— Вы же знаете телефон и гостиницы, и магазина, — прибавила я. — Звоните, если что узнаете.

— Но вечером вы все-таки не заняты?

Ну надо же, какой упорный! И говорит опять в своей непринужденной, если не сказать развязной манере, не видно, что он хоть сколько-нибудь обескуражен.

Я помолчала, погасила окурок в ближайшей пепельнице.

— Кто знает, что может случиться завтра?

Я протянула ему руку. Если бы он наклонился и поцеловал кончики моих пальцев или задержал мою руку в своей, я бы с благодарностью приняла информацию, которую он мог разнюхать у своих начальников, но не более того. Меня так просто не соблазнить. Подумаешь, какой-то атташе со связями захотел прибавить и меня к своему наверняка впечатляющему списку побед.

Но, к моему замешательству, Шпатц просто пожал мне руку.

— Доброй ночи, Коко, — сказал он, повернулся и ушел, а я осталась на месте, несколько озадаченная.

Да, он меня очень удивил. Теперь такое со мной случалось нечасто.

* * *

Спала я на этот раз лучше, чем прежде, с тех пор как немцы захватили страну и заняли город, — все благодаря инъекции. Мне давно уже вполне хватало небольшой дозы лауданума, которая со временем даже становилась все меньше. Проснулась я посвежевшая, без той мрачной неразберихи в голове, к которой уже успела привыкнуть, и мне сразу пришло в голову, что с этой зависимостью пора кончать. Невеселые мысли про лежащего в горячей ванне Геринга только укрепили решимость. Тем более что неизвестно, можно ли в оккупированном городе достать седативные препараты, а к услугам спекулянтов черного рынка прибегать не хотелось.

Едва я успела одеться, зазвонил телефон. Трубку я сняла не сразу, подумала, это, наверное, Шпатц — хочет воспользоваться своим преимуществом. Если так, пусть оставит записку внизу, у администратора, поскольку я сомневалась, что он успел обнаружить хоть что-то за такой короткий срок. Трезвон прекратился, но потом телефон затрещал снова, и я подняла трубку.

— Дорогая, — послышался в трубке голос Миси, — у тебя еще остались наши голубые капли?

Она снова говорила так, словно задыхалась, голос был совершенно безумный. Я все поняла. Из Парижа она не уехала. Изолированная в одном доме с Жожо и его язвительным юмором, глядя, как немцев в городе становится все больше, она стала употреблять наркотик чуть ли не круглосуточно и очень страдала, когда начинались ломки.

— Да, зайду сегодня днем и занесу, — ответила я, стиснув зубы.

Теперь другого выхода у меня не было, только твердый самоконтроль, поскольку, раз уж Мися решила, что я могу обеспечивать ее вожделенным наркотиком, она будет ненасытна.

— Ох, ну слава богу! — вздохнула она. — А то я совсем отчаялась. Жожо ничего не воспринимает серьезно. Хочет пригласить их к нам домой — сюда, представляешь, вот в эту гостиную! Говорит, нам нужны деньги. Они объявили Пикассо и других художников дегенератами, но втихаря скупают все, любые картины. Он думает, мы сможем заработать на комиссионных, если…

Я перебила ее:

— Да-да, Мися, я все поняла. Поговорим об этом после. Мне надо идти, у меня магазин.

Она замолчала. Потом снова заговорила, с явным недоверием:

— Магазин? А я думала, ты его закрыла. Уж не собираешься ли ты продавать свои модели этим варварам?

— Мися! — Я старалась говорить как можно более мягко, меня беспокоило, что наша линия могла прослушиваться. — Они приказали открыть все магазины и снова торговать. И не только магазины — все, понимаешь? Универмаги, кино, театры, издательства и салоны модной одежды. Люсьен Лелонг, Мадам Гре, Баленсиага, да и другие модельеры, даже сейчас, когда мы с тобой говорим, готовят свои коллекции к показу. Я просто не могу…

— А вот Скьяпарелли отказалась! Уехала в Америку, и все. И Мейнбохер тоже. Вионне закрыла ателье, а Молине в Лондоне. — Она громко вздохнула. — Коко, это же будет скандал, — продолжила она. — Национальный позор. Ведь никто из них не знаменит, как ты. И откуда, черт возьми, ты знаешь, что другие модельеры работают? Ты только вчера вернулась.

Я молчала. В трубке трещали и хрипели помехи. Шпатц сообщил мне о распоряжении министерства иностранных дел, обязывающем все предприятия, фирмы и компании в Париже возобновить свою деятельность, за исключением газет и радиостанций, которые теперь подвергались строгой цензуре.

— Ты не посмеешь потакать… — начала было Мися, но потом, видно, передумала посылать на мою голову излишние проклятия, понимая, что уж если я отказалась ей отвечать, то запросто могу бросить трубку. — Прекрасно, — сказала она. — Делай что хочешь. Ты всегда все делаешь по-своему, что бы я ни говорила.

— Это касается только духов, — сказала я. — Больше ничего. Мои сотрудники сами вынуждены были открыть магазин. Они продают «Шанель № 5» и некоторые другие духи, и это все. Ателье остается закрытым.

