Быть же настоящей матерью означало пожертвовать своими запросами. Это гораздо более обременительно и тягостно, чем даже физические испытания, связанные с беременностью, сами по себе достаточно пугающие. Готова ли я отказаться от жизни, на которую положила столько труда и борьбы? Я понимала: нет, не готова, я стану злиться, может, со временем даже обвинять во всем ребенка. И снова в душе поднимались призраки моей юности, которые преследовали меня, не давали покоя.

Значит, со мной что-то не так? Что же именно?

С Бендором своими проблемами я не делилась. Просто объявила, что возвращаюсь в Париж, где меня ждет мое ателье, работа, я и так слишком долго пренебрегала своими обязанностями.

Он проводил меня в Лондон, посадил на корабль.

— Не забудь, — сказал он, стоя передо мной, какой-то нескладный в длинном пальто и шляпе, — летом у нас круиз на Ривьеру. Ты обещала найти для этого время.

Я улыбалась, кивала:

— Не забуду. И скоро увидимся в Париже, да?

— Само собой.

Натянув шляпу поглубже, он вернулся к машине. Ни прощального поцелуя, ни других открытых знаков любви; повсюду вокруг прятались журналисты.

Сидя в поезде на Париж, я чувствовала огромное душевное облегчение. В голове мелькнула мысль, что Париж стал моим домом — столько с этим городом связано воспоминаний, порой трагичных. Только в Париже я чувствовала себя на своем месте.

И вряд ли очередная герцогиня Вестминстерская получала бы такое удовольствие, ощущая себя свободной.

9

1926 год стал для меня знаменательным. Год создания моего маленького черного платья. После долгих споров, которые продолжались несколько месяцев, я решилась представить его на весеннем показе. Теперь в моих коллекциях вечерних платьев черный цвет был основным, однако в начале века черный цвет считался уместным только для школьной формы, траурного одеяния и одежды монахинь. Но я все-таки решила рискнуть, несколько месяцев разрабатывала новые силуэты: облегающее платье из марокканского крепа с узкими рукавами, манжеты которых украшены зигзагообразной золотой нитью; вырез квадратный, юбка простая, немного ниже колен, с перевернутыми V-образными складками, что подчеркивало низкую талию. Эти платья дополняла шляпка-колокольчик из атласа в полоску, мягкие поля которой почти полностью закрывали глаза, а также черное жемчужное ожерелье и перчатки до локтей. Ну и конечно, чулки; я считала, что чулки женщины будут носить всегда.

Мое черное платье вызвало сенсацию, на которую, честно говоря, я и надеялась с самого начала. Манекенщицы горделиво шествовали по салону, у каждой в руке плакатик с номером и названием ансамбля, а в помещении стояла мертвая тишина. Я притаилась на верхней площадке лестницы, за зеркалами, чтобы можно было незаметно наблюдать за показом: лица собравшихся клиентов и большинства журналистов выражали крайнее потрясение, смятение на грани испуга, даже осуждение. Я и прежде заходила далеко, но так далеко еще себе не позволяла.

— Им очень не понравилось, — сказала Адриенна, когда мы подсчитали ничтожное количество заказов. — Это для них выходит за всякие рамки. Никто, слышишь, Габриэль, никто не хочет носить черное платье. А ведь я говорила: риск слишком большой.

Моя première, мадам Обер, была более оптимистична.

— Поживем — увидим, — мудро изрекла она, когда я уже раздумывала, не отказаться ли от этой идеи. — Рановато еще говорить о результатах. Раньше тоже бывала подобная реакция, а покупатели все равно приходили.

— Нет, такого еще не было. — Я нервно закурила сигарету. — После войны я еще не слышала такого гробового молчания.

— А я говорю: ждите, — стояла на своем мадам Обер.

На следующей неделе во всех основных французских газетах, посвященных моде, появились разгромные статьи о моем черном повседневном платье. Зато американский журнал «Vogue» объявил его нарядом, который когда-нибудь станет носить каждая женщина, и предсказал, что, ломая традицию, я сделала модную одежду доступной каждому, кто в состоянии себе это позволить. «Маленькое черное платье Шанель, — утверждалось в журнале, — станет образцом для массового покупателя, как и автомобили Форда».

И вот постепенно пошли заказы, сначала их было мало, а потом все больше. Стоило только моим самым смелым клиенткам, включая, конечно, милую Китти Ротшильд, прочесть статью в «Vogue», как они сразу явились снимать мерку и выходили из салона в моем черном платье, шляпке-колокольчике, перчатках и с ниткой жемчуга на шее.

— Женщины готовы носить платье любого цвета, лишь бы оно не было бесцветным, — заявила я журналисту из «Vogue», когда он пришел брать у меня интервью. — Сшить черное платье очень трудно, но когда женщина появляется в таком платье, то вы больше никого не замечаете.

