— Мы с тобой дружим уже больше двадцати лет. А друзья иногда ссорятся. Даже дерутся. Я прекрасно понимаю, как тебя это все раздражает. Мне тоже очень жаль. И ты прости меня. Я не хотела сердиться на тебя. В конце концов, ты ни в чем не виновата.

Она хлюпнула носом:

— Кто я такая? Всего лишь старуха. Боже, во что превратился мир! Я не узнаю его.

— Никто не узнает. Но пока он такой, какой есть.

Она кивнула, пожала мне руку. Наконец подняла глаза. В эту минуту меня поразило, как же она все-таки постарела. Из-за нашей с ней ссоры я совсем забыла, что ей уже почти семьдесят, и, пока я делала все, чтобы скрыть свой возраст, она совсем расплылась и превратилась в настоящую старуху.

— А он у тебя милый, — произнесла Мися. — Твой дружок. Совсем не то, что я себе представляла.

— Хочешь сказать, не носит форму СС? Но ведь он дипломат.

— Да, вижу, что дипломат. — Мися слабо улыбнулась. — И ты счастлива?

На этот вопрос я ответила не сразу. Я сама все время думала об этом. Нет, сейчас уже счастье для нас невозможно представить, оно недостижимо. Или, по крайней мере, это совсем не то, к чему каждый из нас должен стремиться.

— Неужели ты сама не знаешь? — спросила она, не дождавшись ответа. — Ты хоть любишь его?

— Нет, — призналась я. — Но он мне нужен, как тебе нужен твой Жожо. Теперь ты понимаешь? Без него эта жизнь станет просто невыносимой. Он дает мне возможность…

— Забыться, — кивнула она. — Да, я прекрасно это понимаю. Он для тебя как наши голубые капли.

— Лучше. Во всяком случае, не так дорого обходится. — (Она перевела взгляд на комод.) — Хочешь, я тебе помогу? — предложила я.

Она покачала головой:

— Справлюсь сама. Я просто… просто не могу сейчас никого больше видеть.

— Понимаю. Пойду скажу остальным, что ты очень устала и прилегла вздремнуть. — Я поцеловала ее в щеку. От нее пахло пудрой и чем-то еще, никак было не разобрать, что за духи. — Это у тебя «№ 5»? — удивившись, спросила я.

— Да. Каждый день душусь. — Она вздернула вверх плечо с неожиданной живостью, напомнив мне о той Мисе, которую я знала когда-то. — «У женщины, которая не пользуется духами, нет будущего», — процитировала она мой рекламный лозунг.

Я засмеялась, встала и направилась к двери:

— Не знаю, способна ли я еще любить мужчину, но тебя, Мися, я люблю. И всегда буду любить, несмотря ни на что.

Она смотрела на меня горестным взглядом:

— Только ради этого я и живу.

* * *

Война затягивалась и затягивала нас. Мои так называемые коллеги-модельеры приспосабливались как могли к условиям нормированной продажи тканей, к ограничениям, установленным немецкими властями на длину юбок и платьев; их нарушение влекло за собой огромные штрафы. Впрочем, мои финансы были вне поля зрения немцев. Хотя доступа к своим деньгам в банке у меня не было, я зарабатывала вполне достаточно, магазин приносил хороший доход, а я старалась поддерживать необходимый уровень поставок, постоянно пререкаясь с новыми владельцами компании «Духи Шанель», иметь дело с которыми было не менее сложно. Они настаивали на неизменности условий предыдущего контракта. И хотя мне удалось избавиться от Вертхаймеров, большего я не достигла, а мои требования заключить новый, более выгодный для меня контракт ни к чему не привели.

Каждую неделю я заставляла Шпатца ходить к Момму. Каждую неделю он возвращался с пустыми руками: в деле Андре не было никаких подвижек, ничего нового, хотя теперь я давала Момму достаточно денег на взятки, на эти деньги можно было бы устроить освобождение из лагеря целого легиона.

Как бы то ни было, новости из-за границы обнадеживали, чувствовалось движение к лучшему. Американские войска соединились с силами союзников, и к концу 1942 года Германия понесла тяжелые потери в России. Как и предсказывала Мися, ход войны стал меняться, и в результате преследование евреев во Франции усилилось: более четырехсот человек были арестованы и депортированы в лагеря, после того как их продержали на Вель д’Ив — огромном велотреке неподалеку от Эйфелевой башни.

Летом 1943 года стояла удушающая жара. По ночам я спала с широко распахнутыми окнами. В одну из таких ночей Шпатц рассказал мне об ужасных условиях, в которых содержались евреи: их оставили на много часов без воды на палящем солнце под стеклянной крышей велодрома, они буквально жарились живьем, пока туда не явилась группа протестующих во главе с католическими священниками, требуя, чтобы несчастных выпустили.

— Их разогнали слезоточивым газом и автоматными очередями, — говорил Шпатц, расхаживая по комнате, и, когда он пытался прикурить сигарету, руки его дрожали. — Многих тоже арестовали и выслали вместе с евреями.

Его неподдельный ужас заставил меня подняться и подойти к нему. Я взяла у него из рук зажигалку и сама прикурила для него сигарету.

— Тут уж мы ничего поделать не можем. — Мне самой противно было слушать себя, я презирала себя в эту минуту. — У нас на них нет никакой управы. — (Он закусил губу.) — В «Ла Паузе» мы помогаем всем, кому можем, — продолжала я. — Ты помог добиться освобождения друга Стрейца. А сколько народу мы помогли переправить через границу? Но здесь… Это было бы уже слишком.

