— Садись, — приказала Таня.

Она уже успела достать из пакета со сладостями шоколадный батончик и теперь его разворачивала. Делала она это очень профессионально и быстро. Развернув, разломила пополам и протянула половинку Ивану:

— На.

Иван половинку батончика взял — не потому, что любил сладкое, а из благородных побуждений, чтобы Таня не объелась. Ведь если бы он отказался, она съела бы весь батончик сама, потом начала бы чесаться, а потом Диана бы его убила. Впрочем, она так и так его убьет.

— Тань, ты только много конфет не ешь сразу. Если у тебя и правда аллергия…

— Я постараюсь, — ответила Таня таким тоном, что Иван сразу понял: как бы она ни старалась, у нее все равно ничего не получится. И рассмеялся:

— С трудом верится!

— Ну, ты мне рассказывать будешь? — откусив почти половину шоколадки, она уставилась на него не мигая. И добавила, уже с набитым ртом, проглатывая и искажая звуки: — В прошлый раз ведь обещал, помнишь? Прочему взрослые люди не могут быть вместе? Не потому, что не хотят, а потому, что не могут?

— Помню. Только, Таня… Понимаешь, это очень сложный вопрос. Взрослые люди иногда сами не понимают… И не могут на него ответить.

— Как это?

— Ну вот так. Не знаю, как тебе объяснить. Ну вот ты, к примеру, любишь сладкое. Но ты ведь не можешь сказать почему?

— Потому что сладкое, — не раздумывая ответила Таня. — Почему же еще?

«Номер не прошел», — подумал Иван и откусил от своей половинки батончика.

— Ну вот так же и люди. Не могут быть вместе, потому что не могут. В жизни ведь бывают разные обстоятельства. Бывает даже такое, когда два взрослых человека встречаются и женятся, потому что любят друг друга. А потом проходит время, и они расстаются, потому что больше уже не любят.

— Как это? Я вот, например, люблю маму и никогда не разлюблю.

— Мама — это другое. Это родной человек, понимаешь? Ее разлюбить невозможно. И мама тоже не может разлюбить своего ребенка. Даже если ребенок сделает что-нибудь… не очень хорошее. Мама поругает, а потом простит и все равно любить будет.

Таня помолчала некоторое время. А потом тихо ответила:

— Я знаю. Но все равно это несправедливо. Если взрослые хотят быть вместе, пока любят друг друга, а потом уже не хотят, потому что не любят, — как же тогда ребенку быть? Ребенок-то любит и маму и папу.

Иван вздохнул:

— Таня, но твой папа ведь… Он же не оставил маму. Он же погиб, ты ведь сама говорила.

— Ну да. Я знаю. — Таня вздохнула и полезла в пакет за очередной конфетой. — Ладно. Я все равно ничего не поняла.

— Тань, я тоже все это не очень хорошо понимаю. И никто этого не понимает… Правда.

— А вот еще что… Я вот еще что спросить хотела. Я у мамы и у Лоры спрашивала недавно, а они мне сказали, что такие вещи мне пока еще знать рано. А можно я тебя спрошу? А ты мне ответишь?

— Ну спроси, — обреченно вздохнул Иван. — Только я тоже, может быть, не смогу тебе ответить.

— Потому что я еще маленькая такие вещи знать, да?

— Да какие вещи-то, Таня?

— А как это — избавиться от беременности?

— Что?!

Иван даже перестал жевать. Возникло странное чувство — он как будто бы на миг отделился от самого себя, раздвоился, и этот возникший из ниоткуда Иванов двойник висел теперь под потолком и наблюдал картину со стороны. Иван видел себя сидящим на диване, обитом розово-коричневым велюром, с половинкой шоколадного батончика в руке. Видел Таню — маленькую девочку с мальчишеской стрижкой, совсем еще маленькую девочку, которая задает такие вот недетские вопросы. И жаждет получить на них ответ.

А потом все это исчезло — и Иван с половиной шоколадного батончика, и Таня с мальчишеской стрижкой, и диван, на котором они сидели.

А Иван оказался в запретной зоне.

Он просто не был готов к такому вопросу. Если бы знал — наверняка подготовился бы, и ничего такого не случилось бы.

Но он не знал, а поэтому не подготовился.

И теперь не видел уже Таню, а видел вместо нее маленького мальчика.

Он почему-то всегда представлял его себе трехлетним. Этаким сочным и здоровым карапузом в широченных джинсовых штанах, с классическими розовыми щеками и довольной улыбкой на лице. Он представлял его себе сидящим на полу среди кучи игрушек и каждую эту игрушку тоже себе представлял — разноцветные и разнокалиберные машинки, самосвалы, грузовики. Пистолеты с присосками и без присосок. Пластмассовые солдатики. Конструктор «Лего», большая часть деталей которого просто разбросана по полу. Мягкие игрушки — слоны, медведи, собаки, зайцы и бегемоты. Детские книжки с разноцветными картинками. Целая куча игрушек — здесь было все, о чем только может мечтать ребенок.

В запретной зоне, в мире этих детских вещей, он очень часто присаживался рядом с карапузом. И начинал перебирать детали конструктора, стрелять из игрушечных пистолетов, устраивать в углу комнаты зоопарк, читать вслух детские книжки.

