. — Вперед, поезжай. Увидимся, как вернешься.

Года за полтора до этого Эстелла и Вероника ездили в Лондон к своей подруге Фуонг, которая уже несколько месяцев изучала там кости динозавров. В первый же вечер они отправились на вечеринку в дом к приятелям Фуонг по колледжу. Разговор, как это обычно бывает, когда в нем принимают участие англичане, шел главным образом о питании лошадей и насильственном кормлении гусей. Англичане, заводя разговоры на эти темы, принимают вежливые улыбки француженок за свидетельство подлинного веселья и умудряются как-то убедить самих себя, что они очень даже в тему и что им, возможно, обломится ой-ля-ля, как они это обычно называют. Эстелла и Вероника прежде уже бывали в эхом городе и успели познакомиться с местным представлением о том, как следует отрываться по ночам, а потому для них обеих это была очередная лондонская вечеринка с продолжительной прогулкой от автобусной остановки до съемной квартиры, где все казалось либо уделанным до черноты, либо прокуренным до желтизны, включая белки глаз здешних обитателей. Они втихаря строили планы по спасению остатков вечера с возможным похищением Фуонг и переброской в какой-нибудь ночной клуб, когда в дверь позвонили, и явился очередной гость.