И вот, когда Старик собирал вещи и тихо шипел, Ка все-таки сказал ему напоследок что-то вроде «ваши методы устарели», а Старик метнул в него огненный свой взгляд, не погасший от времени:

— Вы еще слишком молоды, Николай.

— Мне тридцать пять.

— Годы мужчины исчисляются не прожитым временем, а пережитым. Думаете, вы сумеете быть принципиальным, честным, да?

— Я хочу быть объективным, как минимум.

— Весь мир держится на чувствах, на личных отношениях. Человеческое сознание — футбольный мяч, нужно только научиться играть им.

— Со своими сотрудниками?

— Сотрудниками… Это просто мужчины и женщины, плавающие в безбрежном океане собственных чувств. Найдите слабое место, сыграйте… Неужели вы думаете, что девочки из отдела сбыта перестанут быть женщинами, мечтающими о любви, только потому, что вы одели их в строгие деловые костюмы? Под этими пиджачками бьются сердца, жаждущие страстей и страданий… Вот энергия, которая будет работать на вас…

— Вы все это серьезно?

— А вы этого не понимаете, не видите?

— Меня это не интересует.

— Ах да, совсем забыл, извините…

Старик помолчал, а потом сказал то, что Ка теперь никак не мог забыть:

— Вам чуть больше повезло в жизни…

— В чем? Я вас не понимаю.

— Вы еще не встретили женщину.

— Ну, — усмехнулся было Ка.

Но Старик перебил его:

— Настоящую женщину. Вашу женщину. Да не ту, которую осмотрительно выберете сами, а ту, которую неосмотрительно выберет для вас судьба. И вот тогда, тогда ваша броня приобретет мягкость воска, и вы начнете проигрывать…

Старик замолчал, и Ка тоже ничего ему не ответил. Он действительно не встретил… А Старик, выходит, встречал? И что такое там вспыхнуло в его глазах?..

И тут он резко затормозил. На обочине лежал человек. Сердце куда-то ухнуло, машина остановилась.

Он уже практически подъехал к дому. Дорожка вилась в лесу, соседей у них было мало, да и не приехали они еще, не сезон.

Сердце лихорадочно барабанило. Труп или пьяный? А может быть, сердечный приступ? Он вышел из машины и на ватных ногах подошел ближе. Женщина. Молодая. Он наклонился пощупать пульс, коснулся ее руки, и в этот момент она открыла глаза.

3

Любовь — это копия мироздания. Никто не знает, где она начинается и приходит ли ей когда-нибудь конец. Маленький мир имеет свой маленький рай, в кущах его влюбленные дышат счастьем, которого нет в большом нашем мире. Но есть там и маленький ад, куда непременно попадает только кто-то один. Никто не знает, когда ему предстоит попасть туда. И сколько бы раз там ни бывал, все равно как впервые…

Есть бедолаги, попадающие туда навечно. В какой-то момент обрушивается мост сознания, и ты тонешь, и воды смыкаются над головой. Это ад не огня, но — воды. Душа утомилась от мук и печали. Ты тонешь, ты тонешь, ты бесконечно тонешь. Но все еще живешь, все еще чувствуешь, хотя нет больше сил. Мозг все еще мечется в поисках выхода. Сначала лихорадочно и настойчиво, хватаясь за иллюзорные соломинки, оказывающиеся на поверку солнечными лучами в соленой воде. Потом вяло вздрагивая, уповая на подводные течения.

Но тих и недвижим этот маленький ад. Гаснет солнце над головой, и воды мутнеют. Ты больше не можешь ни вымолвить слова, ни вздохнуть, ни согреться. Руки вскинуты вверх, словно в замысловатом танце. И ты безвольно опускаешься на дно, куда-то на самое дно, до которого почему-то никак невозможно добраться, — чтобы сердце умолкло, чтобы биться перестало в ритме одного только имени, которое произносить все равно бесполезно.

Но неожиданно воды начинают выталкивать безвольную душу, и ум, словно после наркоза, не сразу в состоянии уловить переход из одного мира в другой. Воды над головой расступаются, и в сером утреннем свете мерещится чье-то лицо.

— Я жива?

— Вот и я хотел поинтересоваться…

— Мы где?

— В лесу.

— Навсегда?

— Ты что, под наркотой?

Женщина поворачивает голову, словно собака, услышавшая незнакомую команду. Ка берет ее руку и смотрит вены. Нет, следов от уколов не видно. Спиртным тоже не пахнет. А женщина между тем смотрит на него, словно новорожденный ребенок на мать. На щеке прилипшая травинка. Он еще думает, кто она — пьяница, наркоманка, — но почему-то неубедительно звучат в голове эти слова, он не чувствует отвращения. А внутри разливается что-то теплое, как будто спас ребенка, но, черт побери, нормальные женщины не валяются в лесу у чужих домов.

— Ты куда-то шла?

И с какой стати они вдруг на «ты»?..

— Нет.

— А откуда взялась?

— Из ада.

Совсем дурочка! Плюнуть и уйти. Но он не уходит. А она все смотрит, как будто раньше вовсе не видела людей. И вдруг ему стало смешно. Смех щекотал, царапал тихонько сердце.

