– Елизавета Владимировна, – подсказала Ба.

– Да… – Эту неважную информацию Андрей Альфредович явно пропустил мимо ушей. – Дом снесут, участок продадут под застройку. Какой-нибудь небоскреб с офисами в аренду. А это уже не два миллиона. Неплохо. И вряд ли стоит ради каких-то своих… капризов вставать на пути чьего-то бизнеса. Не советую. Лучше поторговаться и выбрать подходящий для вас вариант. Что касается Галины Павловны, то она без меня квартиру поменять не сможет, эти ваши риелторы все равно ко мне придут. Я тоже с ними поторгуюсь, милое дело. Сделаем ей двухкомнатную. Мелочь, как говорится, а приятно. Вы меня извините, уважаемая…

На этот раз Ба подсказывать не стала, промолчала.

– …но у меня больше нет времени, я опаздываю в следственное управление. Олег, еще час посиди – и можешь идти домой.

Андрей Альфредович подхватил портфель и стремительно вышел из приемной, за ним последовала и Ба под выразительным взглядом секретаря.


Вечером все жильцы похожего на корабль дома номер 148 собрались в квартире номер семь праздновать победу. Героиней вечера была Галина, трезвая и нарядная. Она милостиво кивала в ответ на льстивые комплименты, загадочно улыбалась вместо ответов на многочисленные вопросы и позволяла угощать себя пельменями, которые они наскоро слепили вместе с Ба и Женей. Художник Пустовалов тоже был немногословен и задумчив, он не отрывал взгляда от Жени, и лоб его прорезала поперечная морщинка, как будто он мучительно пытался что-то вспомнить. Герман Иванович, напротив, говорил без умолку, он был счастлив тем, что все так удачно устроилось и что завтра в шесть утра Женя сможет уехать домой, к маме. А главное, тем, что она непременно вернется через несколько дней, потому что едет-то не просто так, а за орешками для него. Переполненный чувствами, он даже предложил выпить по рюмочке, провозгласив тост «за многоуважаемую Елизавету Владимировну, за спиной которой они, мужчины, могут чувствовать себя, как за каменной стеной, и вот даже чудесные пельмешки…». Тост был принят, по рюмочке было выпито, после чего Ба, провожаемая недовольным взглядом Галины и сожалеющим – Пустовалова, унесла бутылку на кухню.

Поняв, что больше ничего интересного в программе вечера не предусмотрено, Галина и Пустовалов отправились восвояси. Ба, вместе с Женей убрав со стола, раскрыла принесенную от подруги папку и на пару с Германом Ивановичем принялась разбирать документы. Сосед, впрочем, важную информацию слушал невнимательно, поскольку ревниво следил за Женей, которая вместе с Левушкой смотрела какую-то чепуху по телевизору, и оба при этом ужасно веселились. Однако, когда передача наконец закончилась и Герман Иванович, вздохнув с явным облегчением, собрался отвести свое сокровище домой – под предлогом завтрашнего раннего вставания, негодный мальчишка придумал новое занятие: он предложил Жене посмотреть его аквариумы. Аквариумы же находились в другой комнате, и Герман Иванович совершенно извелся, стараясь сквозь соседкину болтовню расслышать их голоса (нарочито-басовитый Левушкин и радостно звенящий Женин), доносившиеся из соседней комнаты.

День шестой

Любить не больно

Последний вечер уходящего года начался в декорациях вечера предыдущего, только на этот раз сияла огнями наряженная вчера елка, мигала на окне гирлянда-сетка, а на столе красовалось куда больше бокалов, тарелочек, салатников и блюдечек, чем накануне. Действующие лица были, разумеется, те же, за исключением Жени, которую Герман Иванович с утра проводил на поезд и от нечего делать первым заявился к соседям, у которых по традиции договорились встречать Новый год. Впрочем, о Жене он вспоминал ежеминутно, и даже один раз звонил ей на сотовый телефон. Левушка напряженно следил за разговором и за выражением лица Германа Ивановича.

– Свой отдал! – положив трубку, похвастался находчивостью совершенно счастливый Герман Иванович. – Я ей купить хотел, но не успел, и вообще… неловко как-то. Она такая милая девочка, совершенно несовременная… То есть непохожая. Честное слово, неудобно дарить ей дорогие подарки. Я потом ей подарю… На Рождество. А пока, говорю, возьми мой, мне будет спокойнее. И вообще – мало ли что? Теперь такие времена…

– А что – что? – проворчал Левушка. – Жила она сама по себе и дальше жила бы, без всяких опекунов.

Но Герман Иванович его ворчания не расслышал по причине некоторой глухоты. Тогда неугомонный Левушка решил уесть его с другой стороны.

– И потом, Герман Иванович, вы же сторонник материалистической философии, – подкатился он к соседу, и тот, не ожидая подвоха, благосклонно кивнул, ожидая продолжения. – Так при чем тут религиозный праздник Рождества?!