Он представлял его себе гуляющим на улице. В громоздком зимнем комбинезоне, передвигающимся вразвалочку, неуклюже. Он видел снег и следы карапуза на этом снегу — маленькие и бесформенные, потому что карапуз был в валенках. Он катал его на санках и лепил вместе с ним снеговика.

Сколько снеговиков слепил Иван за эти годы? Сколько раз скатывался на санках с горы?

Он никогда не считал. Здесь, в запретной зоне, это можно было делать бесконечно. Можно было налепить за один вечер и одну бессонную ночь тысячу снеговиков и скатиться с горки тысячу раз. Здесь можно было съесть подряд сотню брикетов мороженого, не боясь, что заболит горло. А если вдруг надоест зима, то можно было запросто перенестись в лето. Рассматривать бабочек с разноцветными крыльями, считать черные крапинки на спине у божьих коровок. Купаться в реке. Запускать с горы воздушного змея. Объедаться конфетами, не опасаясь аллергии. Кататься на каруселях в парке — бесконечное число раз, не боясь при этом, что голова закружится.

Семь лет назад Иван сжег все бумаги, которые подтверждали, что мягкие игрушки, машины, снеговики, брикеты с мороженым и карусели в парке могли стать реальностью. Бумаги, подтверждающие, что реальностью мог бы стать и карапуз в громоздком зимнем комбинезоне и в валенках.

Их было три, этих бумаги. Первая — результат ультразвукового исследования, подтверждающий беременность. «Прогрессирующая беременность, — было написано в этой первой бумаге, — срок 4-5 недель, диаметр плода 1, 5 миллиметра». Вторая — результат повторного ультразвукового исследования. Вера сделала его, потому что засомневалась. Вторая бумага была почти такая же, с тем же диагнозом, только срок был уже другим и диаметр плода составлял не полтора, а четыре с половиной миллиметра.

За это время Ванька успел подрасти. Иван был жутко рад тому, что за каких-то несчастных две недели его сын так сильно вырос. Это было по-мужски, это было здорово.

Третья бумага была совсем иного рода, не медицинская. Это был гарантийный талон от мебельной фабрики. Талон гарантировал, что в течение двадцати четырех месяцев со дня покупки детская кроватка будет служить исправно.

У Ивана остался только талон. Сама кроватка осталась у Веры.

Он сжег три эти бумаги спичками. Сидел на кухне и тупо сжигал. Бумаги сожглись очень быстро — уже через пять минут в пепельнице на кухонном столе осталась только горстка пепла и ворох жженых спичек. Потом Иван взял пепельницу и опрокинул ее содержимое в мусорное ведро. Потом взял кухонную тряпку и вытер со стола. Стол стал абсолютно чистым.

В тот вечер Иван ушел в парк и катался на каруселях до тех пор, пока обслуживающий карусели работник не сказал ему, что аттракционы закрываются. Иван помнил его лицо, оно было немного испуганным — для работника парка было очевидно то, что Иван сумасшедший. Ему еще не приходилось встречать взрослого мужчину, который смог бы восемьдесят раз подряд прокатиться на детской карусели, истратив на билет сумму, равную двум зарплатам работника парка.

Иван сошел с карусели, и работник парка спросил у него озабоченно: «С вами все в порядке, молодой человек?»

Иван хотел ему ответить, но не смог. Потому что ужасно кружилась голова, а к горлу подступила тошнота. И он не смог тогда справиться с тошнотой, сумел только сделать несколько торопливых шагов в сторону, прикрыв рот руками.

А потом его вырвало. Открыв глаза, он увидел себя стоящим неподалеку от карусели, рядом с каким-то деревом. Он шагнул к дереву, обхватил его толстый ствол руками и долго стоял неподвижно. А плечи его беззвучно вздрагивали.

Иван понял, что работник парка принял его за сумасшедшего. Он катался в тот вечер на каруселях ровно четыре часа.

Тогда и появилась в его жизни запретная зона.

Тогда и случилась первая бессонная ночь, которую он провел в городском парке, катаясь на каруселях. Теперь никто не смотрел на него с опаской, никто не шептался, никто и не думал вызывать милицию. И карусели работали бесконечно, и от них совсем не тошнило.

А главное, здесь он был не один. Поэтому выглядел совершенно нормальным. Нет ничего особенного в том, что отец приходит с ребенком в парк и катается вместе с ним на каруселях. Ребенок-то маленький, такого одного на карусели не оставишь.

Эта запретная зона спасала его бессонными ночами, которых было в первые два года слишком много. Но потом он понял, что эта запретная зона затягивает его в себя, что она постепенно подменяет его реальную жизнь. И все бы ничего — бог с ней, с реальной жизнью, не больно-то Иван в ней нуждался. Будь у него возможность выбирать между реальной жизнью и запретной зоной, он не раздумывая отказался бы от реальной жизни.

Все дело состояло именно в том, что отказаться от реальной жизни было невозможно. Потому что с семи утра и до восьми вечера нужно было работать простым рабочим на нефтяной скважине. Тогда волей-неволей приходилось возвращаться из запретной зоны, потому что оставаться в ней было опасно для жизни. Не только для Ивановой жизни — если бы это было так, он бы плюнул, не раздумывая, на эту свою жизнь, — но и для жизни других людей. Бурение, испытание и текущий ремонт скважин заставляли возвращаться в реальную жизнь.