Дмитрий Барчук - Майдан для двоих. Семейная сага

Я безмолвен, как истукан. Не такой я представлял нашу встречу, не об этом мечтал. Вместо того, чтобы вырвать невесту из лап демонов, сам попался к ним в плен, и теперь она предлагает мне стать демоном. Хороша перспектива!

Я отстраняюсь от Кати и ледяным тоном говорю:

— Ты ошиблась, пана. Я Родину на бабу не меняю.

Она испуганно пятится к железной двери и, что есть мочи, колотит кулачками по гулкому железу.

О войне дед рассказывал только пьяный. И чем сильнее был градус его подпития, тем откровеннее и страшнее становились его истории. Красный, как варёный рак, от водки, опухший, воняющий потом, распластанный на металлической кровати с панцирной сеткой, стоявшей в горнице старого дома за занавеской, он казался мне героем, раненным бойцом в госпитале. И я, прижавшись к нему под мышку, не обращал никакого внимания на отвратительные запахи, а, затаив дыхание, слушал его военные рассказы. Ведь трезвый, дед войну никогда не вспоминал.

— О чём тебе рассказать, внучок? О боях на озере Хасан с японцами? С белофиннами — в Карелии? Об обороне Сталинграда? О форсировании Днепра? О взятии Сапун-горы под Севастополем? Или Кенигсберга?

И хотя все дедовские байки я слышал уже не раз, но всегда просил начать с самого начала в надежде услышать новые подробности.

— Озеро Хасан — далеко-далеко от нас, на самом Дальнем Востоке. На границе с Китаем и Кореей. А тогда, в 1938, эти страны были под японцами. Самураи и на нас хотели напасть. И если б мы им не задали жару, неизвестно, как бы война с немцами закончилась. На два фронта не сильно-то повоюешь. Меньше двух недель шли бои. Первое боевое крещение. Нашими войсками командовал маршал Блюхер. Его потом расстреляли как врага народа. Эти дни показались мне вечностью. Рядовой красноармеец, прикомандированный к артиллерийскому расчёту. И сразу в такое пекло. Японцы перешли нашу границу и захватили две сопки — Заозерную и Безымянную. Наша батарея обстреливала врага, засевшего на Заозерной сопке. 45-миллиметровая противотанковая пушка — грозное оружие. Каждый её залп оглушал напрочь. А в день мы стреляли сотни раз. Ствол пушки раскалялся докрасна. Мы только успевали заряжать. Лишённые слуха, меж собой изъяснялись жестами. Но японцев положили немерено. Пехотинцы сказывали, когда взяли сопку, вся земля там была завалена убитыми врагами.

Мой дед — Яков Иванович Козак — родился в год начала первой мировой войны, 1914, в октябре. Мой отец — Святослав Яковлевич — появился на свет в самом начале Великой Отечественной войны, в июле 1941. А в год моего рождения — 1962 — произошёл Карибский кризис и чуть не началась третья мировая война, грозившая перерасти в ядерный Апокалипсис. Трагическая закономерность, как сама пережитая эпоха.

Родители деда были выходцами с западной окраины империи. По отцовской линии родовые корни произрастали из-под Гродно, а по материнской — из Кракова. Да и фамилии у дедовой родни были польского происхождения: Глинки, Синецкие… Откуда взялась фамилия Козак, могу только догадываться. Переселенец, малоросс. И прилепилась эта кличка, скорее всего, к дедову отцу, моему прадеду Ивану уже в Сибири, потому что его родной брат носил фамилию Глинка. Вероятно, они были детьми польских дворян, сосланных в Сибирь после польского восстания в шестидесятые годы XIX века.

Проживала семья Козаков в селе Форпост на севере Омской губернии. Старожилы относились к ним, как к своим. Ведь чтобы стать в то время сибиряком, достаточно было появления первых могил предков на местном погосте. Прадед Иван на переписи записался крестьянином. Прабабка Мария отучилась три класса в церковно-приходской школе. Главное богатство, что нажили мои прадеды за совместную жизнь, — десять детей: три сына и семь дочерей.

До революции и в Гражданскую войну жили бедно, а вот в период нэпа, когда старшие сыновья подросли и стали помогать по хозяйству, Козаки выбились в крепкие середняки. Ведь трудились не покладая рук.

— Мы держали семь лошадей, три коровы, овец и птицы всякой много. Заработали на сельхозинвентарь. Сеялки, веялки, плуги, бороны — всё у нас было своё, — вспоминал дед.

Но вот в окрестных сёлах началась коллективизация. С кулаками обходились жёстко. Бравада зажиточных крестьян, что дальше Сибири не сошлют, на практике раскулачивания оказалась самообманом. Ссылали, ещё как ссылали. Сибирь оказалась куда больше их маленького обжитого мирка. Больше и суровее. Приполярный север, безразмерный восток с лютыми морозами. По сравнению с ними родное среднее Прииртышье казалось земным раем.

Якову только исполнилось четырнадцать лет, когда отец завёл с ним серьёзный разговор.

