Ксения Беленкова - Магия любви

– Что с тобой случилось? – он дернул за узелок над моим ухом. – Выглядишь паршиво.

– Пришлось немного помять Сопыгина, – стараясь выглядеть безразличным, сказал я.

– Где-то я этого парня уже видела, – Инга пристально меня разглядывала. – Или нет, показалось…

– Это Бориска, наш человек! – перебила Алина и буквально вцепилась в меня. – Ты подрался с Сопыгиным? Здорово же он тебя отделал! Что с ногой?

– Вывих, – вздохнул я.

– Больно? – Алина сочувствующе уставилась на мою откляченную ступню.

И только я начал обдумывать красивый заход, чтобы описать свое героическое сражение с нестерпимыми мучениями, как услышал подлый голосок.

– Ничего у него не болит! – выглядывал из-за Генки вездесущий первоклашка. – Видали, как за мной припустил, только пятки сверкали!

Как раз в этот миг я поднял полный скорби взор на Ингу и тут же начал краснеть от стыда.

– Так что у тебя с ногой? Вывих или нет? Колись, Борис. – Инга впервые назвала меня по имени! План Бочкина работал. – И все-таки где-то я тебя уже видела…

– Да… Нет… В смысле. Вывих. Не видела.

– Это я вывихов не видела? – Инга ухмыльнулась с видом знатока. – А почему повязка на голове?

– Ага, вылитый Шариков! – хохотнул Генка.

И тут прозвенел звонок на урок. Весь разговор насмарку, да еще и Зыкин не к месту встрял со своими шутками. Неужели мой вид был настолько плох? Ребята стали разбегаться по кабинетам, а я приковылял к зеркалу и впервые взглянул на себя после трудов Бочкина. Что же это было за зрелище – я даже прослезился! Булгакову и профессору Преображенскому такое и не снилось. Шариков после операции по сравнению со мной вышел первым красавцем. Моя голова была замотана так криво и неумело, что волосы торчали из-под бинта какими-то рваными клочьями, одно ухо оказалось плотно примотано к черепу, зато другое оттопырилось в сторону и торчало, как антенна «Триколор ТВ». Челюсть была подвязана, будто меня помимо прочего мучил флюс. Я скорбно выпучивал подбитый глаз, так как второй плохо видел из-за нависающего бинта. Еще этот нелепый бантик сбоку – черт-те что. Таким меня впервые Инга назвала по имени, таким она меня и запомнит – стыд и позор!

– Так, по-твоему, выглядит герой? Это ты называешь «благородный и трагический вид»? – взвыл я. – Признавайся, сколько у тебя по ОБЖ?

Бочкин отвел взгляд. Тогда я швырнул костыли на пол, напялил пуховик, взял рюкзак и вышел на улицу.

– Погоди, а уроки? – кричал вслед Бочкин.

Он явно никогда в жизни не любил, раз мог сейчас думать о занятиях.

Я шел из школы, рывками разматывая бинт. Перед глазами стояло собственное комическое отражение в зеркале – невыносимо жалкий облик. Прохожие оборачивались, но мне было наплевать. Пусть хвостом волочится бинт, пусть меня загребут в психушку прямо из сквера, лишь бы забыть о своем позоре. Мороз пробирал до костей – день выдался по-настоящему холодным. Небо буквально напирало: плотное, творожистое. И тут повалил снег. Хлопьями он летел на землю, будто сверху на город хотели вытряхнуть все то, что копилось в закромах до середины декабря. Газоны белели прямо на глазах. Снег не таял, а стелился уверенно, точно понимая, что его пора давно настала. Не видно уже было пожухлой травы, осень скрылась, пропала до следующего года. Зима ворвалась в город, как опоздавший ученик влетает в класс: быстро и незаметно, будто находилась здесь все последнее время.

– Адаскин! – кто-то окликнул меня сзади резко и громко.

Я остановился, оглянулся. И увидел Фирсову. Она бежала ко мне, продавливая на свежем снегу тяжелые вмятины своими сапожищами, незастегнутый черный пуховик развевался за спиной, Катька махала руками и была похожа на огромную ворону.

– Ты чего прогуливаешь? – Фирсова остановилась рядом и буквально дышала мне в нос, выдувая струи белого пара, как паровоз.

– Тебе какое дело? Больше всех надо? – огрызнулся я.

– Я видела тебя в раздевалке с костылями, а на урок ты не пришел…

Еще минуту назад мне опостылел весь мир, а сейчас злость так и забурлила в крови. Фирсова вечно совала нос не в свое дело, общественная работа накладывала неизгладимый отпечаток. Катька жила чужими судьбами, и сейчас она явно взялась за мою. Вот идешь себе, как трагический герой, сквозь метель, но тебе даже пострадать толком не дадут. Нарисуется такая вот общественница и давай в твою жизнь влезать, как в свою старую куртку.

