Лернон снял плащ, бросил шляпу на столик и совершенно неудобным образом пристроился на стульчике. Рассказ этого сумасшедшего писателя назывался так:

Спасайся рыба, спасайся.

Лернон перебрался на пол, здесь было гораздо удобнее, разулся и принялся читать:

Говорят, это поэты придумали любовь. Собрались как-то на даче, выпили, покурили и придумали. Вот же странные люди, будто им и заняться больше нечем? И получилась она у них, хрупкая и шершавая на ощупь, привлекательная на вид и своеобразная внутри. Решили опробовать на нем.

Он сидел в своем любимом кафе, длинными пальцами обнимая кофейную кружку и все время смотрел в окно. За окном была пустота. Можно было доплатить немного и в окне включили бы, какой-нибудь приличный вид. Осенний лес, или, к примеру, дождливое утро. Для особо обеспеченных, елисейские поля или красную площадь. Средства у него были. Но он, всегда хотел только пустоту. Сами служащие кафе, и даже старший администратор, совсем позабыли о существовании такой опции в каталоге их услуг. И когда он впервые попросил именно ее, были взволнованны и удивлены именно этому факту.

Теперь, он частенько приходил сюда, заказывал чашечку «американо» и как обычно, нерешительно указывал в каталоге на забытую всеми страницу и отчетливо проговаривал, — Мне вот эту… пустоту! А затем подолгу просиживал, перебирая пальцами по белому фарфору. Иногда, приносил с собой плеер и что-то слушал. Иногда, читал книгу. Или просто сидел с закрытыми глазами.

— Вот так и живем, — послышалось из за соседнего столика и он, обернувшись, увидел ее.

— Вы обращаетесь ко мне? — переспросил он.

— Все мужчины предпочитают худощавых блондинок, — тихим голосом прошептала сочная брюнетка с вьющимися волосами. С виду она была весьма привлекательна, немного полновата, лет около сорока, или чуть больше, — а вы?

— Я не связываюсь с худощавыми блондинками, — улыбнувшись, произнес он и аккуратно поднес пальцы к губам. Он всегда так делал во время нерешительности или же волнения. Она, сделав очередной глоток красного вина, поставила бокал на стол и поправила шикарную копну смоляных волос.

— А с кем же вы связываетесь? — не унималась собеседница.

— Я вообще не терплю моментов, которые меня чем либо связывают, — ответил он и потрогал пространство между собой, и ее рукой.

— Думайте я развлекательная голограмма? — расхохотавшись, но очень деликатно спросила она, и встав со своего места пересела к нему за столик, — можете проверить, я настоящая. Потрогайте, если угодно.

— Я вам верю, — утвердительно ответил он.

— А вот я пожалуй нет, — улыбнувшись произнесла брюнетка и взяла его длинные пальцы в свои маленькие ладони.

За последнее время, ему жутко не желалось знакомиться с женщинами. Он грустно провожал их привлекательные формы взглядом. Отворачивался и шел, все равно куда, лишь бы не стоять на месте. Постоянно ища свое жизненное пространство, он иногда, проводил целыми днями в исканиях. Праздно шатался по магазинам, заглядывал в подсвеченные вечерние чужие окна. Затаивался в крохотных кафе. Так, случайно, он нашел этот уголок. Здесь мало кому было интересно что он за человек. Под кожу к нему никто не лез, в глаза ни заглядывал, с вопросами ни приставал. За последнее время он просто, как ему казалось, устал от жизни. Люди его раздражали. Денежных средств хватало чтобы немного повитать в некой прострации. Ничем, не занимаясь, погружаться в себя и бороться. С кем?

— Вся моя жизнь, — любил говорить он, — это борьба с самим же собой. Вот и боролся.

В его жизни была она. Возможно, та самая! Женщина, воспалено оставляющая выразительный след в жизни обыкновенного человека, каким он и был. Это было как наваждение. Как будто ядовитая змея укусила его в шею, и он кубарем повалился на пол и истошно заорал в образовавшуюся пустоту. Что это было? И если и есть у человека талант, основательно проникать в чужие души. Принюхиваясь там, приглядываясь к каждой выемки понимать, ощущать и впитывать все то, чем так хворал тот, кто, молча сейчас сидел напротив шикарной брюнетки. И так глубоко это засело в нем. Так «хватило» ему этой любви, что он сторонился от любого женского взгляда. А тут она…

Она же, аккуратно уложила его ладонь на место и быстро юркнув в сумочку, достала свою визитку.

— Звони, — тихо прошептала брюнетка и направилась к выходу, — если будет грустно!

О нем сложилось впечатление, что он, прежде всего мужчина. Простые черты лица, богатая, но простая одежда, чистая обувь. Получилось, будто она начала навязываться. А этого никак не должно было быть. Она долго оценивала его взгляд. И что он там увидел в этой пустоте? Себе-то она заказала цветущую сакуру и восходящее солнце. А он, никак не обращал на нее внимание. Но, когда она взяла его ладонь, сразу же пришло понимание, что она перегибает палку.

