— Спокойной ночи, Таня, — ответил Иван.

Голос на самом деле был хриплый, но Таня даже не заметила. А если заметила, то, по крайней мере, не испугалась.

— А мама мне всегда говорит «Спокойной ночи, заяц». Мне так больше нравится.

— Тогда спокойной тебе ночи, заяц, — улыбнулся Иван.

Довольное лицо Тани скрылось в дверном проеме. Следом за Таней скрылась Диана, и Ивану не оставалось ничего иного, как выдавить из банки очередную каплю ядовито-зеленого моющего средства и намылить очередную грязную вилку.

Когда Диана, тихо прикрыв дверь, снова к нему вернулась, он уже закончил с мытьем посуды, почистил порошком раковину, сполоснул ее и вытер сухой тряпкой. И сидел на табуретке, поджидая Диану, только фартук снять забыл.

Иван сидел на табуретке и боялся. Он ужасно боялся, что теперь, когда Диана вернется, все то, что было совсем недавно между ними, окажется неправдой. Что она отшатнется, если он попытается ее обнять, или залепит ему пощечину, если он рискнет прикоснуться к ее губам своими губами.

Потому что сам до конца не мог поверить в то, что все случилось на самом деле.

Диана на минуту задержалась в дверном проеме, закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и молча смотрела на Ивана. А он подскочил со своей табуретки, как вскакивал в детстве со стула, когда в класс входил директор, или завуч, или просто любой взрослый человек.

— О господи, — сказала Диана. — Нет, Иван, ты себя в зеркале видел?

— Нет, — честно ответил Иван. То, что она сказала ему «ты», немного обнадежило — значит, и правда что-то такое случилось между ними, что позволило забыть о формальностях.

Они разговаривали шепотом, потому что за стеной спала Таня.

Диана прошла мимо Ивана в ту часть кухни-прихожей, которая была прихожей. Остановилась напротив подвешенного на стене зеркала и велела ему подойти.

Иван послушно подошел, встал напротив зеркала и уставился на свое отражение.

В зеркале отражалась помятая физиономия растрепанного мужчины, одетого в красный фартук с большими белыми горошинами. Вид у мужчины был счастливый до неприличия и вместе с тем чуточку взволнованный.

Диана стояла рядом и тихо смеялась. Он смотрел на ее смеющееся отражение и улыбался, той самой глупой улыбкой, которая просто прилипла к нему в этот вечер.

— Надо его снять, — прошептала Диана. — Он тебе идет, конечно, но все-таки ты в нем ужасно смешной.

Она шагнула ему за спину и развязала тесемки. Теперь фартук повис на Иване, отчего он выглядел еще более смешным. Оставалось только снять петлю с шеи. Но в тот момент, когда Диана подняла руки — так, как поднимает руки женщина, когда хочет обнять мужчину, — Иван вдруг забыл про фартук, жадно притянул ее к себе и снова стал целовать.

И все повторилось — сперва он целовал ее нежно и осторожно, и она была чуточку каменной. Потом она расслабилась и стала почти неистовой — ее руки, забравшись под фартук и джемпер, скользили по его телу, гладили грудь и спину. В те редкие секунды, когда губы ее были свободны от поцелуя, она постоянно что-то говорила. Она болтала почти без умолку, шептала ему «Ах ты мой хороший» и «О господи», и он сходил с ума от нежности, от этой ее способности разговаривать в такие минуты, когда разговаривать невозможно. Когда невозможно дышать, думать, видеть и слышать. Когда можно только чувствовать.

Снова, как в прошлый раз, его деревянные пальцы смогли расстегнуть только две пуговицы на ее халате. Снова она расстегнула третью и сразу же с жаром притянула его к груди, не позволив насладиться круглым и белым плечом и тонкой шеей. И даже не стала просить ни о чем, просто притянула, прижала и не отпускала, вцепившись в его волосы, как кошка, до тех пор, пока пальцы сами не разжались бессильно, а руки не упали вдоль тела.

Он на миг отстранился. Ему хотелось видеть ее, окинуть взглядом лицо, губы, глаза, тонкую шею, круглое белое плечо и розовый мокрый сосок. Этого было мало, ужасно мало, и он расстегнул четвертую пуговицу на ее халате, потом пятую, последнюю, распахнул халат и снова отстранился, снова стал рассматривать, а потом опустился на колени и стал целовать ее живот и узкие мальчишеские бедра.

Голова кружилась так, как будто он только что спрыгнул с карусели.

— Ах ты, — прошептала она, — ах ты мой хороший…

И снова потянула его наверх. Он послушно поднялся, прислушиваясь к движениям этих рук, уже легко понимая по этим движениям, чего она сейчас хочет. И стал выполнять ее желания, целуя, лаская, сжимая там, куда направляли его ее руки.

Кровь шумела в голове, а перед закрытыми глазами мелькали какие-то фиолетовые и темно-зеленые пятна. Руки уже дрожали, а внутри, обжигая, горело пламя, которое мучительно хотелось выпустить наружу. На миг оторвавшись от ее губ, он увидел перед собой ее широко распахнутые глаза.

— Я хочу тебя, — прошептала она хриплым голосом. — Я хочу тебя так, что мне кажется, сейчас внутри все лопнет и разорвется на мелкие кусочки. И я сразу умру.