– Ты достала уже, Фирсова! – взревел я. – Что ты там растрепала завучу про драку, признавайся?

Катька отступила, побледнела, лишь нос торчал красной редиской.

– Хватит уже до меня докапываться! – не унимался я. – Это у тебя такое общественное поручение или личная инициатива? Дежурить – я, генеральная уборка – я, зал разгружать – опять я! Отвали, Фирсова! Слышишь?..

Последние слова я выкрикнул уже Катьке в спину. Она бежала обратно в школу. Самое неприятное было то, что она все время молчала, пока я сыпал ей в лицо всем тем, что накопилось за последние дни. Если бы она начала оправдываться, а еще лучше – ругаться, все встало бы на свои места. Она – приставала и зануда, я – уязвленный страдалец. Но Фирсова молчала, а еще мне показалось, будто ее даже расстроили мои слова. Похоже, она обиделась. Хотя я был уверен, что эта машина по получению грамот не имеет чувств. Катька убегала от меня, и ее тяжелая фигура с прыгающими вверх-вниз плечами выглядела какой-то трогательной, незащищенной. Я впервые подумал о Фирсовой как о живом человеке, а не роботе-медалисте. Наверное, не надо было на нее так орать. Я стал противен себе еще больше, чем раньше. Даже захотелось вернуться в школу, но было поздно. Схватить замечание за опоздание, объясняться с Фирсовой, мириться с Бочкиным, а еще хуже – снова встретить Ингу. Рассказывай потом, почему без костылей шастаю. Швырнув бинт прямо на дорогу, я пошел куда глаза глядят. Снег заметал мой путь, завалил он и мою повязку, как не бывало всей этой неприятной истории. Забыть, не вспоминать!

До вечера я шатался по городу. Что-то непонятное творилось во мне. Наверное, в человеке тоже сменяются времена жизни, как времена года в природе. Вокруг все становилось другим, и я сам превращался в кого-то иного, незнакомого. Того, кто может влюбиться без памяти, подраться со старшеклассником, нагрубить родителям, поссориться с другом, обидеть старосту класса… Даже из зеркала на меня взирала совершенно незнакомая физиономия с подбитым глазом. Мне нужно было узнавать себя заново, учиться как-то управлять этой странной личностью. На улице дети лепили первых снеговиков, женщины примерили меха, деревья тоже не выглядели голыми под хлопьями налипшего снега. Мне казалось, что все вокруг счастливы, и лишь я один как черное пятно среди этого белого дня. И куда подевался былой оптимизм и чувство юмора? Был бы девчонкой, заплакал бы, честное слово! Так тошно стало на душе…

Подходя к дому, я увидел во дворе знакомую фигуру. Это был отец. Только я никак не мог понять, чем же он занят. Папа возился в снегу, ковырялся, согнувшись в три погибели. Я замер на месте, будто застукал отца за каким-то страшным делом. Стал приглядываться. Картина казалась невозможной, но папа подметал снег! И лишь спустя минуту-другую я разглядел под снегом знакомый узор – это был бабушкин старый ковер. Отец проходился по нему веником, счищая серый снег вместе с пылью. А затем перевернул ковер и стал стучать по нему, выбивая всю скопившуюся за долгие годы грязь. Я стоял, как замороженный, и следил за работой отца, пока он не свернул ковер в рулон, не закинул его на плечо и не скрылся в бабушкином подъезде. Я же потихоньку заскочил в наш подъезд, который был как раз по соседству, и побежал прямо по лестнице к себе на этаж. У порога меня встречала Рита.

– Йаздевайся! – командовала она, копируя мамину грозную интонацию. – И бегом кусять.

– Это папа? – спросила из кухни мама.

– Мама, Боись! – кричала в ответ Рита. – Папа еще не пйишел.

– Борис! Где тебя носило? – ругалась мама. – Не знаешь, где отец? Он хотел сегодня раньше вернуться, но его до сих пор нет.

– Не знаю, – зачем-то соврал я и пошел мыть руки.

Теплая вода лилась в ладони, сочилась сквозь онемевшие от холода пальцы, покалывала подушечки. А я думал обо всем, что произошло за день. Мама кипятилась, что ужин стынет. Рита что-то пищала под дверью. Я не ел ничего с самого утра, живот должен был изнывать от боли, но мне почему-то совсем не хотелось садиться за стол. Рассказывать маме, как прошел день. Опять врать. Слушать ругань на папу: он, наверное, беззаботно уплетал сейчас бабушкины пирожки с курагой. Ссориться с Ритой, которая обязательно будет полоскать рукава в моей тарелке, когда захочет что-нибудь взять с дальнего угла стола. Нет, только не сейчас! Я выключил воду, потихоньку открыл дверь, отодвинул Риту в сторону и рванул в свою комнату. Закрылся, включил компьютер, напялил наушники, врубил на полную «Tokio Hotel» и стал писать письмо Инге.