– Ты такая смешная. Такая милая… – Он потянулся к ней.

– Погоди, – увернулась Маруся и перелистнула еще несколько страниц. Она не выпускала книгу из рук. – Вот они тут беседуют – этот Ромашов и Назанский… Слушай, это твой герой: «…я говорю о любви в самом прямом, телесном смысле. Но она – удел избранников. Вот вам пример: все люди обладают музыкальным слухом, но у миллионов он, как у рыбы трески или как у штабс-капитана Васильченки, а один из этого миллиона – Бетховен. Так во всем: в поэзии, в художестве, в мудрости… И любовь, говорю я вам, имеет свои вершины, доступные лишь единицам из миллионов».

– Маруська, я все это прекрасно знаю, у меня вон в портфеле сценарий лежит!

– Ты знаешь, а я не знаю, – резонно возразила она. – Погоди, а что это значит – «вершины, доступные лишь единицам из миллионов»? Больно сложно как-то…

– Наоборот, все очень просто, – усмехнулся Арсений и принялся открывать вторую бутылку. Заметив осуждающий Марусин взгляд, пожал плечами, пояснил: – Вхожу в образ! – потом, налив себе шампанского, помолчал немного. – Мы очень много говорили об этом с Михайловым, когда он объяснял мне мою задачу… Идея нашего фильма будет заключаться в том, что любовь – это чувство, доступное не всем. Эксклюзив, так сказать… – добавил со смешком.

– Странно… – пробормотала Маруся.

– Что – странно? А ты думала, что любить умеют все?

– Нет, не так. Я думала, что у всех есть право на любовь.

– У всех, конечно! Права есть у всех, – кивнул Арсений и отпил из своего бокала. – Но далеко не все умеют любить. И Куприн именно через Назанского пытается донести мысль о том, что истинная любовь – дар божий. Дар не для всех.

– Любят все, – упрямо ответила Маруся.

– Но часто – как пошло, как некрасиво, как вульгарно… – покачал он головой. – Мучая и себя, и того, кого любят! Ведь всякий дурак может сказать – ах, я люблю! Ан нет…

– Я думаю, нет такого человека, который не был бы способен к любви, – Маруся отставила свой бокал, села на диван к Арсению, положила голову ему на плечо.

– А я знаю одного такого… – Он посмотрел на просвет сквозь хрусталь.

– Да? Расскажи.

Арсений некоторое время молчал. Румянец играл у него на щеках, ясно блестели синие глаза, мечтательная и расслабленная полуулыбка на губах. Маруся покосилась на него – сейчас Арсений напоминал только что выкупанного младенца, довольного жизнью и полностью умиротворенного. Никакой «опухлости черт», никакого «алкогольного воспаления в крови»… «Впрочем, его же загримируют! – спохватилась она. – Придадут ему эту „опухлость“, и будет вылитый Назанский!»

– Это было очень давно… – наконец тихо произнес он. – Очень, очень давно. Мне было лет шестнадцать, я еще учился в школе. У меня был одноклассник – так, обыкновенный мальчишка, из тех, кого учителя обычно называют троечниками. Звезд с неба не хватал, себе на уме… Я никогда на него и внимания не обращал! У него была кличка – Бобр. Трудно сказать, почему его так прозвали… Да у нас у всех были клички!

– И у тебя?

– Нет, я был просто Сенькой – тогда это звучало как кличка, мое имя уже само по себе считалось не совсем обычным, каким-то слишком старинным, вычурным, что ли… Так вот, я никогда не обращал внимания на Бобра, пока на новогоднем балу в выпускном классе не случилась эта история, – Арсений подлил себе шампанского, потом снова сел на диван, подставил плечо Марусе. – У нас в школе, очень хорошей старой московской школе, была традиция – в старших классах на Новый год устраивать балы. Чтобы мальчики обязательно в костюмах, чуть ли не во фраках, с галстуками или «бабочками», в белых рубашках – словом, при полном параде, а девочки – в настоящих бальных платьях. Кто шил, кто брал напрокат – близлежащие театры за небольшие деньги давали платья напрокат…

– Красиво! – прошептала Маруся. От выпитого у нее слегка шумело в голове, и кровь теплой волной бежала по телу. Голос Арсения завораживал ее.

– Словом, все было очень чинно-благородно – наряды, музыка, танцы… Не дискотека, а настоящие танцы, когда пары вальсируют по кругу. Нет, было, конечно, много чего лишнего на этих балах – курение тайком в туалетах, подростковые всякие словечки, ужимки, кто-то подрался один раз в коридоре, я помню, в другой раз шутки ради кто-то из ребят поменял фонограмму – Штрауса на «Айрон мейден»… Но все эти балы обожали, гордились ими – особенно в те далекие, скудные времена: можно было представить себя принцем или принцессой. Забыть обо всем, что творилось вокруг, – о всеобщей бедности, о неладах в семье, о страхе перед будущим, – и на несколько часов погрузиться в сказку.

– Да, наверное… – задумчиво пробормотала Маруся. – А с кем ты танцевал? Кто тебе нравился из девочек?

– Мне смертельно нравилась Даша Рябинина, – усмехнулся Арсений. – Слава богу, что ты, Маруся, непохожа на прочих женщин и не ревнуешь меня к моему прошлому, даже такому далекому, поэтому я могу рассказать тебе все без утайки… Впрочем, ничего невинней этой первой юношеской любви и придумать нельзя!

– Говори, очень интересно! – засмеялась она. – Какой она была, эта Даша Рябинина?

