Маруся нашарила на полу свою сумочку, достала оттуда нож, медленно вытащила его из чехла.

– Ого, – усмехнулся Урманов, но даже не пошевелился. Маруся кончиком, едва прикасаясь, провела лезвием по его груди, с островком мягкой бесцветной шерсти над солнечным сплетением. – Если так надо, вскрой мне грудную клетку и вытащи мое сердце. Оно твое.

– Какой пафос… – насмешливо улыбнулась она.

– Я тебя раздражаю? Ну да, вижу.

Маруся выкинула нож вслед за ремнем.

Урманов обнял ее. «Господи, какой он некрасивый… Вроде не урод, но какой некрасивый! – с тоскливым отчаянием подумала она. – И глаза, и лицо – все в нем неправильное, неприятное… И пахнет от его кожи словно парной телятиной какой-то, тоже противно!»

Она закрыла глаза и увидела перед собой море – чистое, прозрачное, с золотистыми бликами на дне, отчетливо видными сквозь толщу воды. Утреннее, еще нежаркое солнце.

Можно перевернуться на спину, лежать на волнах и качаться на них, полностью расслабив тело.

Все впереди.

Господи, как же хорошо.

За все время, проведенное с Леонидом Урмановым, Маруся не почувствовала ничего, похожего на удовольствие. Она выполняла миссию, она была холодна и собранна. Немезида из мрамора. А сейчас…

«Ну и ладно! – мелькнула в ее голове смутная, ленивая мысль. – Пусть живет как хочет. В конце концов, может, это и есть его наказание – любовь. Да, а что? Он полюбил – и пусть мучается. Кто знает, какое наказание страшнее?»

Маруся стиснула зубы, не позволяя ни единому звуку вырваться сквозь них наружу. Она уже забыла о море, сейчас она лежала на раскаленном песке, и ее тело сжигало безжалостное солнце. Ей казалось, что она стремительно превращается в пепел, сгорает дотла.

Едва слышное, сдавленное дыхание Урманова. Потом – напряженная, наполненная остывающим жаром тишина…

– Что ты со мной делаешь, Маруська? – печально произнес Урманов, когда дыхание у него понемногу выровнялось. – Я ведь как чувствовал – не надо смотреть на тебя, не надо! В тот, в первый-то день… Но посмотрел. И вот все – теперь пропал.

Он слегка отстранился, с какой-то болезненной нежностью прижал ее ладонь к своему лицу.

– Что ты молчишь? Поговори со мной!

– О чем?

– Так ты согласна или нет?

– Нет, – она отвела его руки, села на постели. – Я завтра хочу уехать отсюда.

– Я тоже уеду! – вскочил Урманов. – Поехали вместе! Я же на машине…

– Разве ты не понял? Нет.

– Я не понимаю… – с отчаянием произнес он.

– Что ты не понимаешь?

– Да ничего я не понимаю! – уже в полный голос, сердито воскликнул Урманов.

– Я не люблю тебя. Замуж не хочу. Ехать с тобой в Москву тоже не хочу. Поеду на электричке, – она стала одеваться, постепенно проникаясь брезгливостью ко всему произошедшему только что.

– Тогда зачем ты со мной встречалась? Зачем все это было?

– Скука… Все в этой жизни от скуки происходит! – печально ответила Маруся. – Ну все, пока. Не ищи меня, пожалуйста, Лёнечка.

Она наклонилась и поцеловала его в холодный, чуть влажный лоб.

– Ты не можешь…

– Могу, – перебила она. – Ты не представляешь, какая я упрямая. Поэтому не трать сил напрасно!

…Она уехала из пансионата через день после Урманова. Он пытался еще раз поговорить с ней, но Маруся в ответ зажмурилась, заткнув уши.

Так они расстались.

Уже вечером в Москве, в своей комнате, она села у окна и, отбросив эмоции, принялась старательно думать: «Значит, так… Завтра иду к врачу и прошу направление на аборт. Потом, как только окончательно приду в себя, начинаю искать работу. Потом…»

Она распахнула окно, вдохнула прохладного вечернего воздуха.

И вдруг совсем уже иные мысли, глупые и наивные, в которых не было ничего от рассудка, стали одолевать Марусю. «А если представить, что я, одинокая женщина, решила завести ребенка только для себя самой? Он же не виноват, в самом деле, что его папаша – Урманов? Личную жизнь я устраивать не собираюсь, но одной, если честно, совсем уж плохо. Пусть он будет – мой ребенок!»

Она снова представила нечто вроде фотографии из семейного альбома, на этот раз – она и пухлый младенец у нее на руках. Оба счастливо улыбаются в объектив.

Носить в себе ребенка от Урманова, быть матерью-одиночкой – кажется, ничего нелепей и придумать было нельзя, но Маруся уже не могла остановиться.

Пусть будет.

Да, нелегко, но у нее появится хоть какой-то смысл в жизни. Хоть какое-то утешение. Да нет – еще какое утешение! У нее будет родной человечек. Его можно будет прижать к себе. Она будет воспитывать его сама. Отдаст в детский сад, потом в школу. Сделает все, чтобы он выучился, хорошо устроил свою жизнь. Не делал глупостей и гадостей другим людям, как прочие… Даже не в этом дело – у нее наступит совершенно другая жизнь, в которой не останется времени на скуку и уныние.