— И где твоя гордость? — подумалось ей, и она потрудилась, чтобы не выпрыгнуть из собственного платья и со стыда не убежать в дамскую комнату. Уже, в каком-то тумане, оставила ему свою визитку. Зачем? Сказала, — звони. Для чего? Сегодня же она забудет про этот нелепый инцидент. И все…

Наташа зашла в свою уютную квартирку и неряшливо бросила ключи на стеклянный столик. Всю дорогу от кафе до дома, она усердно проклинала свою подругу. Зайдя в ванную комнату, одним движением стерла яркую помаду с губ. Сняла платье. И аккуратно, обеими руками, удалила шикарные черные волосы со своей головы. Теперь в отражении на нее смотрела, не менее привлекательная блондинка.

— Чтобы я еще раз эту куру послушала? — зло прошипела Наташа, — тоже мне психолог недоучка. Она аккуратно удалила с себя все лишнее и, включив воду, встала под прохладный душ. Вода ровным потоком ниспадала по ее атласной коже. Руками она аккуратно поглаживала свои плечи, и даже начала улыбаться. Как вдруг, ее, как будто ошпарило кипятком.

— Телефон, — закричала она, и пулей вылетела из душевой кабины. Как будто это как-то решало ее проблемы.

— Блин, — зло и раздосадовано прошептала она, — я же ему дала свой номер телефона.

В это момент зазвонил телефон. Завернувшись в полотенце она аккуратно достала из сумочки мобильный и, только бы не он, к ее счастью номер был знаком ей.

— Ало, — нервно процедила Наташа, — конечно хорошо, а как у меня еще могут быть дела? Вот, отмываюсь от твоих советов. Это надо же такое придумать! Да кто тебе сказал, что мне мужик нужен? Я и сама ни плохо существую. Ну оговорилась, не существую а цвету и пахну. Да пошла ты со своим Фрэйдом! Меня ждут!!! — уже с позитивной ноткой ответила она и отключила трубу, — меня ждут, — уже более спокойно и с некоторой ноткой грусти повторила Наташа.

Душ. Подушка. Вечер, кот, вот и все кто меня ждет, — придумав на ходу четверостишие, промурлыкала Наташа, — вот и все, кто меня ждет!

* * *

Он проводил ее взглядом, хоть и не делал этого порядком давно. На ней было немного мешковатое платье, она явно, что-то скрывает. И совсем она не полновата, даже наоборот. Об этом легко догадаться по стройным ногам. Он неторопливо покрутил в руках ее визитку и выбросил в небольшой металлический контейнер.

Потом был салон его комфортабельного авто и неприятная поломка. Колесо выстрелило прямо на выезде со стоянки. Пришлось трястись в метро. Здесь, забившись в укромный уголок, он уткнулся в запотевшее, грязное стекло. Ища там свою пустоту, коротая время за праздными мыслями.

Он закрывал глаза и видел бескрайнюю заснеженную степь. Он сосредотачивался и начинал беседовать с самым своим лучшим слушателем. С самим собой.

— Что, грустно, — спрашивал он у самого себя.

— Да вот, пью, — отвечал собеседник. И, сам с собой общение налаживаю. Потому что… никто не любит, никто не верит и, никто не понимает.

— Возможно, это подсознательное желание покончить с собой? — спрашивал он, — Медленно, но верно, пропитать свое тело отравленной жидкостью. Сморщится и стать как высохшая шелуха для компота. Деградировать до такой степени, что перестать улыбаться, даже самому себе. Собаки во дворе перестанут здороваться. Кошки с помойки не кивнут одобрительно головой. Сверчок не чирикнет, бог не выдаст, свинья не съест. А ведь лукавишь же. Если даже и не пить, все равно, именно самому себе улыбнуться хочется всегда меньше всего. А другим?

— А другим, получается, какой-то звериный оскал, — грустно кивая отвечал собеседник, — Иногда, и такое случается, пить совсем не хотелось. И тогда, я представлял себя замерзающим в степи кочевником. Пальтецо на овечьем, не греет, руки озябли, ног не чувствую. И метет… господи, как же метет. Что тебе ночь, что день? Одна стена из белой мглистой смерти. И тогда я, тихонечко достаю из заднего кармана (а таковой у меня имеется), маленькую фляжку. Заимел я ее, еще в те стародавние годы, в пору своей службы. Да думал и не сгодиться. Так вот. Достаю значит, потихонечку, со вкусом откручиваю крышечку. И, в каждом этом движении моем, затаилась вечность. Преподношу, значит, ко рту и тихо так говорю, — За вас ребзя! А они, они схоронились у меня под тонкой оболочкой. Закутались в овечью, скатанную шерсть. Может и выпить хотят, да попросить стесняются. А может и нельзя им, ребятушкам. Смотрят, глазенками лупают, как живые, как настоящие. С ними и пью, за них и пью, из-за них и пью. Главное, чтобы копытца свои в рюмочке не полоскали. После того, уж больно противно ее в рот брать. А нужно, иначе смерть лютую приму, окоченею.

А метет, метет, метет. А я вторую погнал, а потом как запою; «Как здорово, что все мы здесь…»

А они, глядишь, и пляшут уже. Хороводы повели, хвостами закрутили, пятачки свои в разные потаенные углы засовывают, щекотятся подлецы. А там, смотришь, и накидался уже. И уже не в степи ты, а в собственной прихожей, в обнимку с полированной овцой, в которую еще недавно бабу свою выряжал. Баба ушла, овца осталась. Баба конечно овца, без правильного понимания, кто она еще такая? А раньше, когда то, в кучерявой молодости. Писал бывало ей, как и водится при свечах, утирая нос рукавом: