Ольга Смецкая - Маленькая балерина

– Где вы были? – холодно спросил Стертый, почесал родимое пятно и просверлил Кару взглядом.

– Я… я заблудилась, – пролепетала она, – вышла из магазина, не нашла вас и испугалась. Решила самостоятельно вернуться в гостиницу. Потом начался дождь, и я пережидала его в кафе.

– Дождь начался в половине двенадцатого ночи, – бесцветным голосом заметил Стертый и добавил: – Ну что ж, я рад, что вы добрались до гостиницы целой и невредимой. – Он надел серую шляпу, слившуюся по цвету с его лицом, и вышел из комнаты.

– Ты с ума сошла? – прошипела Вера, когда за Стертым захлопнулась дверь. – Ты что творишь, а? Что творишь?

– Он сделал мне предложение, – еле слышно прошептала Кара.

– Что? Что он сделал тебе?

Вера рухнула на кровать. Пружины жалобно скрипнули под ее немалым весом.

– Тебе пора худеть, – заметила Кара.

– Повтори, что ты только что сказала.

– Я сказала, что тебе надо похудеть.

– Нет, повтори то, что ты до этого сказала. Про предложение.

– Он хочет, чтобы я стала его женой.

Кара устало опустилась в кресло, она чувствовала себя одинокой и опустошенной.

– Безумие. Ты хоть понимаешь это? – Вера сложила руки на груди и нервно забарабанила пальцами. Огромный бриллиант на безымянном пальце засверкал всеми гранями. – И что ты ему ответила?

– Пока ничего…

– «Пока ничего», – передразнила Вера. – Ты о последствиях-то задумывалась?

– Я не знаю…

– Не знает она… А кто знает? Кто знает? Боже, дай мне сил! – Вера театрально закатила глаза, вскочила с кровати, подошла к Каре вплотную и прошептала ей в ухо: – За связь с иностранцем что бывает, а? А за измену родине?

Кара низко опустила голову.

– Молчишь. А как же театр? Как же Базиль? У вас же свадьба на носу…

– Вера, прошу тебя… – Кара передернула плечами. – Мне и так несладко. Я запуталась…

– Дурочка ты моя. – Вера погладила Кару по влажным от дождя волосам.

– Мне кажется, я влюбилась…

Проснулась я в отличном настроении.

Мне почему-то снился Рим. Ощущение от сна было таким реальным, словно я действительно всю ночь бродила по Вечному городу.

Я вскочила и распахнула окно.

Снаружи разгорался солнечный безветренный день. Туманная дымка еще не успела развеяться, и воздух дышал прохладой. Трава под яблонями была усыпана белоснежными лепестками и блестела от влаги, в кронах деревьев громко заливались птицы.

Я вдруг вспомнила, как среди ночи проснулась от тишины. В городе такой звенящей тишины не бывает. По комнате плавали длинные зловещие тени, сплетались в мысли о призраках, привидениях…

Теперь, в ярком свете дня эти мысли показались мне глупыми и беспочвенными.

Я быстро натянула шорты и майку и направилась к туалетному столику. В потускневшем и покрытом пятнами от времени зеркале я не сразу узнала собственное отражение. На миг мне показалось, что на меня смотрит совершенно незнакомая женщина, с гладкой прической, в длинном белом хитоне. Я тряхнула головой, наваждение исчезло.

Кофе я решила выпить на веранде. Пока на плите закипал пузатый медный чайник, я вышла на улицу, скинула шлепанцы и ступила босыми ногами на мокрую от росы траву. Невероятное ощущение от соприкосновения с бархатистой поверхностью породило в моей душе неожиданные ассоциации и заставило тело двигаться само по себе, вопреки логике. Я вдруг осознала, как мои ноги приняли третью позицию, руки взметнулись вверх, спина выпрямилась и напряглась. И – и раз, и – и два… Пируэт, арабеск, па-де-буррэ…

Балетные па посыпались из моего подсознания, как новогодние подарки из мешка Санта-Клауса. Я-то думала, я была уверена, что давно все забыла, что мышцы заросли и закостенели. Тогда откуда эта легкость, это чувство полета, этот восторг?

– Браво! – вдруг услышала я и остолбенела от неожиданности. Я залилась краской и медленно повернулась. Передо мной стояла молодая миниатюрная блондинка в модных солнечных очках и обтягивающем коротком сарафане. В руках она держала блюдо, накрытое бумажной салфеткой. – Потрясающе! Вы танцовщица, да?

– Бывшая… – сглотнув, ответила я.

– Тогда вы в прекрасной форме. Вот, – она протянула мне блюдо, я послушно его приняла, – это вам, по-соседски. Я вон там живу.

Она махнула рукой в сторону сказочного замка, который накануне вечером поразил мое воображение.

– У вас очень красивый дом, – улыбнулась я, справившись с минутным смятением, и пригласила незваную гостью выпить кофе.

Пропустила ее вперед, а сама пошла следом. В какой-то момент я вдруг остро ощутила чей-то пристальный взгляд. Я резко обернулась. Померещилось, или действительно чья-то тень метнулась в кусты?

Мы расположились на веранде.

Пока я разливала по чашкам кофе, раскладывала принесенное соседкой домашнее печенье, моя новая знакомая рассказала о себе. Гала – с ударением на последнем слоге! – оказалась то ли дочкой, то ли внучкой знаменитого советского художника, классика портретного жанра Василия Горелова.