— Они все погибнут, — сказал Шпатц. Его голос все еще дрожал, но звучал уже тверже. — Эта война стала настоящим кошмаром, такого мир до сих пор не видел. Германия будет полностью разрушена и уничтожена, это скажется на много поколений вперед. Единственная наша надежда в том… — Тут он внезапно замолчал, глубоко затянулся сигаретой, избегая смотреть мне в глаза.

Таким я его не видела, не видела его столь откровенной неуверенности.

— В чем дело? Что еще случилось? — Я слышала свой голос словно со стороны.

Он молчал. А когда наконец заговорил, то таким тихим голосом, что я едва разбирала слова.

— Мне кажется, за моей квартирой наблюдают. Момм рассказал, что несколько дней назад к нему в кабинет без предупреждения явилось гестапо с обыском. Он в панике. Говорит, они ищут в своих рядах любые улики, свидетельствующие о причастности к Сопротивлению.

— Момм — участник сопротивления? — недоверчиво спросила я.

Вместо ответа Шпатц прошел через всю комнату и закрыл окно. Через несколько минут в комнате стало жарко, как в сауне, на затылке у меня выступил пот. Мы стояли и молча смотрели друг на друга.

— У нас есть план, — начал он. — Чтобы покончить с этим немедленно, пока еще не поздно. Но это…

От страха у меня сжалось сердце. Андре оставался в плену. Все люди, связанные с этим делом в Берлине, теперь будут знать, что я тайно умасливала Момма, чтобы он отслеживал ход необходимых бумаг и увеличивал и так уже существенные выплаты взяток. А Шпатц был моим любовником. Нас видели вместе в ресторанах и здесь, в «Рице». Если гестапо его подозревает, сколько времени понадобится, чтобы они вызвали на допрос и меня?

— Что за план? — спросила я. — Рассказывай.

— Надо обратиться к союзникам, заключить с ними соглашение. Момм считает, что наш знакомый в Берлине, возможно, поддерживает освобождение Андре, потому что хочет как-то использовать в этом деле тебя.

Я нервно рассмеялась, запустив пальцы во влажные волосы:

— Не ты ли когда-то говорил мне, что вы не в бирюльки играете? А я не гожусь в шпионки. Да и какую роль я могу здесь играть?

— Ты знакома с Черчиллем, — произнес он.

Я застыла на месте. Чего-чего, а уж этого я никак не ожидала услышать, но по лицу Шпатца видела, что он говорит совершенно серьезно.

— Не думаешь ли ты… Я же виделась с ним всего несколько раз. И ведь он в Англии, а…

— Когда он нам понадобится, его уже не будет в Англии. Он собирается отправиться в Тегеран, где в советском посольстве у него назначена конференция со Сталиным и Рузвельтом. Оттуда он направится в Тунис, а потом в Мадрид. Генерал Франко занял нейтральную позицию, он не желает раздражать Гитлера, но в Мадриде все еще полно деятелей, активно занимающихся тем, чтобы погасить конфликт. Если ты встретишься там с Черчиллем, это можно сделать через его посла, ты бы могла…

— Что? Броситься перед ним на колени и умолять? Шпатц, с какой стати Черчилль станет вообще меня слушать?

— У нас, кроме тебя, нет никого, кто бы лично был с ним знаком. Коко, ты можешь помочь нам приблизить окончание войны. Момм уже сделал предварительные запросы и…

— Что?! Да как он смел?! На кону жизнь моего племянника!

— Выслушай меня внимательно. — Шпатц подошел совсем близко, желая удержать взрыв моих эмоций. — Я уже говорил, в рейхе существуют очень высокопоставленные люди, которые сомневаются в правильности политического курса Гитлера. И один из них — лицо, с которым мы связаны. Он считает, что этот план может сработать, если тебе удастся встретиться с Черчиллем и передать ему наше послание.

И тогда я все поняла. Я увидела по его глазам: он нисколько не сомневается в том, что я не смогу пренебречь его предложением или уклониться от него. И в этом был весь ужас.

— Боже мой, ты сошел с ума! — прошептала я. — Ты собираешься изменить своему фюреру.

— Наши цели не имеют к тебе отношения. Ты должна знать только то, что без согласия союзников нам вперед не продвинуться. Наш план довольно рискован, но для тебя мы все приготовим заранее: разрешение на выезд, бронирование номера в мадридском «Рице» и даже алиби.

— Алиби? — как эхо переспросила я; его слова так поразили меня, что я едва могла говорить.

— Ну да. Ты едешь в Мадрид, чтобы встретиться со своей старой подругой Верой Бейт-Ломбарди. Ее задержали в Риме по подозрению в шпионаже, обвиняли в сообщничестве с мужем. Нет, она не шпионка, — торопливо добавил он, — но Ломбарди перед самым арестом удалось скрыться. Вера обратилась к Черчиллю с просьбой о помощи, но его канцелярия проигнорировала эту просьбу, главным образом потому, что у Черчилля просто нет возможности вмешаться в это дело, хотя никто, конечно, этого никогда не скажет. Когда-то Вера работала у тебя. Ты скажешь, что хочешь предложить ей работу, поскольку собираешься открыть бутик в Испании. Мы же позаботимся о том, чтобы ее отпустили, и поможем перебраться в Мадрид.