– Куда?

– В Москву, куда же еще…

– Господи, какая музыка! – неожиданно спохватился Урманов. – Идем!

Старое диско – двадцатилетней давности… «Боже, какая пошлость!» – снова едва не сморщилась Маруся, но тем не менее протанцевала еще полчаса.

В двенадцать дискотека закончилась, и, шаркая и вздыхая, разошлись последние посетители. Бар тоже закрылся.

Маруся и ее кавалер вышли в темный ночной парк (территория пансионата была довольно велика).

– Не уходи… – тихо сказал Урманов и взял ее за руку. Выпитое шампанское нисколько не подействовало на Марусю – она прекрасно соображала и контролировала каждый свой шаг. Ее сознание бодрствовало, мышцы тела находились в полной готовности. – Мы можем хорошо провести время вместе, разве не так?

Она сняла с шеи платок – из нежного и в то же время очень прочного шелка. Урманов был расслаблен и слишком взволнован (самец, что с него взять!).

– Действительно будет гроза, – сказал он, так и не дождавшись ее ответа. – Ты чувствуешь, как парит?

– Да, наверное.

– Вот уж не думал, что так быстро потеряю голову… – засмеялся он тихо и повернул Марусю к себе. – Да кто же ты такая? Что ты со мной делаешь?..

Он потянулся к ней с поцелуем, и Маруся решила не отталкивать его. Так надо.

Урманов обнимал ее. Его губы были горячими, язык – сладким, дыхание слегка отдавало выпитым шампанским. Маруся целовалась с убийцей. Но, как ни странно, особого отвращения она не чувствовала – лишь холодный расчет. Так надо.

– Такая красивая… такая хорошенькая! – шептал он, целуя ее уже куда попало. – Волосы, глаза, ресницы… Просто сказка! Ты мне ужасно нравишься…

На соседней аллее послышался смех, чьи-то веселые голоса.

Маруся оттолкнула Урманова, пошла вперед. Тот – за ней. Он был в полной ее власти. Пока желание владело им, Маруся владела ситуацией.

Она сжимала и вертела в руках платок. «Я наброшу ему платок сзади на шею и затяну. Я сильная, я смогу. И потом – фактор неожиданности…»

– Ты никогда и ни о чем не жалел?

– Я? – Урманов поймал ее и снова поцеловал. – Да, бывало… А ты? Ты боишься, что завтра начнешь жалеть об этом вечере?

– Возможно… – усмехнулась Маруся. – А может, и нет. Пока еще не о чем жалеть!

Фонари тускло горели в листве. Ни ветерка. Тьма – густая, липкая, тревожная – обступала со всех сторон. И этот истерический смех неподалеку, и голоса… Отдыхающие решительно не желали отдыхать, их не смущали ни поздний час, ни приближающаяся гроза – ничего. А Марусе свидетели были ни к чему. Они могли помешать.

– Я хочу, чтобы ты ни о чем не жалела, – Урманов взял ее лицо в ладони, поднял его к свету. – Ма-ри-я…

– Нет. Я не люблю, когда… Не называй меня так. Я – Маруся, – упрямо сказала она.

– Маруся. Моя Марусечка…

Он назвал ее так же, как когда-то называл Арсений – «моя Марусечка». Холод скользнул у нее вдоль лопаток. Она так страстно пожелала Леониду Урманову смерти, что даже задрожала.

– Холодно? Пойдем ко мне, – предложил он.

Первые капли дождя ударили по листве, глухо зарокотал гром.

– Пойдем-пойдем, а то промокнем… Я тебя никуда теперь не отпущу! – Урманов настаивал.

– К тебе? Ну хорошо, пойдем к тебе. Только так, чтобы никто не увидел.

– А, понимаю – иначе у тебя будут неприятности! Ты же здесь работаешь… – понимающе кивнул он.

Они договорились, что Маруся зайдет к нему в номер несколько позже.

Дождь лил уже вовсю, вспышки молний озаряли черное небо.

Маруся сбегала к себе, достала из чемодана узкий кожаный чехол. Нож. Обычный кухонный нож, хорошо заточенный… Очень острый.

Она сунула его к себе в сумочку.

В корпус, где жил Леонид Урманов, она зашла с заднего, служебного входа, поднялась по дальней лестнице (у другой, главной лестницы, на этаже обычно всегда дежурил кто-то из персонала).

По ковровой дорожке, заглушающей шаги, побежала по коридору. Одна из дверей распахнулась:

– Сюда…

Она скользнула внутрь и сразу же попала в объятия Урманова.

– Ты так долго! – прошептал он. – Ей-богу, думал, что не придешь…

Она расчетливо ответила на его поцелуй.

– Да ты вся промокла… – он губами провел по ее открытым плечам. – Хочешь чего-нибудь выпить?

Она кивнула.

В номере, на столе, стояли бутылки, на тарелке – аккуратно нарезанная сырокопченая колбаса. Марусю передернуло – так все это было отвратительно, пошло, вульгарно…

Она опрокинула в себя крошечную рюмку коньяка.

– Все, больше не хочу…

Он тоже выпил рюмку, сел с Марусей рядом.

Горел неярко ночник, и тени перекрещивались на стенах. Маруся поняла, что сейчас она с Урмановым ничего сделать не сможет. Он не выпускал ее из рук, он лихорадочно целовал ей плечи. «Потом… Я смогу это сделать потом», – решила она.

Но перед тем ей надо было принести себя в жертву.

Так надо.

Она позволила Урманову делать с собой что угодно.

