Девушкам полезно было узнать о вечерних школах: благотворительницами и преподавательницами в них выступали женщины, которых они знали и уважали; о громких протестах мисс Кобб, благодаря которым удалось принять закон против домашнего насилия; о миссис Батлер, спасительнице заблудших душ, о миссис Тейлор, которая устроила в одной из комнат своего особняка библиотеку для слуг, о лорде Шафтсбери[429], строившем жилища для бедных в лондонских трущобах; о реформе тюремной системы, о том, как самоотверженно богатые и великие трудятся, чтобы помогать скромным и бедным. Такого сильного впечатления не произвела бы ни одна лекция – беседа воспламенила в девушках желание творить добро, когда они до этого дорастут, – ведь им было прекрасно известно, что даже в столь замечательной стране, как Америка, еще многое предстоит сделать, прежде чем она станет такой, какой быть должна: воистину справедливой, свободной и великой. Кроме того, они быстро осознали, что леди Аберкромби относится ко всем присутствующим как к равным – от представительной миссис Лоренс до маленькой Джози: та схватывала каждую подробность и решила про себя, что при первой возможности заведет такие же английские башмаки на толстой подошве. Никто и помыслить не мог, что у этой дамы – богатый особняк в Лондоне, замок в Уэльсе и роскошное сельское поместье в Шотландии: она с восхищением отзывалась о Парнасе, называла Пламфилд «милым старым домом», а колледж, по ее мнению, делал честь всем, кто был с ним связан. Разумеется, все в итоге несколько загордились и, когда миледи их покинула, отложили в памяти сердечное рукопожатие сановитой англичанки, равно как и ее слова:

– Мне отрадно, что эта сфера женского образования, которой столь часто пренебрегают, здесь на высоте. Хочу поблагодарить моего друга, миссис Лоренс, за одну из самых очаровательных картин, какие я видела в Америке: Пенелопа среди своих служанок[430].

Множество улыбающихся лиц смотрели вслед удалявшимся крепким башмакам, а уважительные взгляды провожали поношенный чепец, пока он не скрылся из глаз, – и все девушки ощущали по отношению к титулованной гостье куда более искреннее уважение, чем если бы она явилась в карете, запряженной шестеркой лошадей, и со всеми своими бриллиантами.

– Мне теперь больше по душе «малые дела». Научиться бы только преуспевать в них, как и леди Аберкромби, – произнесла одна из девушек.

– Слава богу, петли я сегодня обметала удачно; она посмотрела на них и сказала: «А что, искусно сработано», – добавила другая, гордясь честью, которой удостоилось ее бумазейное платьице.

– Манеры у нее такие же милые и ласковые, как у миссис Брук. Никакой заносчивости и снисходительности, которых я ждала. Теперь я понимаю, что вы имели в виду, миссис Баэр, когда говорили, что воспитанные люди во всем мире одинаковы.

Миссис Мег кивнула в ответ на комплимент, а миссис Баэр произнесла:

– Я никогда не прогляжу воспитанного человека, а вот сама, боюсь, вряд ли слыву образцом светских манер. Рада, что вам пришелся по душе этот визит. Ну, молодежь, если вы не хотите, чтобы Англия обошла нас по всем статьям, придется вам потрудиться, чтобы шагать с ней в ногу: как видите, наши сестры-англичанки не сидят сложа руки, не тратят время на рассуждения, к какому кругу они принадлежат, а отправляются туда, куда их ведет долг.

– Мы будем очень стараться, мэм, – от всей души отвечали девушки и потянулись к выходу со своими корзинками для рукоделия, рассуждая про себя, что, даже если им не суждено сравняться с Гарриет Мартино[431], Элизабет Браунинг[432] или Джордж Элиот, ничто не мешает им стать благородными, деятельными, независимыми женщинами и получить самый драгоценный титул из уст благодарных бедняков – таким не пожалует ни одна королева.

Глава восемнадцатая. Выпускной

Клерк, отвечающий за погоду, явно благоволит молодым людям и по большей части обеспечивает в дни выпускных балов яркое солнце. День этой занимательной церемонии выдался в Пламфилде особенно погожим, с обычными для него украшениями: розами, клубникой, девушками в белых платьях, юношами с улыбкой на лице, гордыми друзьями и величественными сановниками, исполненными заслуженного удовлетворения тем, какая в этом году выдалась жатва. Поскольку колледж Лоренса был и мужским, и женским, присутствие студенток добавляло событию оживления и изящества, которые начисто отсутствуют там, где более привлекательная половина человечества представлена только в роли гостий. Те же руки, которые переворачивали страницы ученых книг, оказались наделены должной ловкостью, чтобы украсить вестибюль цветами; глаза, уставшие от учебы, глядели на прибывающих гостей, лучась теплом и гостеприимством, а под муслиновыми платьями бились сердца, исполненные честолюбия, надежд и отваги – тех же, что и сердца под сюртуками главенствующего пола.