Как и духи «№ 5», маленькое черное платье стало самым ходким товаром, что еще больше укрепило мою репутацию. Пришла телеграмма из Америки от руководства голливудской киностудии «Метро Голдвин Майер»: за щедрое вознаграждение мне предлагали отправиться в Лос-Анджелес и шить наряды тамошним звездам. Сумма вознаграждения была просто немыслимой — почти миллион долларов, и, узнав об этом, Адриенна была просто ошарашена.

А мадам Обер только улыбнулась:

— Вот видите? Смелость города берет, мадемуазель.

— И ты собираешься принять это предложение? — задыхаясь, прошептала Мися. — Если да, я еду с тобой.

Она всю жизнь мечтала об Америке. В Европе она уже все видела и в своей неподражаемой манере заявляла, что ей все это надоело. А если точнее, она узнала, что Серт ей изменяет с одной из своих учениц — с какой-то русской княгиней в изгнании, ни больше ни меньше, — и изо всех сил делала вид, что ничего не замечает, но явно была разочарована своим браком с ним, что и заставляло ее отчаянно цепляться за меня.

— Ты и сама могла бы стать кинозвездой, — сказала она. — Подумай только, сколько о тебе пишут в прессе, подумай о связях: ты всю Америку завоюешь, как Колумб. Они там монументы тебе воздвигнут.

— Монументы? — Я закатила глаза к небу. — Как это вульгарно!

На телеграмму я ответила, что сейчас у меня очень много работы и приехать в Лос-Анджелес я не могу, а сама на все лето отправилась с Бендором на яхте в морской круиз.

10

— Ну и что я должна увидеть?

Бендор приказал шоферу остановить машину, я сдвинула солнечные очки на кончик носа и посмотрела поверх темных стекол.

Все лето мы провели на яхте, курсируя по Средиземноморью, бросая якорь в каждом порту, где ему взбредет в голову, хотя такое, к моему неудовольствию, случалось довольно редко. Он любил, когда нас со всех сторон окружало синее море, линия горизонта где-то там, в бесконечности, но мне такое плавание казалось невыносимо скучным, хотя я ни разу не призналась об этом вслух.

Когда мы наконец бросили якорь в Монте-Карло, ноги мои от постоянной качки превратились в две вареные сосиски и меня все время тошнило. Мы сошли на берег, но сама мысль снова вернуться на яхту вызывала во мне такую дрожь, что я заявила, мол, мне нехорошо, похоже, за обедом поела несвежих устриц. И Бендор тут же повез меня по поросшим сосновым лесом горным склонам на вершину горы неподалеку от деревни Рокбрюн, откуда открывался потрясающий вид с одной стороны на залив Монако, а с другой — на итальянскую границу, причем за спиной у нас были припорошенные снегом склоны Альп.

— Это частная собственность, разумеется, — сказал Бендор, открывая ключом железные ворота.

Через рощу уже старых оливковых деревьев Бендор провел меня к просторной, но старомодной вилле, рядом с которой стояли два гостевых домика. Мы обошли вокруг дома, он что-то рассказывал, стараясь обратить мое внимание то на одно, то на другое, и у меня возникло чувство, что все это неспроста: он явно что-то задумал.

— Зачем мы сюда приехали? — прямо спросила я, остановившись у мраморного входа в виллу.

— Зачем? — переспросил он. — Да ни за чем, Коко, просто так. Почему ты спрашиваешь? Я лишь хочу показать тебе, что тут есть, вот и все. — Он немного помолчал. — Ну и как, нравится?

Я поджала губы. Полезла за портсигаром в карман широких хлопчатобумажных брюк.

— Прошу тебя здесь не курить. Хозяева этого не любят.

— Хозяева?

Некоторые признаки действительно говорили о том, что дом обитаемый, но в целом он выглядел совершенно ужасно, особенно эти потуги на стиль рококо.

— Так зачем мы сюда приехали? Ты что, собираешься снять его?

— Нет, — ответил он, упершись руками в бока и оглядываясь вокруг. — Купить. Для тебя. — От изумления я разинула рот, а он лишь усмехнулся. — Ого, вижу, мне удалось сделать невозможное: наконец Коко Шанель потеряла дар речи.

Я хотела было сказать, что не нужен мне никакой дом, тем более здесь, у черта на куличках, даже если все тут распрекрасно, а если бы и был нужен, то купила бы сама, но вдруг в голове зазвучал голос Боя: «Гордыня принесет тебе много страданий». И я сразу прикусила язык. Позволила ему продолжить осмотр виллы. И когда через несколько часов мы вернулись к машине, я улыбнулась и наконец смогла закурить.

— У меня много друзей покупает здесь недвижимость. На популярных курортах становится слишком людно. Мне подсказали имя одного местного архитектора, его зовут Роберт Стрейц, он реставрировал здесь одну виллу неподалеку. Я пригласил его на яхту на следующей неделе, на коктейль, ты не против?

— С какой стати я буду против? — ответила я. — Это твоя яхта и твой дом.

Неожиданно он взял меня за руку. Жест был столь внезапен, столь необычен для него (сдержанность на людях стала между нами предметом шуток), что я так и застыла на месте.