– Очень милой, тихой девочкой, кстати, внешне очень похожей на тебя. Невысокого роста, тоненькая, с рыжеватыми такими, пушистыми волосами… И глаза у нее, кажется, тоже были твоими – зеленовато-серыми, очень светлыми. Отчего иногда светлые глаза кажутся такими яркими, такими пронзительными? Пожалуй, подобные глаза производят не менее сильное впечатление, чем какие-нибудь «очи черные»! Так вот, мы с Дашей почти не разговаривали – едва ли перебросились парой фраз по каким-то школьным надобностям, но точно знали, что нравимся друг другу. Перед новогодним балом она вдруг подошла ко мне и спросила очень серьезно: «Бережной, ты будешь со мной танцевать? Если нет, то скажи сразу». Я как дурак: «А зачем?» – «А затем, Бережной, что если ты со мной не будешь танцевать, я на этот бал просто не приду», – все так же серьезно, тихим голосом ответила она.

– А ты?

– Я сказал: «Рябинина, я тебя приглашаю сразу на все танцы. Только ты знай – если ты еще с кем-то будешь танцевать, кроме меня, то я с этого бала сразу же уйду». Не знаю, почему я ей так сказал – вероятно, это юношеская потребность все время ёрничать, играть словами, дурачиться… Или из серии «каков вопрос – таков ответ», – Арсений снова встал, налил себе шампанского.

– Ну дальше, дальше! – нетерпеливо воскликнула Маруся. – Вы танцевали?

– Да, – Арсений сделал несколько жадных глотков – точно воду пил. – Мы оба явились на бал, впрочем, как и все остальные – расфуфыренные, смешные и дико трогательные. И танцевали… Всю первую часть вечера, до перерыва. Знаешь, потом, задним числом, вспомнил: Бобр сидел у стены, положив ногу на ногу, и с таким ленивым, немного сонным видом озирался вокруг, точно сам не понимал, зачем пришел сюда. В перерыве меня позвали – что-то там передвинуть, и Даша ушла вместе с другими девчонками. Выпить воды в буфете, напудрить щеки в туалете, еще что-то там такое… А потом случилось это.

Маруся, затаив дыхание, внимательно слушала Арсения.

– На ней было платье – пышное такое, с кринолином, нижними юбками, верхним чехлом из кружев… После перерыва Даша вдруг вбежала в зал – бледная, испуганная, онемевшая. Подол ее платья горел, и огонь быстро шел вверх, съедая кружево, она крутилась на месте, точно танцуя… Это было страшное зрелище. Мы все обмерли. Оцепенели! И только физрук, следивший за порядком в зале, моментально сориентировался, одним движением сорвал тяжелую гардину с окна и накинул ее на Дашу, повалив на пол. Все произошло за считанные секунды!

– Даша сильно пострадала?

– Нет, не очень. Ей повезло, что физрук оказался таким молодцом, а еще то, что платье было многослойным. У нее немного руки обгорели и подбородок – совсем чуть-чуть. Ее увезли в больницу. Я ездил к ней каждый день, но она… она была уже не той, что раньше. Слишком сильно испугалась. Ее все спрашивали, и я в том числе, что же такое произошло тогда, но она все молчала, отнекивалась. Я из нее буквально клещами слова тянул! И выяснил – это сделал Бобр. Бобр поджег ей платье!

– Зачем?..

– Затем, что в перерыве он остановил ее и потребовал, чтобы во второй части она танцевала с ним, а Даша отказалась. И я знаю, почему она отказалась, – она все время помнила мои слова, мое дурацкое обещание: «Если ты будешь танцевать с кем-то, кроме меня, я с этого бала уйду». Она не хотела, чтобы я уходил!

– Бедная… Но ты вовсе не виноват!

– Не знаю. Пусть бог судит. Но дело в другом. Бобр, он… Я думаю, Даша Рябинина ему очень нравилась. И он тоже хотел танцевать с ней – поэтому и пришел на этот бал.

– Зачем он поджег ей платье? От ревности?

– Конечно, так проще все объяснить – от ревности несчастный Бобр чуть не сжег заживо бедную девочку! – мрачно воскликнул Арсений. – Но что за уродливая, больная любовь, если она толкает человека на столь дикие поступки! И потом, этот Бобр ничуть не раскаялся – он не извинился перед Дашей, он ни разу не заглянул к ней в больницу, он не пытался хоть как-то объяснить свой поступок. Ходил со своим всегдашним сонным, невозмутимым видом – глаза такие сонные, ясные, пустые-пустые! Возможно даже, он и не любил ее вовсе, а только хотел любить, но у него ничего не получалось. Вдруг позавидовал нам с Дашей, на том балу, я ведь так думаю, мы выглядели счастливыми, очень счастливыми. Он подошел к ней в перерыве в школьном коридоре, выгадав момент, когда рядом никого не было, и потребовал, чтобы Даша танцевала и с ним. Она отказалась – вероятно, слишком поспешно, даже со страхом. Она ведь боялась потерять меня! И тогда Бобр бросил зажженную спичку ей на подол. Синтетическое кружево вспыхнуло мгновенно…

– Его наказали? – дрогнувшим голосом спросила Маруся.

– Нет. Я, разумеется, рассказал обо всем, как только узнал правду. Донес на Бобра директрисе – старой, очень мудрой тетке, которую мы между собой звали Тортиллой… Она этого дела оставлять не стала, и, разумеется, Бобр получил бы по полной программе, но Даша вдруг стала все отрицать.