— Ты… ты ничего не понимаешь, — прошептала я. Схватив полотенце и газету, я помчалась в дом. — Ланч подадут через час, — бросила я ей через плечо. — Перед этим поплавай в бассейне или прими ванну, дорогая. От тебя смердит интригами.

Когда я наконец добралась до своих кремово-коралловых комнат наверху, то с трудом переводила дыхание. В кулаке я сжимала проклятую газету, уже расползавшуюся от влаги, когда я снова читала сообщение, которое на самом деле ничего не значило, честное слово, пять или шесть строк, и в них говорилось о том, что его светлость герцога Вестминстерского видели, когда он сопровождал леди Понсонби к…

С каким-то утробным криком я швырнула газету через всю комнату. Она шлепнулась прямо на мой туалетный столик, опрокинув щетки для волос, пузырьки с кремами и баночки с мазями. Я слышала собственное шумное дыхание, тяжелое, словно мне не хватало воздуха. Я прижала к груди полотенце, и еще влажный купальный костюм прилип под халатом к телу.

В большом венецианском зеркале над туалетным столиком я увидела свое отражение — сгорбленную фигуру, странно искривленную в зеркальной поверхности. Отбросив в сторону полотенце, я медленно двинулась к нему, словно отражение могло улететь или исчезнуть. Подойдя совсем близко, чтобы хорошенько рассмотреть себя, я закрыла глаза, сделала глубокий вдох и только потом усилием воли заставила себя открыть их снова и заглянуть в зеркало.

Сколько раз я видела себя в зеркале? Тысячи? Десятки тысяч? Это ведь вечный ритуал каждой женщины, когда она надевает сережки или ожерелье, поправляет выбившийся локон, подводит глаза, в последнюю минуту припудривает носик или прыскает духи. Я видела свое лицо в зеркале каждый день бо́льшую часть своей жизни. Я думала, что знаю его хорошо, как ничто другое. Но сейчас я взирала на какую-то совсем незнакомую женщину, в лице которой отразились все сорок шесть прожитых лет, от напряженных морщинок, образующих скобочки вокруг губ, до отчетливо видных сеточек в уголках глаз.

Я вспомнила один роман, который читала когда-то, где стареющая куртизанка приказала разбить у себя доме все зеркала, потому что не могла выносить вида своей надвигающейся дряхлеющей немощи. Тогда мне казалось это смешным, нелепым тщеславием, поскольку возраст есть плата за долголетие и в этом нет никакого стыда. Я никогда не считала себя красавицей и никак не думала, что стану избегать смотреть на свое отражение, не делала этого и сейчас. Я просто смотрела, внимательно ощупывая пальцами кривую подбородка, касаясь едва заметно провисших щек. Широко разведя худые руки, я разглядывала их загорелую кожу, принимала разные позы, как манекенщица в салоне, ставила ноги и так и этак, напрягая слабые мышцы, которые пыталась укреплять уроками танцев, плаванием, активным образом жизни. Я повернулась, чтобы посмотреть на себя сзади, маленькую, с ладной, стройной фигурой, обтянутой купальным костюмом, с отчетливо выступающими лопатками.

Нет, я уже, конечно, далеко не девочка. Не та девчонка-сорванец, которая очаровала Бальсана и приводила в восторг Боя. Я давно уже зрелая женщина — невероятно богатая и успешная, весь мир у моих ног, у меня есть все, что я только могу пожелать, и даже больше, мне доступно все, что придет в голову получить.

Но когда мои руки опустились на дряблый живот, где возраст отпечатался больше всего, я ощутила внутри некую пустоту, осязаемую и явную.

Но разве это так важно, что мне не удалось совершить тот единственный поступок, который делает женщину женщиной? Не отсутствие ли рядом со мной мужа и собственного ребенка посеяло зерно моей недостаточной удовлетворенности собой, как это произошло и с моей тетушкой Адриенной, связавшей свою жизнь с Нексоном, но без обручального кольца на пальце и без ребенка в детской, чтоб вести себя более решительно?

Дрожащими пальцами я нащупала сигареты. Прикурила, снова взяла смятую газету. Попыталась найти в этих банальных строчках, в этом напыщенном и пустом извещении что-нибудь такое, что бы меня успокоило и подбодрило, но не поняла ни слова, и газета выпала из рук.

Яростно погасив в пепельнице сигарету, я перешагнула через газету и отправилась принять душ перед ланчем.

Нет, рановато еще признавать, что роман с Бендором подходит к финалу, но ощущение такое было.

* * *

Как я и предполагала, пребывание на яхте не доставило мне никакого удовольствия. Мися то и дело скорбно вздыхала и жаловалась, как, мол, она теперь будет жить без Серта, я как могла избегала Бендора, и мне это прекрасно удавалось, пока он не припер меня к стенке в нашей каюте после того, как Мися, накачавшись шампанским и пошатываясь, отправилась в свою.

— Позволь спросить, что, черт возьми, происходит? — быстро проговорил он. — С тех пор как мы покинули Монте-Карло, ты и трех слов со мной не сказала.

— Правда?

