Однажды, когда Егорке шел уже третий месяц, к ней заглянул Виталик.

– Ну, как ты? – неуверенно спросил он.

– Отлично! А-атлично, а-атлично… – она ходила по комнате, укачивая ребенка. – Только он не спит чего-то. Егор! – она с напускной строгостью заглянула сыну в лицо. – Будешь ты спать или нет?..

Тот в ответ только таращил огромные серо-голубые глаза.

Виталик сел на стул, примерно сложив руки на коленях.

– А он ведь уже улыбается! – похвасталась Маруся и подошла к Виталику. – Ну-ка, улыбнись дяде! – Она пощекотала Егору живот.

Егор немедленно расплылся в беззубой улыбке.

– Вот видишь – он тебя знает! – нравоучительно сказала Маруся и принялась снова вышагивать по комнате. – А-а, а-а… Нет, ты сиди, ты мне совершенно не мешаешь, Виталька!

– Маруся, – через некоторое время тихо произнес тот.

– Что?

– Разве ты ничего не заметила?

– А что? – рассеянно спросила она, не отрывая от сына глаз.

– Я ведь не пью.

– Молодец, – бодро сказала она. – Молодец, дядя Виталик! Погоди… – Она словно опомнилась и в первый раз пристально вгляделась в соседа. Тот в новых тренировочных и новой майке, которые были ему не малы и даже относительно чисты, выбритый и почти не опухший смотрелся как-то непривычно. – А что случилось?

– Я понял. Я кое-что понял, – тихо произнес Виталик. – Вернее, даже не так… Маруська, со мной что-то странное происходит – я больше не боюсь. Ну, в смысле, я больше не боюсь смерти.

Маруся осторожно положила заснувшего Егорку в кровать. Надо было заняться стиркой, пока тот спал, но что-то в голосе соседа встревожило ее.

– Так это хорошо… – тоже тихо произнесла она, решив, что стирка может подождать.

– И знаешь, кто в этом виноват? Ты!

– Я?

– Да, ты и Егор… – Виталик с треском почесал живот. – Я не знаю, почему, но… но когда я на вас смотрю, то… Я даже не знаю, как это объяснить! Я больше не боюсь смерти, потому что вижу – есть нечто, что больше смерти.

– Говори, – Маруся села напротив. «А он вправду изменился – как я только этого раньше не заметила! И так смотрит на меня… Нет, это будет просто ужасно, если он сейчас начнет признаваться мне в любви! Он хороший, добрый, но…»

– Я хочу жить. Я ведь не жил раньше… – шептал он. – Как ты думаешь, я еще способен хоть кому-то понравиться?

– Конечно! – чересчур энергично закивала она.

– У меня много лет никого не было. Никого, ты понимаешь? Я, в общем, даже ухаживать не умею и, если честно, очень смутно представляю, как все это делается…

Марусе стало совсем неловко.

– Она не говорила тебе, как я ей… Ну, я мог бы с ней…

– С кем? – вздрогнула Маруся.

– С Кристиной, с кем же еще! Понимаешь, она такая…

«Кристина! Ему нравится Кристина!» – возликовала Маруся, и точно камень свалился с ее сердца.

– Она замечательная! – шепотом закричала Маруся. – О, ты даже не представляешь, какая она!

– Почему это – не представляю? – Виталик даже как будто обиделся. – Что ж у меня, глаз, что ли, нет… Но вопрос в другом – обратит ли на меня внимание такая… такая эффектная женщина? Вокруг нее всегда столько народу толчется… А я кто? А я урод какой-то!

– Ты не урод, – ласково сказала Маруся и погладила Виталика по лысеющему затылку. – Ты тоже очень интересный мужчина. Такой… – она задумалась, подыскивая слова, – такой солидный, представительный, интеллигентный!

– Я? – от удивления он даже пошатнулся на стуле.

– Да, – важно кивнула Маруся. «Господи, какой же он еще ребенок, в самом деле!» – Матом не ругаешься, антиобщественных поступков не совершаешь…

– Марусенька, ты бредишь, – невесело усмехнулся Виталик. – Если уж это считать за достоинство…

– Ну, тогда сделай что-нибудь, что поразило бы ее!

– Например? Я сам уже об этом думал… Подарить Кристине колечко с бриллиантом? Или корзину цветов? Выйти во двор и спеть романс? Но я даже на гитаре играть не умею! – схватился он за голову.

– Устройся на хорошую работу. Я тебя уверяю – на Кристину это подействует гораздо сильнее, чем все бриллианты мира… Если ты хочешь, чтобы у вас все было серьезно, докажи ей – на тебя можно положиться!

Виталик задумался. Пожалуй, еще никогда Маруся не видела своего соседа таким взволнованным и серьезным…

Через месяц Виталик устроился на мебельную фабрику по своей специальности. Сделал ремонт в своей комнате – покрасил потолок, содрал старые вылинявшие обои и наклеил новые с жизнерадостными медвежатами (то, что новые обои предназначались скорее для детской, а не для комнаты старого холостяка, Виталик так и не догадался), а перед ремонтом сдал батарею пивных бутылок, загромождавших у него половину комнаты.

