Оставался единственный выход — брести две версты до ворот. Но сдаваться Богдан не хотел. Изгородь вдруг показалась ему символом житейских печалей, так взволновавших ночью — и зримо вставших вдруг пред ним в облике высоченного забора. Слепая злость овладела Михоровским.

Он стал шарить по карманам в поисках складного ножа. Нашел. Лицо его прояснилось: он сумеет сделать по-своему!

И принялся ковырять ножом плахи, но дело шло туго, твердое дерево с трудом поддавалось маленькому острию. Но мелкие щепки и стружки все же усыпали землю, дыра в плахе медленно увеличивалась.

Богдан работал с азартом, пот заливал ему лицо, руки немели, но он не сдавался. Порой останавливался, тяжело переводя дух, — и вновь бросался на изгородь, как на лютого врага, словно речь шла о жизни и смерти. Совершенно выбившись из сил, он бросил нож на землю:

— Чтоб тебя черти взяли! Довольно! Может, придет кто-нибудь…

И тяжело опустился на траву. Однако злость вскоре вернулась с удвоенной силой, жажда победы охватила юношу, и он вскочил, подобрал нож, и снова принял за дело.

Через пару часов, когда солнце взошло уже высок Богдан отбросил нож и выпрямился с торжествующ улыбкой: в плахе одна над другой зияли несколько дырсловно ступеньки. Ноги свободно прошли бы в них.

Богдан удовлетворенно взглянул на результаты своего труда, но понял, что работа еще не окончена. Решив немного передохнуть, он уселся на траву и осмотр ладони.

Туман растаял совершенно, воздух в солнечных лучах приобрел чистый сапфировый оттенок. Густые кроны деревьев в парке на том берегу реки отбрасывали воду длинные тени. По синей водной глади скользят маленькие омутки, словно чародейские кольца русалок;

Богдан смотрел на ласточек, носившихся над водой, на ее сверкающую гладь. По реке проплыла красавица чомга с длинной, изящно выгнутой шеей с паричком на голове. Богдан любовался ею, моля в душе, что птица подплыла ближе.

Сон охватывал его усталое тело, руки и ноги цепенели. Богдан растянулся на траве, смежив веки, еще миг, и уснул бы — но жажда действия, стремление победе вновь овладели им. Он вскочил, потянулся так что хрустнули суставы, широко зевнул:

— Вот черт, оказаться бы в постели…

Он представил себе уютную спальню, удобную постель — но это зрелище лишь отрезвило юношу.

Богдан бросился к изгороди, пытаясь вскарабкаться, но руки скользили по гладкому дереву — проделанны: им дыр не хватало, чтобы взобраться наверх.

Но отступать нельзя!

После недолгого раздумья он сорвал с себя куртку из толстого сукна, пиджак, жилет и подтяжки. Куртку вновь надел на рубашку, привязал рукавом пиджак к жилету, скрутил их в подобие веревки, из подтяжек сделал петлю. Сунув ногу в верхнюю дыру, цепляясь одной рукой, второй попытался забросить импровизированный аркан на толстый сук, нависавший над; изгородью. Несколько раз ему это не удавалось, он вспотел, утомился, но не уступал, ругаясь сквозь зубы. Глаза его сверкали, он метался, как безумный. Срывался наземь, вновь карабкался, бросал петлю вслепую, с яростным азартом. Наконец петля угодила на сук, затянулась, импровизированный канат вырвался из рук Богдана повис. Юноша радостно вскрикнул, соскочил вниз и принялся растирать натруженные ладони. И смотрел на содеяное, как будто это небывалый в истории человечества подвиг. Не помня себя от счастья, взлетел по вырезанным «ступенькам», обеими руками схватился за веревку, затянув петлю. Теперь все шло гладко. Богдан подтягивался на руках, упираясь ногами в забор, лез пес выше и выше, гордый, уверенный в себе.

Когда он поднялся выше дырок и ноги не находили больше опоры, Богдан растерялся было, но тут же полез на руках. Тут сверху раздался зловещий треск. Богдан задрал голову, и ему стало жарко, волосы встали дыбом: сук раскачивался очень уж сильно… Инстинктивно взглянув вниз, он обнаружил, что забрался довольно высоко.

Вновь затрещало, и этот звук словно бы штыком пронзил его тело.

Гнев и ярость вспыхнули в нем.

— Какого черта! — прошипел он, глядя на пересекшую сук трещину. Еще усилие, энергичный рывок… и он на гребне изгороди.

— Эврика! — с невиданным подъемом вскричал Богдан.

Он удобно устроился на широком торце плахи, сел, свесив ноги на сторону загона, смеясь, утер пот с лица. Иронично оглядел надломившийся сук и, испытав рукой его прочность, громко сказал:

— Тебе придется еще разок послужить мне, дорогой…

Опустил «канат» по ту сторону забора, стал спускаться вниз… Когда он был на середине, сук все-таки сломался, и Богдан полетел на землю, растянувшись во весь рост. Его «канат» вместе с длинным обломком дерева свалился сверху прямо на него. Отбросив его, Богдан усмехнулся:

— Сломался все-таки? Поздно…

Вскочил и широкими шагами направился к выходу, насвистывая мелодию из оперетты.