— Пошли.

И он подал ей руку. Она встала и посмотрела на машину.

— Твоя?

— Моя.

— Белый мерседес, как белый пароход, — она вся дрожала и говорила теперь сквозь зубы, а зубы стучали.

— Держи, — он бросил ей на колени одеяло, и они отчалили от страшной пристани.

Она оглянулась: там, за спиной, оставался маленький ад. Но ее оттуда увозят.

4

— Дед! — закричал Ка с порога. — Смотри, что я тебе привез.

А дед уже бежал по ступенькам вниз, мягко шлепая тапочками, поправляя очки на носу. Спустился и замер.

— Здравствуйте!

И дед смотрел на нее так, будто никогда не видел людей. Это было уморительно. Ка вдруг подумал, что они втроем как с луны свалились, нет, с трех разных лун, — и встретились.

Дед не спросил, кто она, откуда и почему в одеяле… Дед ничего не спросил. И почему у нее травинки в волосах. Дед посадил их за стол на веранде, поставил большой самовар, поджег березовые лучины, принес в прозрачной вазочке мед, где застыла оса, словно в янтаре. И она посмотрела, и во взгляде скользнуло что-то, будто узнала, но тут же погасло.

— Как тебя зовут?

— Неля.

Ну что с ней поделаешь? Ей наливают чай. Руки у нее дрожат. На дымящийся дедов напиток, с душицей, с бергамотом, смотрит — словно впервые. Инопланетянка — не меньше. Потом пьет. Зажимая зубами краешек чашки, закрывая глаза, глотая. Как будто никогда этого раньше не делала. А потом опять смотрит, удивляясь, что осталась жива после этого глотка. И улыбается. Снова глоток, и уже чуть не смеется. Ненормальная? Черт побери, как же он сразу не подумал об этом? Нужно поговорить с ней еще, наверняка сумасшедшая, ведет себя как…

— Что думаешь делать дальше? — спросил он тихонько, как заговорщик, пока дед шлепал в погреб за малиновым вареньем.

— Ничего.

— Куда пойдешь?

— Никуда.

— У тебя родные есть?

— Нет.

— Но ты ведь где-то жила раньше?

— Да.

— Хочешь вернуться туда? — осторожно спрашивает Ка, уже отчетливо представляя зарешеченные окна психиатрической лечебницы.

— Нет!

Это что там, мольба в ее взгляде? Ужас? Стихийное бедствие?

— Ну и хорошо, и не надо, — быстренько отвечает он, пока взгляд ее не разросся, пока этот ужас не захлестнул всю веранду.

Точно сумасшедшая! Нужно сообщить куда следует.

— Я сейчас, — он идет к деду.

…А у деда глаза сияют, как в престольный праздник. Дед кряхтя выбирается из погреба с маленькой заветной баночкой. И Ка понимает, что дед ему уже не помощник. У деда цель — накормить ее вареньем, а не сдать врачам в голубых халатах.

— Дед, я ее нашел.

— Ага.

— У дома нашел.

— Угу.

— Думал, мертвая…

— Нет, она живая.

— Сам вижу. И что теперь?

— Пусть чайку попьет, отогреется, — дед спешит на веранду, но пятится и закрывает двери, выталкивая внука.

— Спит.

— Ну?

— Пусть поспит.

— А дальше?

— Как захочет.

— Дед, она странная…

— Все мы странные.

— Может, позвонить куда следует?

— А куда следует? — дед сдвигает брови.

— Хорошо, что нам с ней делать?

— Ничего не надо с ней делать. Она ведь живая.

— Слушай, а ты тоже странный.

Дед идет на веранду, подтыкает Неле одеяло, укрывает вторым. И возвращается просветленный.

— Значит, нашел, говоришь? — лукаво смотрит на внука.

— Нашел.

— Прямо как в сказке.

— Как в дурном сне.

— Значит, она твоя находка…

— Что ты говоришь?

Неля вскрикивает во сне громко и протяжно, как птица, дед и Ка врываются в дверь, словно два рыцаря расправляют плечи, оглядывают пристально веранду. Но ничего не находят. Она не проснулась, только брови сошлись на переносице, только крепче стиснуты зубы и скрюченные пальцы рук вцепились в одеяло. Дед подходит к ней, садится и гладит по голове.

— Ничего, все пройдет.

И проходит. Разжимаются пальцы, разглаживаются складки между бровей. И что теперь? Она улыбается тихонько, почти незаметно.

Она живет! Мутные воды схлынули, янтарь раскололся, и пчелка вылетела из него цела и невредима. Она кружится над цветами черемухи, ее мед еще не собран…

Ка ехал домой молча. Его практичный ум не подавал реплик, не советовал, как поступить с этой странной находкой. «Пусть живет, — решил он уезжая. — Это полная ерунда, но пусть живет». И всю дорогу с ним была тишина. Тихо было внутри. Все смолкло и не желало обдумывать происшедшее. Он желал, а оно — там, внутри, — не желало. Тогда он решил, что так оно разумней. А потом подумал, что с ним тоже творятся странные вещи…