Маруся с некоторым страхом наблюдала за этими революционными преобразованиями – она боялась, что в один прекрасный день Виталик сорвется, опять притащит домой полную сумку пива и выпьет его за целый вечер – один, тупо глядя в окно. А утром выползет из своей комнаты вялый, опухший и снова заговорит о неизбежности смерти…

Но нет, этого не случилось. С каким-то торжественным исступлением Виталик творил свою новую жизнь, и единственным минусом было то, что поговорить с Кристиной он так и не решался.

– Я боюсь, – как-то признался он Марусе. – Вот как увижу ее – так прям сердце в пятки и уходит.

– Она же добрая!

– Она-то добрая, но все-таки подойти к ней как-то страшно… И что я ей скажу? Назначу свидание? Приглашу в кино? И почему у других мужиков все так легко получается…

Иногда Маруся вспоминала о том, что произошло на Крымском мосту тогда, перед рождением Егорки.

Что это было?

Зачем судьбе понадобилось в который раз сводить ее с тем странным, страшным человеком? Обычно в большом городе такие встречи невозможны, почти невероятны – один шанс из нескольких миллионов!

И почему Маруся так боялась этого огромного, косолапого человека? Да, однажды, в Турции, он чуть едва не сломал ей палец, когда маялся от жары и безделья, но ей ли было не знать, как безобразно иногда ведут ее соотечественники за границей, когда считают своим долгом отдыхать на всю катушку?..

«В нем было что-то странное… А может, он был маньяком или сумасшедшим? Но если каждого злодея или негодяя считать сумасшедшим… Нет, он был вполне нормальным. Просто плохим, очень плохим человеком!»

Она пыталась убедить себя, что вовсе не за ней гнался он тогда по мосту, а просто, воспользовавшись тем, что пробка на дороге рассосалась, помчался вперед – и именно из-за того произошла авария. Обычное дорожное происшествие, обычная трагедия – подобное случается каждый день на московских улицах…

Но интуиция говорила обратное.

Именно ее он хотел догнать. Сначала отпустил, а потом опомнился, решил вернуть! И его не смущало то, что она открыто выказывала свое отвращение к нему и даже то, что она была, как он выразился, «на сносях». Он как будто осознал, что хочет владеть ею несмотря ни на что. И эта странная, неприятная Марусе страсть погнала его вперед.

И убила в конце концов.

Маруся никогда никому не желала смерти (историю с Леонидом Урмановым можно было считать исключением, да и то отомстить она ему так и не смогла!). Но в случае с «турецким другом» все было по-другому. С тех пор как она своими глазами увидела его смерть, то испытала нечто вроде облегчения. Как будто стало легче дышаться… Он исчез. Он больше не станет ее преследовать!

Единственное, что теперь пугало ее, – это то, как произошедшее могло отразиться на Егорке. Он был вполне здоровым ребенком (по крайней мере, так утверждали врачи), но что такое здоровье? «Турецкий друг» тоже, судя по всему, был физически здоров, да и Виталик тоже, но что такое творилось с их «эмоциональной сферой», как выразилась бы врачиха из женской консультации, которая вела курсы для беременных?..

Маруся так страстно любила Егорку, что вечно воображала всякие ужасы. Ее страх за ребенка был настолько силен, что порой она не находила себе места. А когда он болел, Маруся становилась совершенно невменяемой.

Пару раз Егорка простужался – и как же тогда пугалась Маруся! Некоторое время у него были проблемы с животом, потом резались зубки, и он капризничал и отказывался от еды, и каждый раз Маруся обмирала от страха.

Она ни на секунду не выпускала его из своего внимания, то и дело бегала проверять, где он, что делает, спит в данный момент или бодрствует.

Когда Егорка стал ползать, она только усилила внимание…

– Маруся, это не мое, конечно, дело, – как-то кисло заявила Алевтина Климовна. – Но ты совершенно сумасшедшая мамаша! Если так пойдет дальше, то ты испортишь ребенка.

– Чем это я его испорчу? – насторожилась Маруся.

– Своей любовью, чем же еще! На прошлой неделе два раза вызывала «неотложку», когда у Егорки температура чуть больше тридцати восьми была, а сейчас вот стираешь, а сама то и дело к себе в комнату бегаешь проверять, как он там… Представляю, что будет, когда он подрастет!

Маруся ничего не ответила. В словах Алевтины была своя правда – с тех пор как родился Егорка, Маруся словно забыла о себе, полностью растворившись в ребенке, но что в этом было плохого? И разве могла она заставить себя меньше любить его?..

«Может быть, она завидует мне? У самой-то детей никогда не было… – растерянно подумала Маруся. – Хотя нет, непохоже, чтобы она мне завидовала!»

В самом деле, уличить Алевтину в обычной женской зависти было нельзя. Соседка с трудом терпела присутствие ребенка в квартире, ее раздражал Егоркин плач, хотя мальчик редко позволял себе капризничать, и, главное, брезгливое выражение теперь прописалось на Алевтинином лице.

Материнство казалось Алевтине Климовне ненужным, утомительным, неприятным, слишком физиологичным процессом, превращающим человека в животное. А ребенок сам по себе – бессмысленное нечто, основная функция которого – непрерывно есть и непрерывно пачкать пеленки. И все.

Она с трудом терпела происходящее в их коммунальной квартире в отличие от Виталика, которого, наоборот, появление Егорки преобразило, и Модеста Павловича, настроенного вполне благодушно…