Пат Бут - Майами

— Нет, нет, Джонни, это чудесно для меня, но не чудесно для тебя никоим образом.

— О чем ты говоришь?!

— Я ждала подходящего момента, чтобы кое-что сообщить тебе, Джонни, и, знаешь ли, я считаю, что момент наступил.

— Сообщить мне о чем? И что весь этот бред собачий значит?

— Сообщить, что ты уже больше не мой агент. Я ушла. Я уже история. Я уже не работаю с «Эль».

Рот Джонни исправно открылся, но слова оттуда не появлялись.

Наконец, они сложились, как чаинки на дне чашки.

— У тебя появился другой агент? — выдавил он.

— Да, — подтвердила Лайза Родригес. — Я ушла к Кристе Кенвуд.

— Ты работаешь, папочка?

Она стояла в распахнутых дверях, шаловливая улыбка на лице, и толкала дверь вперед и назад: ярко-розовая майка с надписью «РОЖДЕНА ДЛЯ КРАСОТЫ», черные, подрезанные снизу шорты и кремовые, полосатые теннисные туфельки. В свои пять лет она была разодета так, чтобы сразить наповал своего папу.

Питер Стайн откинулся в кресле и улыбнулся.

— О, Камилла! Нет, я особенно не работаю. — Разве сидение перед пишущей машинкой можно назвать работой? Разве он писал, когда просто думал о том, что писать? Сможет ли он, наконец, устранить этот блокирующий его сознание страх при помощи психического лота? Кто знает? В конце концов кого это интересовало? Никто не просит писателя писать, и у плотников, впрочем, тоже существуют проблемы, хотя в этот момент Питер Стайн не мог вообразить, какими они могли бы быть.

— Хорошо, — сказала она. — Я вхожу. — Она подбежала к нему, а он крутнулся в кресле и обхватил ее руками, когда она прижалась, положив голову к нему на колени. На несколько секунд они замерли, наслаждаясь своей любовью друг к другу, однако он знал, что долго это не продлится. Камилла была непоседой, она всегда спрашивала о чем-то, всегда чего-то хотела… это, правда, немного напоминало его самого, но в ребенке это было так восхитительно.

— Ты пишешь книгу? — спросила она. Для Питера это прозвучало обвинением.

— Да, пишу, и это очень трудно.

— А я не задерживаю твою книгу, а?

— Нет, моя хорошая, я сам ее задерживаю.

Она захихикала.

— Ты не можешь сам себя задерживать. Это неправда.

— Да, это неправда. Ты права.

— Ты какой-то глупый, папка, — сказала она, но уткнулась в него носом, показывая, что она не думает, что он совсем уж глупый, что на самом деле он самый чудесный папа на свете.

— А Луиза позволила тебе прийти сюда? — спросил Питер с хитрецой. Громадная, толстая нэнни всегда старалась улучить немножко лишнего времени для дневных мыльных опер. Если Камилла сумела пробраться в его кабинет, строго запретную территорию, то ее обаяние могло смело гарантировать, что здесь она проведет все время, пока по телевизору идет «Санта-Барбара» и большая часть «Дней наших жизней».

— Нет, она смотрит телевизор, а там все так скучно, что я поднялась наверх к тебе. Папочка, можно мне поиграть с твоей пишущей машинкой?

«Можно я попиликаю на твоем „Страдивариусе“? Можно мне побарабанить по твоему „Стейнвею“? Можно мне поиграть в дартинг твоими скальпелями, папочка?..»

— Да, моя хорошая. Только будь осторожней. Папочка очень сильно любит свою пишущую машинку.

— Так же сильно, как и меня? — Обвинение.

— Нет, моя хорошая. Папочка любит тебя больше всего на свете. — Это было верно, но не до конца. Потому что внутри сидела книга, которая не хотела появляться на свет, книга, которая рождалась два мучительных года. Он тоже любил ее и ненавидел за боль, которую она причиняла и будет причинять, пока какая-нибудь следующая книга начисто не смоет память о ней.

Она сидела на его колене и молотила по клавишам.

«краивмслпрятть267крмтабсломанвдчбитдэшзщобманкдвь»

— Посмотри, это тебе, папочка, письмо.

Она вытащила бумагу из машинки и вручила ему с гордой улыбкой.

Он сделал вид, что читает.

— Что там написано, папочка? Прочти мне.

— Тут очень интересно написано, дочка. Я могу разобрать два слова, почти три. Это в два с лишним раза больше, чем я написал сегодня за весь день, и я думаю, какие это хорошие слова. Прятать и обман. Вот о чем сейчас все пишут.

— Что? — Она откинула головку в сторону, ее панамка съехала и едва не упала на пол. Он не мог не поцеловать ее. Господи, она была божественна.

Она вытерла щечку после поцелуя ладошкой, но была довольна таким проявлением отцовской нежности.

— А ты прячешь и обманываешь, папочка?

— Да, я сижу тут весь день многие годы, а потом иногда выбираюсь в такие места, как Майами, и все устраивают вокруг меня шумиху, а я разъезжаю на длинных автомобилях, пью шампанское, и все мне говорят, какой я умный.

Она проникла в самую суть.

— Это не твои слова. Это луизины слова.