Гала тоже была художницей, не такой известной, как ее великий родственник. Но видимо, достаточно талантливой и востребованной для того, чтобы содержать такой роскошный «шато».

При ближайшем рассмотрении она показалась мне гораздо старше, хотя выглядела безупречно. Эдакая престарелая Барби. Очевидно, в юности она была чудо как хороша. Огромные голубые глаза, крохотный носик, пухлые губки, нежная кожа. Теперь все это уже слегка поувяло, но старательно поддерживалось с помощью «золотых нитей», «ботокса» и силиконовых имплантаций.

Гала немного шепелявила, всего чуть-чуть, и ей, как ни странно, это очень шло.

Она широко улыбнулась, продемонстрировав великолепную работу дантиста. Оттопырив мизинчик, отхлебнула кофе из старинной фарфоровой чашки.

– Ну, так вы придете? – спросила она, вырвав меня из раздумий.

– Простите?

– Я говорю, что в субботу у меня открытие летнего сезона. Вся московская тусовка слетится. Приходите, Сашенька, будет весело.

– Спасибо, но как-то неудобно. Я никого не знаю.

– Ерунда! Все удобно! Я приглашаю. Кстати, приходите сегодня на ужин. Я познакомлю вас с местными аборигенами.

– Хорошо, с удовольствием, – легко согласилась я и посмотрела в окно. За сиреневым кустом мелькнул каштановый хвостик, перехваченный оранжевой резинкой.

– Я вчера бродила по берегу реки и видела странную девочку, – сказала я.

– Какую девочку? – спросила Гала. Фарфоровая чашка в ее руке дрогнула. – Не понимаю, о чем вы?.. Ах, это, наверное, Дашенька… – нервно хохотнула Гала и смахнула выступившую на лбу бисеринку пота. – Она больна, бедняжка. Аутизм.

– Аутизм? – поразилась я. Выросшая в семье медиков, я прекрасно знала, что это значит. Тяжелая аномалия психического развития ребенка, характеризующаяся нарушением контакта с окружающими людьми, активным отстранением от внешнего мира.

– Да, аутизм, – рассеянно повторила Гала и поспешно поднялась с места. Она одернула короткий сарафанчик и заправила за ухо выбившийся локон. – Ну что ж, мне пора. Спасибо за кофе, и непременно жду вас вечером.

Я пересекла гостиную с портретом, размышляя по пути о том, чем вызвана столь неадекватная реакция моей новой знакомой на простой, казалось бы, вопрос, миновала крохотный коридорчик и застыла перед дверью в заветную комнату. Я заглянула туда еще вчера, но так и не рискнула зайти. Теперь же, после утренних балетных экзерсисов, наконец решилась.

Это оказался репетиционный зал. Святая святых. Зеркальные стены, огромное окно, выходящее в сосновый бор, некрашеный дощатый пол и вытянутый по периметру балетный станок.

Я шагнула внутрь. Зеркала, как на ксероксе, размножили мое изображение, и создалось обманчивое впечатление, что помещение заполнилось людьми.

По левую сторону от входа притулился кособокий шкаф, соструганный неумелым плотником. Я потянула за ржавую петельку, служившую ручкой дверцы, и мне на голову посыпались пуанты. Старые, истертые, превратившиеся в лохмотья. И совершенно новые, с твердой негнущейся колодкой.

Я выбрала относительно новую пару и примерила. Туфли оказались мне впору, были размяты, атласные ленточки аккуратно пришиты.

Я встала на пуанты. Господи! Я не делала этого пятнадцать лет! Сначала запрещали врачи, а потом я сама для себя наложила на балет табу.

На меня обрушились давно забытые ощущения. Боль в исковерканных ступнях, хлюпающие кровавые мозоли, дрожащие от перенапряжения мышцы, восторг и счастье!

Мне было шесть лет, когда мама отвела меня в Большой театр на «Щелкунчик». Это было, да и до сих пор остается, самым серьезным потрясением в моей жизни. С тех пор я заболела балетом.

Поначалу мать была категорически против.

– Она искалечит свою жизнь, свое тело, – говорила мама папе по вечерам на кухне, а я, стоя под дверью, подслушивала. – У нее нет будущего. Она никогда не станет Улановой или Врублевской, не тот характер. А что такое – седьмой лебедь в четвертом ряду? Миманс – максимум на что она годится!

Но после того как я испробовала все доступные мне методы – бесконечные слезы, истерики, шантаж, – мать смирилась. Вот так и получилось, что в девять лет я стала ученицей Московского хореографического училища.

Я подошла к балетному станку и провела пальцами по отполированной временем деревянной поверхности. Интересно, кто его так окрестил? Станок… На мой взгляд, гораздо больше подошло бы название «дыба», орудие пыток. И в то же время этот кусок дерева обладал притягательной, почти мистической силой. Словно навеки впитывал в себя частичку души и тела того человека, который хоть раз его коснулся.

Мышечная память меня не подвела. Если бы я попыталась в голове воспроизвести последовательность упражнений балетного тренинга, вряд ли мне это удалось бы.

В какой-то момент я снова почувствовала чей-то пристальный взгляд. В бесчисленных зеркальных отображениях трудно было сориентироваться, но тем не менее я успела заметить бледное детское личико, прильнувшее к оконному стеклу, прежде чем оно исчезло из поля зрения.