— В Тевризе, в Тутаеве уже колхозы. Вот-вот и до нас доберутся. Не знаю, запишут ли нас в кулаки или нет, но тобой, Яша, я рисковать не хочу. Прошу тебя, уезжай отсюда. Может, хоть ты спасёшься.

— Куда, папа?

— Где затеряться легче. В большой город. В Омск, хотя бы.

— А что я буду делать в городе? Я же деревенский парень. Нет уж, если надо ехать, то поеду туда, где польза от меня будет. Вон, ребята сказывали, на Алдане золото нашли. Там за год молено заработать больше, чем у нас здесь отнимут. Поеду я лучше в Якутию.

Так мой дед подростком оказался среди старателей. Почти три года он мыл золото на сибирском Клондайке, а когда вернулся в родительский дом, то никакой скотины на подворье уже не было. Отец всех лошадей и коров сам отвел в общее стадо, отдал весь земледельческий инвентарь в колхоз и одним из первых записался в его члены. Жить, конечно, снова стали бедно, подчас голодали, зато все остались живы и здоровы. Далее прибавление в семействе произошло. У Якова ещё одна сестрёнка появилась.

Золото блудный сын отдал отцу со словами: «Сестрам на приданое», а сам пошёл работать в колхоз пастухом.

Яков был парень видный. Высокий. С гривой густых кудрявых русых волос, небрежно заброшенных назад. Веселый, щедрый. Балагур и заводила. Ни дня за партой в школе не сидел, но за словом никогда в карман не лез и был первым парнем на деревне. Девкам он умел вскружить голову.

— А финн — хитрый. С ним хуже всего воевать было. Что японцы, что немцы к порядку приучены. Воевали точно по расписанию. Согласно диспозиции и по всем правилам. А финны — нет, никаких правил не признавали. От больших сражений старались уклониться, партизанили в наших тылах. Небольшие отряды одетых в белый камуфляж лыжников с автоматами внезапно появлялись из леса и громили наши обозы. И снайперы у них были толковые. Могли сутками на деревьях сидеть с винтовками. И только наш брат высунется из укрытия, тут же пуля в голову прилетает. Мы их снайперов прозвали «кукушками», раз на деревьях обитали. Вот повадилась одна такая «кукушка» нашу батарею обстреливать. Человек двадцать, подлец, положил. Не выдержал я такого издевательства и обратился к командиру: «Дозвольте мне, товарищ капитан, с этим «кукушонком» разобраться. Я — сибиряк, охотник, белку в глаз бью. Кому, как не мне, этого снайпера подкараулить». Капитан помялся, дескать, не артиллеристское это дело на снайперов охоту устраивать, но потом всё ж дал добро, потери уж больно большие на батарее были. Выдали мне маскхалат, такой же белый, как у финнов, снайперскую винтовку, и отправился я, внучок, на охоту. Три дня «кукушку» выслеживал, в снегу спал, замерзал, но выследил. Вовек не забуду удивление в глазах финна, когда ему пуля меж глаз прилетела. Я это через оптический прицел хорошо разглядел. И на старуху бывает проруха.

— А какой мороз в феврале сорокового года на Карельском перешейке стоял, я такого в Сибири не помню. Даже в Якутии зимой теплее. Всего сорок градусов, но с ихней влажностью всё равно, что наши семьдесят. Я тогда чуть пальцы на руках и ногах не отморозил. Поэтому, когда немец в июне сорок первого напал на Советский Союз, я на мобилизационный пункт пришёл в шапке, полушубке и валенках. Надо мной все добровольцы смеялись: надо же, Козак учудил, жара стоит, а он в шубе потеет. Зато в декабре этот полушубок меня согрел в окопах под Москвой.

На Великую Отечественную войну дед уходил уже человеком семейным. Со дня на день жена должна была родить. Но не дождался Яков этого ребёночка. Мой отец родился в середине июля, когда его отца эшелон увозил на фронт.

Свою любовь Яков Козак нашёл в соседнем селе Тутаеве. Звали его избранницу так же, как мать, — Марией. Маша Неупокоева была совсем других кровей, чем Козаки. Потомственная сибирячка. По отцу — все старожилы, а по матери — Екатерине Коршуновой — вообще староверы, кержаки. Если Козаков судьба кидала из бедности в достаток и обратно, то бабушкина семья никогда бедно не жила. Коршуновы — старинный купеческий род. Моя прабабушка закончила Бестужевские курсы в Санкт-Петербурге. Ещё девочкой родители возили её в Париж и Венецию. Отец с детства запомнил рассказ бабы Кати, что Венеция скоро под воду уйдёт. Поэтому, когда в современной России появилась возможность путешествовать за границей, мы с отцом первым делом поехали в Италию. Я никогда не видел его таким счастливым, как в Венеции, на мосту Риальто через Гран-канал. А в Париж я его так и не свозил. Он часто повторял фразу: «Увидеть Париж и умереть». Вместо этого мы съездили в Прагу и Вену.