Маруся ничего не чувствовала, она словно наблюдала за всем происходящим со стороны. Урманов обнимал ее, но это была не она. Она тоже обнимала его в ответ – но это не ее руки касались его тела…

Маруся старательно думала о вещах посторонних, которые не имели к происходящему никакого отношения.

«Странная вещь – счастье… Оно или было, или только ждешь его. Оно неощутимо и невесомо. Оно – обман, потому что всегда прячется там, где не ждешь его. Люда назвала меня дурочкой, когда я отказалась от наследства Марлен, но на самом деле я инстинктивно спасала себя. Да-да, я это сделала из чувства самосохранения! Я получила бы возможность ничего не делать, я получила бы свободу – и что бы из этого вышло? Зачем свобода, если нет счастья? Что бы я стала делать, если взяла бы деньги? Сидела бы с утра до вечера в салоне красоты, шлялась бы по бутикам… Обедала бы в хороших ресторанах… Я, которой все это безразлично, я, которая и настоящей спортсменкой стать не могла, потому что не имела честолюбия, не имела никакого желания бороться за первое место, за „золото“, за славу! Свобода нужна тому, кто знает, что с ней делать. Художнику – чтобы спокойно рисовать, не думая о том, где взять деньги на краски и холст. Писателю чтобы в отрешенной тишине писать свои книги. Если бы я вздумала стать бизнес-леди и начать свое дело, я бы тоже не отказалась от наследства Марлен – начальный капитал, как-никак! Но мне до лампочки бизнес, я не пишу книг и не рисую картин. Я обычная женщина, во мне нет ни талантов, ни особых желаний! Атак, без денег, я вынуждена что-то делать, я вынуждена жить. Вон в Швеции – самый высокий уровень самоубийств, хотя там очень хорошо налажена социальная система и никто от голода не умирает. Хочешь – работай, хочешь – не работай… И человек, получивший свободу, очень быстро понимает: он – никто. Бог зачем-то создал его, а зачем – непонятно. Если бы я не отказалась от наследства Марлен, я бы наложила на себя руки, – вдруг отчетливо поняла Маруся. – А мне надо жить – для того чтобы расквитаться с Урмановым… – Она приоткрыла один глаз и увидела над собой в полутьме его лицо, искаженное гримасой страсти. – …Да, мне надо расквитаться с ним. Мне самой. Собственными руками. Не доверяя это счастье наемному убийце!»

…Урманов, тяжело дыша, упал с ней рядом. Он казался Марусе таким жалким и ничтожным, что она даже улыбнулась в полутьме.

– Ты что? – он приподнялся на локте, заглянул ей в лицо. – Что-то не так?

– С чего ты взял? – лениво произнесла она.

– Мне показалось, что ты смеешься надо мной… – Урманов обнял ее, прижался щекой к ее груди. Щелкнул выключателем – ночник погас.

– Глупости. Мне остаться?

– Мне так хорошо с тобой, – произнес он еще через некоторое время, глядя уже в потолок. – Так спокойно… Не уходи.

– Тогда спи, – она провела ладонью по его лицу. – Закрывай глаза и спи.

– Только ты не уходи, – повторил он своим низким, срывающимся на хрип голосом и послушно зажмурился.

Самое интересное, что минут через десять Маруся по дыханию Урманова поняла, что тот действительно спит. Она выждала еще некоторое время и осторожно освободилась от его тяжелых, ставших вдруг неловкими рук.

Села на кровати – обнаженная, легкая, тонкая. Собственные волосы щекотали ей плечи… Спустила вниз одну ногу, потом другую. Гроза уже закончилась, сквозь рваные тучи в окне мелькала луна…

Маруся достала из сумочки нож, снова села на край кровати.

Леонид Урманов безмятежно спал, и в лунном свете его лицо казалось незнакомым, каким-то слишком молодым. По крайней мере, сейчас он выглядел даже почти симпатичным… Маруся чуть наклонилась, разглядывая его. «Да он ли это? А вдруг официантка что-то напутала?» Она еще раз прокрутила все в голове: и по всему опять получалось, что сейчас перед ней лежит убийца Сени.

Она бесшумно достала нож из чехла – зеркально-тускло блеснула перед глазами сталь. Занесла руку, целясь точно в сердце. «Нет, так не годится… Будет проще, если я полосну его по горлу. Он захлебнется в собственной крови!»

Она переменила положение руки.

«Я успею прошептать ему: а помнишь несчастного Арсения Бережного? Того самого, которого ты убил? Хорошо его помнишь?.. Поэтому не спрашивай – за что умираешь. За него!»

Урманов вздохнул и пошевелился.

Маруся от неожиданности едва не выронила нож. Слегка отпрянула. Но враг ее спал и не думал просыпаться – его лицо по-прежнему выглядело безмятежным и довольным. Лицо самца. Гадость какая…

«А ведь правда кровищи будет… Интересно, меня найдут потом? Догадаются, что это я? Да уж наверное! Меня первую спросят – все видели, что я танцевала с ним целый вечер. И отпечатков моих здесь полно… ну и плевать! Меня посадят, и тогда уж точно ни о чем не придется жалеть».

Маруся снова подняла нож.

«А если он так и не поймет, за что его убили? Нет, нет, это слишком просто… Надо, чтобы он мучился! Надо, чтобы он почувствовал мое горе!»

У него было красивое тело – тоже легкое, пропорциональное, выносливое. Тело воина, готового бежать марафон и биться на мечах с утра до вечера. Крепкие кости, чуть выпуклые мышцы – ничего лишнего, чрезмерного. И эти сжатые челюсти… «Я бы не смогла его задушить! – неожиданно поняла Маруся. – У меня только один шанс – сейчас, здесь».