Поднаторевший в философских спорах Герман Иванович, который так неузнаваемо преображался в полемическом задоре, что его не мог сбить с толку и десяток оппонентов, вдруг растерялся и промямлил:

– Я просто так… Как повод. На мое мировоззрение этот факт никоим образом не повлияет. Просто неудобно же без повода дарить. Такая милая девочка, совершенно далекая от нынешних реалий…

– Да что вы все время… – возмущенно начал Левушка, но Ба, как наседка, никогда не выпускавшая из виду любимого внука, решительно вмешалась и послала его в соседний магазин за хлебом, о котором в погоне за деликатесами все, по ее словам, забыли.

Поскольку в голосе Ба послышались металлические нотки, а взгляд поверх очков не сулил ничего хорошего, Левушка счел за лучшее не упоминать о том, что не далее как сегодня он купил этого самого хлеба аж две буханки черного круглого и нарезанный батон, согласно данному ему списку продуктов. Вздохнув и уточнив для порядка – действительно ли ему купить именно хлеба, а не чего-то другого, – Левушка отправился в магазин, благо расположенный в соседнем дворе.

Воспользовавшись тайм-аутом, Елизавета Владимировна решила поговорить с Германом Ивановичем. С тех пор как она прочла вполне гениальное, по ее мнению, стихотворение о новогодней елочке, написанное внуком под впечатлением знакомства с Женькой, душа у нее, честно говоря, тоже была не на месте. Внук все-таки. Любимый. Обдумывая, как бы половчее задать вопрос, Ба уселась под форточку, с наслаждением закурила и, внимательно наблюдая за дымом от сигареты, что позволяло ей избежать необходимости смотреть на собеседника, начала с нейтрального утверждения:

– Женя и в самом деле очень милая девочка…

Что ни говори, а Ба уже вполне могла считать себя гроссмейстером в психологических поединках. Интуитивно избранный дебют оказался столь удачным, что больше ничего и не потребовалось. Герман Иванович во вполне поэтических выражениях завел рассказ о том, как изменилась за последние дни его скучная одинокая жизнь, какими приятными заботами отныне занят его досуг. О том, что в его жизни появился настоящий, невыдуманный смысл. О том, как он благодарен уважаемой Елизавете Владимировне за то, что в трудные минуты жизни она не дала ему отчаяться и опустить руки, помогла сохранить форму (в этом месте Ба вопросительно подняла брови)… как физическую, так и интеллектуальную. И теперь, когда судьба вознаградила его за перенесенные лишения, он чувствует себя на пороге новой жизни…

Сигарета была давно выкурена. Ба уже начала опасаться, что пламенный монолог Германа Ивановича затянется до прихода Левушки и спасительный маневр с хлебом окажется бесполезным. Поэтому она начала обдумывать переход к эндшпилю, тем более что все необходимое она выяснила, и это ей не особенно понравилось. Но тут раздался звонок в дверь, и партия, о которой один из ее участников и не подозревал, была отложена. Но это пришел не Левушка, а Галина.

Ба и Герман Иванович были потрясены произошедшей с ней переменой. Во-первых, она была наряжена в длинное пестрое платье из непонятной ткани явно китайского производства. Платье неприятно поскрипывало и прилипало к телу, но соседи, никогда не видавшие Галину ни в чем, кроме бесформенных штанов или застиранных трико, были сражены наповал и рассыпались в комплиментах. Во-вторых, оказывается, с утра куда-то исчезавшая Галина посещала парикмахерскую, и теперь вместо неопределенного цвета куделек на ее голове красовалась радикальная стрижка. Длина великодушно оставленных мастером волос составляла не более сантиметра. Получившийся ежик был выкрашен в цвет спелой черешни и смотрелся совершенно отдельно от сияющей Галины, как будто на минутку присел ей на голову. Насчет прически Ба и Герман Иванович, не сговариваясь, предпочли промолчать, уж слишком большое впечатление она на них произвела. Но не тут-то было.

– Ну?! Как?! Чего молчите?! – волчком крутилась перед зеркалом Галина. – Обалдели? Думаете, ни х… себе бабулька подстриглась? Не хуже, чем, вон, у Лизаветы!

– Ничего такого мы не думаем, Галина Павловна, – с достоинством сообщил Герман Иванович, а Ба согласно кивнула.

– Вот и хрен вам, а не бабулька! – радовалась Галина. – Мне всего пятьдесят шесть! Мне на работе сертификат подарили в парикмахерскую! На три тыщи! Я еще два раза схожу! Уважают, бляха-муха, поняли?! А я ведь у них без году неделя работаю, то ли еще будет! То ли еще бу-удет, то ли еще бу-удет, то ли еще будет, ой-е-ей!!!

– Галина, – Ба взяла ликующую соседку под локоть, оторвала от зеркала и повернула к себе лицом; песня оборвалась на полуслове, – послушай. Ты выглядишь великолепно. На сорок восемь максимум. Правда, Герман Иванович?

Герман Иванович, так и не привыкший к такому откровенному вранью, только торопливо кивнул.

– Так вот, – решительно продолжала Ба, – мы с Германом Ивановичем тебе официально заявляем, что если ты еще раз употребишь хоть одно слово из твоих любимых – хоть одно, ты поняла? – ты отправишься домой вместе со своим замечательным платьем, своей непревзойденной стрижкой и будешь встречать Новый год наедине с телевизором. Учти: от него комплиментов не дождешься. А сюда еще Левушка и Алексей Николаевич придут. Они от тебя будут в восторге.