— Но это и мои слова, а также и слова Луизы, мне кажется, — Он засмеялся, вспоминая жабообразную служанку.

— А ты мне не мог бы почитать свою книжку, когда я лягу в кроватку? В ней написано что-нибудь про животных?

Она схватилась за отвороты его рубашки и глубоко заглянула ему в глаза, размягчая его сердце.

— Ох, моя хорошая, как бы мне хотелось это сделать, но я думаю, что она покажется тебе очень скучной.

— Как луизины фильмы по телевизору?

— Нет, не как луизины телепередачи. Скучные в другом смысле. Скучные для маленьких девочек, но не для взрослых.

Господи, беседы с маленькими детьми всегда так пугают. Они проливают истинный свет на значение вещей. А может, его книга должна быть скучной для взрослых и захватывающей для детей? Это зависело от взрослого. Это зависело от ребенка. Дьявол, а есть ли какая-нибудь разница между ними вообще, за исключением опыта, то есть названия, которое люди дают своим ошибкам?

— Как она называется?

— Она называется «Грезы, что пригрезились мне».

— Почему?

— Потому что мне попалась строчка в повести одного человека по имени Виктор Гюго. Она гласила: «Жизнь убила грезы, что пригрезились мне». Вот о чем моя книга. Это нелегко объяснить, однако грезы это такие вещи, которые нас волнуют, и мы вынуждены делать вид, что они реальны, иначе жизнь потеряет всякий смысл. Но в конце концов, мы видим, что грезы нереальны, и действительность убивает их, и когда они умирают, нам становится очень грустно.

— И мы плачем.

— Да, если можем, то плачем.

— Из-за того, что наши грезы умирают?

— Да, и оттого, что действительность сокрушает наш дух.

— О-о-о. Я не хочу, чтобы меня сокрушили перед ужином…

Он засмеялся. Она вывела его из меланхолии, которая нависла над ним словно мрачный покров.

— А что у нас на ужин?

— Рыбные палочки в микроновой.

Питер Стайн сделал гримасу.

— Микроволновой, — поправил он рассеянно. Мысленно он взвешивал свои обстоятельства. Он просидел за столом три часа. Не нашел ни единого слова, не говоря уже о фразе. Ему следует сделать перерыв на денек. Извинительные мотивы складывались в его мозгу. Но ведь ты никогда не знаешь, когда слова внезапно обрушатся на тебя, словно дождь. Если бы ты сидел за машинкой, то был бы готов к встрече со словесной бурей. А если окажешься где-то в другом месте, драгоценный момент будет упущен.

Решение пришло само по себе, как и всегда.

— Пойдем, Камилла. Папочка сейчас приготовит тебе обед. Хорошо? И мы устроим один из наших знаменитых обедов при свечах на две персоны.

Она завыла от восторга.

— Я надену красивое платье.

— Сначала все приготовим. Ну-ка, пошли поглядим, что у нас имеется.

Вместе они протопали вниз по лестнице из красного дерева в этом старом доме-ракушке.

— Ты повар лучше, чем момми, — сказала она, беря его за руку.

— Я больше стараюсь, когда готовлю, чем мамочка. А она в других вещах больше старается, и у нее они получаются лучше.

— В чем, например?

Питер Стайн подавил в себе желание перечислить следующее:

Одевается.

Тратит деньги.

Изменяет.

Все время проводит в развлечениях.

Веселится.

Чувствует себя счастливой.

— О, мамочка теплей и добрей, чем я, и она для тебя лучшая мамочка, чем я папочка. — Была ли это уловка?

— Я думаю, что вы оба очень любите меня, — сказала Камилла с абсолютной искренностью очень маленького ребенка. — Как бы мне хотелось, чтобы вы жили вместе. Мамочка говорит, что ты больше не хочешь жить вместе, потому что ты холодный. — Она стиснула его руку. — Но я ведь чувствую, какой ты теплый. Наверное, мамочка ошибается.

— Не думаю, что мамочка говорила о моей температуре. Она говорила о моей натуре.

— Твоей микстуре? Ты ведь не горький.

Он расхохотался.

— Некоторые люди не согласятся с тобой.

Кухня была строгой, просторной и готовой для действий, как стопки опрятной белой бумаги, лежащие возле пишущей машинки Стайна. Приготовление блюд, как и писательский труд, было занятием серьезным. Требовалось найти правильный подход. Питер открыл дверцу холодильника и вытащил оттуда креветки, купленные на рынке в семь часов утра. Еще достал серебристую упаковку с надписью «рыба-сабля», на которой стояло вчерашнее число. Он поставил рядом блюдо с креветками и рыбой-саблей. После этого вымыл руки, высушил их с торжественностью жреца перед жертвоприношением, и затем начал выгружать вещи, которые ему потребуются, на выскобленную, безукоризненно чистую кленовую разделочную доску. Камилла не отрываясь глядела на него, завороженная ритуалом, по опыту зная, что помогать папочке готовить означало глядеть на него.

— А можно я накрою на стол? — Он никогда особенно не интересовался этим, а вот мамочка любила это делать. Девочка схватила несколько ножей и вилок. — Это очень просто, когда я живу у тебя, потому что у тебя нет друзей, — сказала она, важно направляясь в столовую.