Если будет мальчик, то его можно назвать Арсением.

«Нет, нельзя, говорят, на ребенка сможет перейти судьба того, в честь кого называют. Мальчика лучше назвать Егором. Егорка! А если девочка, то…»

Маруся вдруг почувствовала, как у нее дрожит все внутри. А потом она заплакала – горько и тихо.

«Одна, в этой комнатушке… Нет, я точно спятила! Мама? Мама ничего не хочет знать кроме своей астрологии… Она среди звезд, и ей страшно не хочется спускаться на землю. Она милая, добрая, она меня любит, равно как и я ее, но все бытовые хлопоты страшно утомляют мою бедную мамочку. Будет жестоко, если я заставлю ее помогать себе. Значит, на маму не стоит рассчитывать… Найду ли я хорошую работу – тоже еще вопрос! В любом случае возникнут проблемы с финансами…»

Чем больше размышляла Маруся, тем сильнее убеждалась в том, что заводить ребенка в ее положении – чистое безумие. Ничего хорошего не будет, одни мучения и неприятности. Но она уже не могла отказаться от своей мечты, она так жгуче и страстно захотела ребенка, так захотела увидеть его («А какие у него глазки будут? Какой носик? Ручки-ножки какие?»), что ее затрясло еще сильнее.

Это была чистая физиология – обнимать. Прижимать к себе. Вдыхать теплый молочный запах. Купать. Кормить. Баюкать. Утешать, когда самой утешения ждать уже неоткуда. Радоваться первой улыбке, первым шагам, первым словам… Нестерпимое счастье – видеть, как твой собственный ребенок тянется к тебе, прося взять его на руки.

И как только она представила эту картинку, то окончательно потеряла разум.

– Не отдам! – фанатично, угрожающе прошептала Маруся, прижав ладони к животу. К кому она обращалась – к Урманову? Нет, Леонид Урманов никогда не узнает о своем отцовстве, скорее она обращалась к враждебному суровому миру, который наверняка попытается чинить ей всяческие препятствия.

На следующий день она действительно отправилась в женскую консультацию – но уже не затем, чтобы избавиться от ребенка, а просто решила встать на учет по беременности. Там же она узнала, что срок этой самой беременности – четыре недели. И сделала для себя вывод – вполне вероятно, что Леонид Урманов преподнес ей этот «подарок» в самую первую же их встречу…

На работу сразу устроиться не удалось – очень скоро Маруся познакомилась с тем, что называется «токсикоз». Ее мутило и крутило, ее штормило и укачивало. Ей казалось, что она находится на корабле, попавшем в жестокую бурю, но странное дело – чем хуже ей становилось, тем сильнее росла в ней уверенность, что она поступает правильно.

Деньги пока были – те, что она заработала в пансионате.

Так получилось, что первыми о ее интересном положении узнали Алевтина с Виталиком. Сначала они думали, что Маруся просто съела что-то не то, но через несколько дней догадались.

– Маруся, а кто отец ребенка? – постным голосом как-то спросила Алевтина Климовна, высунувшись из своей комнаты, когда Маруся, пережив утренний, особо долгий, приступ «морской болезни», тащилась по коридору к себе в комнату.

– Отца нет, – вяло ответила Маруся.

– М-да! – скорбно вздохнула Алевтина, и серебряная цепочка, висевшая у нее на очках, затрепетала. – Нет, я не ханжа, конечно, но…

– А в чем дело? – так же вяло спросила Маруся.

Алевтина Климовна выдвинулась из своей комнаты уже всем корпусом и сложила руки на груди.

– Ты не обижайся, Марусечка, вот только зачем тебе все это?

– Сама удивляюсь, – ответила та.

– Он же кричать будет!

– Кто?

– Младенец, конечно, – с тоской протянула Алевтина. – Никакого сна! А это коммунальная квартира между прочим! А запах?

– Какой запах?

– У младенцев очень активный обмен веществ, – деликатно напомнила Алевтина. – Я как-то одну передачу медицинскую смотрела, так прямо удивилась, сколько раз в день они это, извини… справляют свои естественные надобности.

– Вы тоже были младенцем, – вяло напомнила Маруся. – Все когда-то были младенцами.

Алевтина Климовна вспыхнула.

– А Виталик? – угрожающим шепотом напомнила она. – С таким соседом только детей заводить! От него самого столько ароматов и прочего беспокойства… И потом, ты на себя посмотри – какая тебе от этого радость? Бледная, словно тень, еле ходишь…

– Ну и что, – тупо ответила Маруся. Ей было так плохо, что она даже не смогла обидеться на Алевтину. А впрочем, чего обижаться – та была по-своему права… И насчет Виталика Алевтина была тоже отчасти права, особенно насчет ароматов.

…Однажды Маруся вышла на кухню – Виталик в спадающих синих тренировочных штанах и куцей оранжевой майке хозяйничал у плиты.

В пятилитровой кастрюле булькало густое зелено-коричневое варево – поверхность этого варева напоминала долину гейзеров в миниатюре. Медленно лопались пузыри, выпуская вверх струйки горячего пара, едко пахнущего сероводородом.

– Виталик, что это? – с тихим отчаянием спросила Маруся и на всякий случай зажала себе рот ладонью.

– Да вот гороховый суп варю, – меланхолично ответил Виталик своим высоким «бабьим» голосом. – Не желаешь попробовать?