Холм, где стоял колледж, Парнас и старый Плам заполонили жизнерадостные лица: студенты, преподаватели и гости сновали туда-сюда в радостном возбуждении. Каждого сердечно приветствовали, вне зависимости от того, являлся ли он в роскошном экипаже или приходил пешком, чтобы полюбоваться, как умненький сын или дочь получают положенные почести в этот счастливый день, венчающий тяжкие труды заслуженной наградой. Мистер Лори с женой входили в комитет по приему гостей, и их изысканный дом был переполнен. Миссис Мег, при которой состояли Дейзи и Джози, пользовалась большим спросом среди студенток: помогала добавить к туалету последний штрих, надзирала за приготовлением закусок, руководила украшением комнат. У миссис Джо тоже был хлопот полон рот: во-первых, она была женой президента колледжа, во-вторых – мамой Теда: потребовались весь авторитет и хитроумие этой энергичной дамы, чтобы заставить его надеть парадный костюм.

И не то чтобы он возражал против парадной одежды – вовсе нет; Тед очень любил хорошо одеваться и, благодаря высокому росту, уже отлично смотрелся во фрачной паре, подаренной ему приятелем-денди. Выглядел он в ней довольно уморительно, но все равно надевал ее, невзирая на насмешки приятелей, и втайне вздыхал по цилиндру – но тут суровая мама решительно сказала «нет». Тед уверял, что в Англии мальчики носят цилиндры уже в десятилетнем возрасте и это «жутко красиво», но мама лишь отвечала, утешительно погладив его рыжие вихры:

– Дитя мое, ты и без того выглядишь так, что животик надорвать можно, а если напялишь еще и цилиндр, кому-то из нас двоих придется бежать из Пламфилда, подальше от насмешек и презрения. Довольно и того, что ты выглядишь как призрак официанта, и не проси о самом нелепом головном уборе, какой существует на свете.

Тед, которому было отказано в этом благородном знаке мужественности, залечил душевные раны, напялив непомерно высокий и твердый воротничок, а также галстук, вызвавший изумление у всех дам. Эта выходка стала своего рода отмщением жестокосердной маменьке, ибо его воротнички уже довели прачку до отчаяния – с ними каждый раз что-то было не так, – а завязывание галстука требовало такой несказанной ловкости рук, что трем женщинам приходилось подолгу трудиться, прежде чем, подобно Красавчику Браммелу[433], он отвернется от груды «отходов» с долгожданным: «Ладно, сойдет». Роб всегда был готов прийти на помощь в этой непростой ситуации, тем более что собственный его наряд отличался простотой, опрятностью и быстротой надевания. Тед же успевал, наряжаясь, впасть в неистовство, так что рычание, свист, приказы и стоны подолгу доносились из пещеры, где бушевал Лев и кротко трудился Агнец. Миссис Джо терпела, пока в воздухе не начинали летать башмаки и на несчастного помощника не обрушивался дождь из щеток для волос – после этого, из страха за жизнь своего старшенького, она бросалась на выручку и, остроумно сочетая шутку и властность, в итоге умудрялась убедить Теда, что он «писаный красавец», если и не «непревзойденный образец». В итоге Тед наконец-то выходил на люди, стиснутый воротничком, в сравнении с которым воротничок жалостного Билера из романа Диккенса[434] выглядел безделицей, не заслуживающей упоминания. Фрак был ему слегка велик в плечах, зато щедро открывал блестящую грудь, с которой под единственно правильным углом свисал изысканный носовой платок, что производило сногсшибательный эффект. До блеска начищенные остроносые ботинки красовались на одном конце «длинной черной прищепки для белья» – так именовала его Джози, – а юное, но крайне серьезное лицо – на другом, причем голова была закинута назад так, что, если сохранять эту позу долго, не избежать искривления позвоночника. Светлые перчатки, трость и – о, эта капля дегтя в бочке меда! – ужасная соломенная шляпа, не говоря уж об изысканной бутоньерке и часовой цепочке под ней, – дополняли наряд шикарного юноши.

– Ну как, стильно? – поинтересовался он у матери и кузин, которых должен был в тот день сопровождать вниз.

Ответом послужил взрыв хохота, прерывавшийся восклицаниями ужаса: дело в том, что Тед искусно закрепил на физиономии светлые усики, которые часто надевал на сцене. Они ему очень шли и, похоже, оказались тем единственным бальзамом, который смог заврачевать раны, нанесенные отсутствием вожделенного головного убора.

– Сними немедленно, безобразник! Что скажет отец, увидев такую умору в день, когда полагается вести себя самым благопристойным образом? – потребовала миссис Джо и попыталась нахмуриться, а про себя подумала, что среди всех ее знакомых юношей нет ни одного, который отличался бы той же красотой и оригинальностью, что и ее рослый сынок.

– Тетушка, пусть останутся! Они ему так идут! Никто не догадается, что ему еще нет восемнадцати, – воскликнула Джози, любившая все виды театрального грима.

– Папа не заметит, он будет занят важными гостями и девушками. А если и заметит, оценит шутку и представит меня своим старшим сыном. Куда Робу до меня, когда я в таком наряде!

И Тедди походкой актера-трагика вышел на сцену – прямо Гамлет во фраке и стоячем воротничке.

– Сын, изволь слушаться! – Когда миссис Джо начинала говорить таким тоном, ей подчинялись безоговорочно. Впрочем, впоследствии усы появились вновь, и многие незнакомцы остались при убеждении, что в семействе трое юных Баэров. То есть Теду остался хоть один луч во тьме.