Сердце рухнуло вниз и застучало где-то в районе желудка. Она стояла спиной к шкафу, и он бережно подтолкнул ее к этому шкафу, а потом стал делать то, что начинают делать уже за гранью обычных ласк. Она отрывисто и тихо стонала, туго обхватив его пальцы сильными, гладкими и влажными мышцами. Не стесняясь, направляла его руку, двигала бедрами и все время бормотала «О господи» и «Я сейчас умру».

Он не мог говорить. В горле пересохло, а язык стал совершенно деревянным. Невозможно было остановиться, и в то же время хотелось продлить удовольствие. Хотелось слышать, как она бормочет «О господи» и «Я сейчас умру», хотелось видеть, как она кусает губы, и чувствовать, какая она горячая и влажная внутри, как она насаживает себя на его пальцы и злится оттого, что ей этого мало.

Хотелось, чтобы это длилось бесконечно. Но с каждой секундой все труднее было справляться с тем, что поднималось изнутри и разрывало на части, требуя выхода. Не сдержавшись, он освободил на миг свою руку, поймал губами ее возмущенный стон, стиснул ее плечи и резко качнулся вперед, вжимаясь в нее бедрами, мечтая ощутить ее жар сквозь треклятый фартук и еще два слоя ненужной одежды.

И в этот момент снова случился апокалипсис.

Он даже не понял сперва, откуда раздался этот грохот, и всерьез подумал, что начинает рушиться земля. Грохот шел сверху — Иван успел поднять голову и даже успел понять, что от его резкого движения распахнулась верхняя дверца шкафа.

А потом из антресолей выпало что-то большое и желтое. Оно приземлилось совершенно беззвучно и осталось лежать на полу.

Диана замерла и снова стала каменной.

Приглядевшись, Иван наконец понял, что это желтое — большая мягкая игрушка. Желтый жираф.

Он снова притянул ее к себе, взял ее лицо в ладони, собираясь поцеловать. Но, увидев ее глаза, замер и отшатнулся.

Она смотрела на него, но не видела. Она была здесь, но в то же время бог знает где, ужасно далеко от этого места, от этой кухни-прихожей и от Ивана в его красном фартуке в белый горох.

— Ты чего? — глухо спросил он и понял, что она его не слышит.

Он разомкнул объятия, убрал руки с ее плеч и отступил на шаг.

Она продолжала стоять, прислонившись спиной к шкафу, в распахнутом халате. И теперь смотрела уже не на Ивана, а на жирафа. На желтого жирафа, который лежал на боку. На дурацкого желтого жирафа, в самый неподходящий момент свалившегося на них из антресолей.

В этот момент он понял совершенно точно: этот желтый жираф, который свалился из антресолей, для Дианы почему-то гораздо важнее, чем он, Иван. Что Диана любит этого жирафа или, возможно, ненавидит его — так, как можно любить или ненавидеть только живого человека. Но уж никак не мягкую игрушку. В это было невозможно поверить — И тем не менее он знал, что это правда.

— Динка, — позвал он, но она опять не услышала. Запахнула халат на груди и, сделав два шага в сторону, опустилась перед жирафом на колени. Потом присела на пятки и так и продолжала сидеть, не оборачиваясь, не говоря ни слова, не прикасаясь к жирафу и совершенно забыв про Ивана.

Происходило что-то странное. Иван не знал, как ему себя вести. Он чувствовал, что должен ей помочь, но в то же время понятия не имел чем. А поэтому продолжал стоять на своем месте и смотреть в ее неподвижную спину.

Сколько времени это продолжалось, он так и не понял. Ему казалось, что прошло несколько часов, прежде чем он вдруг увидел, как вздрагивают ее плечи. Тогда он бросился к ней, сгреб в охапку и стал гладить эти вздрагивающие плечи и целовать ее волосы, укачивать ее, шепча на ухо: «Динка… Родная моя, хорошая… Не плачь, прошу тебя… Не плачь, успокойся…»

Она наконец и правда успокоилась, затихла в его руках, перестала вздрагивать. Но еще долго не поднимала лица. Он все гладил ее по волосам, шепотом повторяя ее имя, легонько баюкая, укачивая, как ребенка.

Потом она отстранилась, пряча лицо, но Иван все же успел заметить, что глаза у нее покраснели и припухли. Нажав на клавишу выключателя, она скрылась за дверью ванной комнаты, в которой Иван разглядел душевую кабину и раковину. Зашумела вода. Иван поднялся с пола и как-то сразу заметил, что на нем до сих пор надет этот дурацкий фартук. Снял его и повесил на крючок рядом с мойкой. Рассмотрел в зеркале свою помятую физиономию, слегка пригладил пальцами растрепанные волосы.

Жираф все еще валялся на полу. Он наклонился, поднял его и стал рассматривать, пытаясь разгадать его загадку и чувствуя себя при этом полным идиотом, комическим персонажем какой-то пародии на фильм ужасов, разгадывающим «тайну желтого жирафа».

Жираф совершенно не выглядел таинственным. У него была абсолютно простецкая глупая жирафья морда и ничего не выражающие пластмассовые глаза. Единственное, что отличало его от сотни таких же, как он, игрушечных жирафов, — так это то, что он был желтым. Игрушечные жирафы в представлении Ивана должны быть светло-коричневыми или оранжевыми. Хотя, как Иван ни напрягал память, он так и не смог вспомнить ни одного игрушечного жирафа, которого ему приходилось встречать раньше.