Я повернулась к нему и поймала себя на желании найти что-нибудь в его внешности для меня неприятное: еще одну прядь седых волос на голове, морщину или складку на подбородке.

— Ты же видишь, с нами Мися. Ее надо занимать с утра до вечера.

— Да, но у нас есть слуги, они могут уделять ей внимание, исполнять ее прихоти. — Он расправил плечи. — Коко, в чем дело? Ты что-то недоговариваешь. И мне это не нравится.

— Нет, — отозвалась я и, словно со стороны, услышала свой смех. — Мне тоже не понравилось то, что я прочитала в газете. Но это, как вы, англичане, любите повторять, старая история.

Он застыл на месте:

— А-а… Кажется, я знаю, о чем ты.

— Не сомневаюсь. — Я двинулась к прикроватному столику. — Где же мои сигареты? О боже, кажется, я снова забыла их на палубе. — Я направилась к выходу.

— Тут ничего не поделаешь, и ты это знаешь, — сказал он.

Я остановилась. Как я ни сопротивлялась, воспоминание обрушилось на меня, словно я вспомнила давнюю ужасную болезнь: передо мной словно снова стоял Бой, оправдывался, лепетал, что все ждут от него этого, все возлагают на него огромные надежды.

— Ничего не поделаешь? — Я не верила ни одному его слову, и голос мой звучал необычно резко. — Может, я что-то пропустила, может, где-то напечатали, что она приставила тебе к виску пистолет?

— Коко… — Бендор вздохнул, порылся в карманах и достал портсигар. — Ты что, серьезно думала, что мы с тобой когда-нибудь… — Нотка скорбного сожаления в этом оборванном на полуслове вопросе пронзила мне грудь, как острый скальпель. Он опустил глаза. — Если я хоть раз дал тебе повод так думать, то мне надо просить у тебя прощения. Ты самая очаровательная, самая обворожительная женщина из всех, кого я знал. Я бы очень не хотел, чтобы ты страдала из-за меня. И все же, честное слово, ты же сама понимаешь, насколько это невозможно. Мы с тобой из разных миров. В моем мире ты не будешь счастлива, а я… В общем, твоего мира я просто не понимаю.

— Ну конечно. — Мне удалось выудить сигарету из его портсигара и даже улыбнуться, когда я наклонилась к подставленной зажигалке. — Да, я вполне сознаю, насколько мы с тобой несовместимы. — Я улыбалась, хотя чувствовала, что улыбка моя больше похожа на застывшую гримасу. — И все-таки об этом я бы предпочла услышать от тебя лично.

— Я ничего не говорил тебе, потому что еще ничего не решено.

— Но может быть решено.

Я выпустила струю дыма и подумала, что его леди с тремя именами, вероятно, не курит или, по крайней мере, не так много, как я. Мне захотелось рассмеяться вслух от нелепости такого предположения, нелепости своих надежд, от собственной глупости: как это я могла вообразить, что он сочтет меня достойной титула герцогини? Хуже того, как я могла вообразить, что сама желаю этого титула?

Однако следующие его слова задели меня за живое.

— Нет, не может. Это должно быть решено. Я должен снова жениться и родить сына. И ты всегда это знала. Если я этого не сделаю, все мое имущество перейдет к двоюродному брату, с которым я почти не знаком. Я могу обеспечить дочерей, но только сын может сохранить мое состояние и имя. Это моя обязанность, мой долг, это для меня превыше всего, превыше личного счастья. Тебе этого не понять, — прибавил он, глядя на меня с печалью и состраданием, — потому что в твоей жизни этого бремени не существует. У тебя только твои магазины, ателье, мастерские. Ты человек свободный.

Я ушам своим не верила, не могла поверить. Не могла понять до конца, как я допустила, чтобы такое случилось, как я по собственной воле довела себя до такого ужаса. Несмотря на постоянные утверждения, что я человек свободный, могу делать все, что захочу, все, похоже, забыли о том, что сердце у меня не каменное. Я далеко не такая сильная, как все воображают. И хотя я не любила Бендора так, как любила Боя, я боялась, что на этот раз удар окажется тяжелее, потому что я уже немолода. И это не только злило меня, но и унижало.

— Я очень… люблю тебя, — продолжал он заплетающимся языком. — Но даже если бы это было возможно, мы не… ты не можешь…

Я быстро подошла к нему, встала на цыпочки и поцеловала в губы, чтобы только он замолчал. Он стоял с видом несчастного ребенка, у которого отбирают игрушки. Потерпи, это недолго, хотелось мне прошептать. Ты не Бой, и твоя любовь скоро пройдет. Такая любовь всегда проходит. Только я попыталась сделать так, чтобы она стала постоянной, прилагала страшные усилия, тешила себя надеждой, что мы оба этого хотим.

Но я ничего не стала говорить вслух.

— Но ты сообщишь мне, как только это будет решено?

Он кивнул:

— Мне захочется вас познакомить.

Я нехотя пожала плечами:

— Само собой, дорогой. Мне же нужно одобрить твой гардероб.

Я вышла из каюты, кое-как вскарабкалась по трапу на палубу, сдерживая нахлынувшее отчаяние, ужасное, страшное, делая вид, что ищу куда-то запропастившийся портсигар.