— А-а… — Она несколько секунд молчала. — Ну ладно. Тут уж, я думаю, ничего не попишешь.

— Да, ничего не попишешь. Послушай, Мися, ей-богу, мне надо идти. Жди, я скоро забегу. Главное, не волнуйся. У меня все хорошо, честное слово. Я просто должна это делать. Андре, он… он… — Голос у меня вдруг прервался.

Слава богу, я не успела проболтаться о таких вещах, о которых по телефону говорить нельзя ни в коем случае, и положила трубку.

Достала чемодан, вынула три шприца и три ампулы. Я, конечно, помогу ей, насколько смогу в сложившихся обстоятельствах, думала я, выходя из дому, но прежде всего надо помочь самой себе.

* * *

Элен и мадам Обер были счастливы видеть меня, особенно после того, как я успокоила их и сказала, что все понимаю, они ни в чем не виноваты и не могли не открыть магазин. У нас ведь живое дело, немецкие солдаты в увольнении стоят возле моего бутика на первом этаже в очередь, чтобы купить духи. Я вошла через черный ход, и Элен показала мне пустые полки на складе:

— Скупают даже то, что стоит на витрине, мадемуазель. Все хотят, вернувшись домой, похвастаться вашим фирменным знаком, чтобы доказать, что они были не где-нибудь, а в самом Париже. И вовсе они не такие невежественные и грубые, но нам уже просто нечем торговать, все запасы закончились. Пришлось снова взять на работу бывших наших работниц, чтобы как-то удовлетворить спрос. Так было каждый день. Осталось что-то около сотни флаконов. К завтрашнему дню, в крайнем случае к послезавтрашнему, все будет продано.

Проверив бухгалтерские книги, я убедилась, что она права.

— А как насчет флаконов, которые мы перенесли в квартиру?

— Все продали, — ответила она. — Простите, но выбора не было.

— Нет-нет, все в порядке. Им нужны духи, и нам приказали их продавать. Тут уж ничего не попишешь, — сказала я, повторяя слова Миси. — Дайте-ка я позвоню Полю Вертхаймеру. Ему лишь придется увеличить постоянное поручение оптовому торговцу. После всех неприятностей, которые я пережила благодаря ему, это самое меньшее, что он может для меня сделать.

— Мы уже пробовали, — сказала мадам Обер. — До месье Вертхаймера не дозвониться.

— Это еще почему? — нахмурилась я.

— Его нет во Франции. Они с братом отправились в Нью-Йорк. Когда мы позвонили оптовому торговцу, нам сказали, что фирма «Буржуа» и ее филиалы были поручены их кузену Раймону Боллаку. Но он не захотел с нами разговаривать. Сказал, что будет говорить только с вами.

— Отлично! — Я сгребла бухгалтерские книги и направилась к лестнице. — Позвоню из квартиры. Продавайте все, что осталось, а я постараюсь достать еще.

Остаток дня я посвятила пререканиям по телефону с Раймоном Боллаком, недавно назначенным инспектором дочерней компании «Духи Шанель». Он оказался упрямым, как только может быть всякий, у кого в жилах течет кровь Вертхаймеров. Он привел меня в бешенство, когда стал ссылаться на возросшие расходы на транспорт и другие препятствия, которые немцы чинят для того, чтобы вымогать дополнительные проценты за увеличение поставок моих духов. Расхаживая по комнате с телефонной трубкой и таская за собой провод, я в конце концов не выдержала, разоралась на него в трубку и чуть не выдернула провод из стены. Пришлось признать, что его на кривой кобыле не объедешь, но в результате этой ругани с ним я еще раз твердо убедилась: надо поскорее избавляться от мертвой хватки Вертхаймеров, держащих меня за горло своим партнерством уже восемнадцать лет. Судебные тяжбы и судебные запреты на них не действовали, я потеряла свое кресло в правлении собственной компании, и это после того, как потратилась на огромные гонорары своим адвокатам. Сколько можно терпеть такое безобразие?

Отзвуки моей горячей дискуссии, должно быть, были слышны внизу: когда я снова спустилась в бутик, уже заполненный немцами, мадам Обер вопросительно посмотрела на меня.

— С ним невозможно разговаривать! — выпалила я в ответ. — Ждите меня завтра.

Я выскочила на улицу, поймала такси и помчалась на улицу Риволи настолько злая, что, если бы не начинающийся вечер и народ кругом, я бы точно достала шприц и всадила себе дозу прямо здесь, на заднем сиденье машины.

* * *

У Миси я несколько успокоилась. Жожо пребывал в своем обычном саркастическом настроении, рассуждал о том, что в конце концов немцы заставят его полюбить свиные сардельки. Мы с Мисей отправились в спальню, где я сделала ей укол — у нее самой руки тряслись. После этого ей сразу стало лучше, и она рассказала, что Кокто со своим любовником, актером Жаном Маре, сбежали на Лазурный Берег, воспользовавшись гостеприимством писательницы по имени Колетт и ее мужа-еврея.

— Они уехали к Колетт? — фыркнула я. — С чего это вдруг, черт возьми? Она же всегда терпеть не могла людей нашего сорта. Разве она тебе не рассказывала, в какой пришла ужас, когда узнала, что я собираюсь замуж за Ириба?