Возле пристани он столкнулся с ловчим. Увидев его, ловчий онемел от изумления.

Богдан взглянул на заспанного стража и резко бросил:

— Спишь, как суслик, дозваться нельзя! Так можно всех рогачей перестрелять, а ты и не проснешься!

Ловчий удивленно уставился на него:

— Как же вы вошли, паныч? Ключ от ворот у меня…

— Как захотел, так и вошел. Давай лодку.

Ловчий поспешно принялся отвязывать лодку, рассуждая про себя, что молодой пан вовсе не сгинул, как болтали в замке, а ночевал в загоне, чтобы проконтролировать караульщиков.

Богдан уже привел одежду в порядок, и ничто в его виде не возбуждало подозрений — разве что через лоб тянулась длинная царапина, но юноша успел прикрыть ее английским кепи.

XXV

— Куда ты ездил ночью? — спросил майорат Богдана.

— Так, проехаться… помечтать…

— Ты упал с коня, — спокойно констатировал майорат.

— Ну да. Сбросила меня эта бестия. Впрочем, я в претензии… Вы позволите мне взять араба и сегодня.

— Когда?

— Прямо сейчас. Поеду посмотрю, как там копают картошку.

— А спать не будешь?

— Нет. Пора и за работу. Майорат усмехнулся:

— Рамзес — норовистый конь…

— Я с ним справлюсь.

— Не сомневаюсь. Но ты его не получишь. Богдан смутился:

— Почему?

— Потому что в Глембовичах ты не гость, а практикант, значит, должен жить так, как они. Каждому и них определен для работы конь. Тебе тоже. И исключений я для тебя делать не могу.

— Я же его не запалю, — зло буркнул Богдан.

— Не в этом дело. Юноша стоял перед майоратом, губы у него дрожали Вдруг он спросил:

— Я ваш кузен или нет?

— Разумеется. Ты даже еще и Михоровский…

— Значит, для меня можно сделать… исключение.

— Нет, дорогой мой! Ты не только мой кузен — ты еще и работаешь у меня по найму. И потому я не могу, делать исключения ради фамилии, которую ты носишь…

Вальдемар говорил совершенно спокойно, но глаза Богдана пылали гневом:

— Да уж… Будь у меня миллионы…

— Будь у тебя миллионы, — холодно сказал Вальдемар, подчеркивая аждое слово, — ты бы ничуть не заинтересовал меня. Понимаешь?

— Это что, милостыня? Милость вельможного пана? — крикнул Богдан, не помня себя от злости.

Вальдемар смотрел на него, слегка улыбаясь. Потом сказал:

— Мальчик, иди спать, от всей души советую…

Богдан помолчал, тяжко дыша, словно подыскивая способ должным образом выразить свой гнев, потом повернулся и молча ыбежал из комнаты.

Вскоре он неожиданно вернулся. Выглядел теперь спокойным и печальным.

— Дядя… — произнес он, опустив голову, — скажи слугам, чтобы они больше не называли меня ни панычем, ни вельможным паном. Я платный практикант, пан Михоровский — вот и все.

Вальдемар едва удержался от смеха, но сохранил на лице серьезность и сказал:

— Ты совершенно прав. Но тебе придется самому сказать это слугам, я такими мелочами не занимаюсь.

Богдан заколебался:

— Для меня это будет немного… трудно.

— Зато так будет лучше. Ты сам, по собственной инициативе, запретишь им чересчур навеличивать тебя…

Богдан вышел в глубокой задумчивости.

И каждому, кто в тот день имел неосторожность назвать его «панычем» или «вельможным паном», он, наливаясь гневом, бросал:

— Никакой я вам не паныч и не вельможный пан! Я просто пан Михоровский, практикант! Запомнили?

Слуги, услышав такое от него, несказанно удивлялись и шептались потом меж собой:

— Ох, горяч! Сразу видно: такой же пан, как наш майорат!

Богдан стал гораздо серьезнее, больше души отдавая, порученным ему делам. Он часто подолгу вел с майоратом обстоятельные беседы о сельском хозяйстве и административных вопросах. Видно было, что он принуждает себя этим заниматься, — но держаться он старался тик, чтобы не показать этого. Он много читал, поглощая книгу за книгой из глембовической библиотеки, сидя над ними по ночам, а потом погружаясь в мечты и фантазии. Но Вальдемар безжалостно отбирал у него романы, заявляя, что в первую очередь юноша обязан читать труды по экономике и сельскому хозяйству, какими бы скучными они ему ни казались. Никакие возражения не помогали, Вальдемар был неумолим. Кроме того Богдан обязан был посещать все лекции для сельчан. Под его управление перешли народная читальня и сберегательная касса. Эти его занятия Вальдемар контролировал строго, зато предоставил ему полную свободу в отношениях с администрацией, разрешая знакомиться с кем хочет и проводить время по своему усмотрению. Богдан приобрел много друзей — но за свою резкость заработал и врагов. Его открытая манера выражаться, полная неспособность скрывать мысли не всем пришлись по вкусу. Чуя, что граф Гербский относится к нему с большим недоверием, Богдан держался с ним неприязненно. А порой, совершенно того не желая, форменным образом шокировал окружающих. Когда пан Мачей как-то пожаловался при нем на старость и потерю сил, Богдан выпалил: