В общем, мне нужно было лишь быть осторожной и не попадаться.

Чтобы посмотреть, как я умею вышивать, сестра Тереза дала мне носовой платок и показала в книге рисунок цветка камелии.

— Я хочу, чтобы ты украсила этот платочек по краям вот такой вышивкой. Справишься?

Я кивнула и стала внимательно разглядывать рисунок, пока не запомнила все его нюансы. Потом, не обращая внимания на быстрые взгляды Мари-Клер, подшивающей ночную сорочку, вдела нитку в иголку и стежок за стежком принялась вышивать. Работа оказалась не такой уж простой. Вышивала я в жизни всего несколько раз, когда помогала матери, по большей части это были простенькие узоры на манжетах, а этот рисунок был гораздо сложнее, со скругленными углами, и здесь требовалась большая аккуратность и точность. Я несколько раз ошиблась, и пришлось переделывать; подняв один раз глаза на Мари-Клер, я увидела, что она самодовольно ухмыляется. Стиснув зубы, я решила довести работу до конца, чего бы это мне ни стоило, пусть увидит, на что я способна. Но едва я закончила вышивать первую камелию, ко мне подошла сестра Тереза:

— Ого, Габриэль, да ты молодец, очень даже красиво получается.

Я тут же позабыла и про Мари-Клер, и про всех остальных. И сразу наша мастерская со стропилами наверху и белыми оштукатуренными стенами, с большим распятием над дверью, рядами столов, над которыми склонились девичьи головы, словно перестала для меня существовать. Остались только я и моя иголка, с каждым стежком которой, как по волшебству, рождались камелии. И когда в следующий раз я подняла голову, то с изумлением обнаружила, что в комнате, кроме меня, никого нет.

Я встала и поморщилась от боли — отсидела задницу. Поднялась со своей табуретки в углу и сестра Тереза. Она медленно, словно плыла по воздуху, подошла ко мне. Подол ее одеяния колыхался и отбрасывал на пол подвижные тени.

— Ну что, закончила? — спросила она, и я кивнула.

И до меня вдруг дошло, что за работой я забыла обо всем, кроме своих расцветающих перед глазами камелий, пропустила молитвы, а также, судя по всему, и обед. А вдруг она скажет, что я не справилась?

Сестра Тереза взяла платок, перевернула, чтобы посмотреть на крохотные узелки с изнанки, потом внимательно оглядела вышивку.

— Прекрасная работа, — тихо сказала она, и я, не веря собственным глазам, увидела, как увлажнились ее глаза. — Просто прекрасная, деточка. В первый раз в наших стенах я вижу девушку, которая так хорошо вышивает.

Я не знала, что ей ответить. Ее похвала была столь неожиданна, что я смотрела на платок в ее руках и молчала.

— Когда я поняла, как это нужно делать… стало уже не очень трудно, — пробормотала я.

— Не очень трудно? Да это же один из самых сложных узоров, сложней я просто не нашла! Камелия — святой символ нашего ордена, мы выращиваем ее в нашем саду, но мало кому удается воспроизвести этот цветок так красиво. — Она помолчала. Следующие слова она произнесла так тихо, что я едва их расслышала. — Неужели сам Господь водил твоей рукой? Не сам ли Бог говорит с тобой?

Я посмотрела ей прямо в глаза. Вот наконец предо мной шанс заработать вечную награду. И если бы я солгала, то могла бы стать сначала послушницей, а потом монашкой и до конца дней своих укрыться, замуровать себя в безопасной тиши этого монастыря. Но сестра Тереза так нетерпеливо смотрела на меня, что я не могла заставить себя обмануть ее.

Не говоря ни слова, я отрицательно покачала головой.

Она глубоко вздохнула:

— Не бойся, тебя не ждет кара Божия. Господь всех нас любит. Он не может заставить всех и каждого служить только Ему одному. Мы нужны Ему всякие, и в миру тоже.

— Я боюсь, — подняв голову, прошептала я.

Еще никогда и никому я не признавалась в этом, даже Джулии. Страх был моим злейшим врагом, он мог пустить в душе моей корни и остаться в ней навсегда.

Сестра Тереза улыбнулась:

— Тебе нечего бояться, глупышка. Ты разве не знаешь о том, что мы будем присматривать за тобой, помогать, если надо, даже когда ты покинешь нас? Всех, кто подает мало-мальские надежды, по достижении восемнадцати лет разошлют по другим монастырям совершенствовать свое мастерство и подыскивать место. Это наш долг. Мы не хотим, чтобы наши девочки сбились с пути.

— Это правда? — недоверчиво спросила я.

— Мы сделаем все, что в наших возможностях, — закивала она. — Ты не должна ничего бояться, я сердцем это чувствую. Твое мастерство спасет тебя, дитя мое. Бог и в самом деле любит тебя, Габриэль. Не сомневайся в этом.

4

Весной и летом по воскресным дням нас выпускали из монастыря погулять на природе. Лично я никогда не понимала, зачем нас держат взаперти, — ворота монастыря всегда были закрыты на засов. Бежать было некуда: Обазин окружен горами и густыми лесами. Да и куда мы пойдем, если нам выдавали по две пары обуви и чулок, по две сорочки, одному плащу, перчатки и шерстяную шляпу и носили мы эту форменную одежду до тех пор, пока она не расползалась по швам?

И все равно девочки с нетерпением ждали, когда же начнется ритуал отпирания ворот. Шум стоял оглушительный, мы всей толпой с восторженными криками выбегали на свежий воздух, и, как ни бранились, как ни распекали нас монахини, они не могли подавить наши распирающие грудь чувства, и радостные крики летели до самых вершин, возвышающихся над долиной. Открывались корзинки с припасами, раздавался хлеб и сыр. Даже монахини, сбившись в кучку, сидели, с удовольствием подставив лица солнечным лучам.

Это случилось во время одной из таких вылазок в конце июля, незадолго до моего дня рождения, когда мне должно было исполниться восемнадцать лет.

— Скоро ты нас покинешь, — неожиданно сказала Джулия.

Я скользнула по лицу сестры взглядом. Мы сидели на берегу горной речки, болтали ногами, опустив их в ее быстрые воды, питающие и рыбный пруд на территории монастыря. Теперь поток был полон тающего горного снега. Это был редкий день, когда нам разрешили сбросить за пределами монастыря чулки и туфли.

— День рождения у меня еще в августе, — отозвалась я. — А если ты до сих пор не ушла из монастыря, зачем тогда мне уходить?

Вообще-то, я уже не раз задумывалась, почему Джулия остается в монастыре. Восемнадцать лет ей исполнилось еще в сентябре, и мы с ней со страхом ожидали, когда же аббатиса призовет ее к себе. Но этого так и не произошло.

— Ты что, решила постричься в монахини? — спросила я.

Дело в том, что я сама еще не знала, как реагировать, если услышу утвердительный ответ. Похоже, Джулия смирилась с мыслью о том, что всю оставшуюся жизнь проведет в Обазине, тогда как я после разговора с сестрой Терезой уже прикидывала, как буду жить за пределами монастырских стен. Ее вера в меня, ее убежденность в том, что я искусная швея, придавали мне уверенности в себе, и, хотя будущее виделось весьма неопределенно, я уже предвкушала тот день, когда смогу выйти из монастыря и броситься в бурное житейское море.

— Ах, если бы я только могла, — вздохнула Джулия и умолкла. — А ты? — помолчав минуту, спросила она. — Сестра Тереза всегда хвалит твою работу. И даже сестра Бернадетта все меньше к тебе придирается.

— Сестра Бернадетта подняла лапки кверху. Примирилась с фактом: я никогда не смогу выучиться грамматике и чистописанию.

— Габриэль, ты не ответила на мой вопрос.

Я выдержала ее пристальный взгляд.

— Нет, — наконец сказала я. — У меня нет призвания стать монахиней. Это не для меня.

Я чуть было не проболталась ей, что́ обо мне говорила сестра Тереза. Я сама не вполне понимала почему, но не стала открывать сестре, что эта монахиня уверена в моей способности самостоятельно зарабатывать себе на хлеб. А поняла, только услышав слова Джулии:

— Они сами не знают, что со мной делать. Я не умею шить, у меня ничего не получается, а куда в таком случае я пойду? Если меня отпустят сейчас… — Она снова замолчала. Как и я, она, по-видимому, тоже тревожилась о своем будущем. — Вот ты другое дело, — продолжила она со слабой улыбкой, — ты можешь делать все, что хочешь. У тебя талант.

Я рассмеялась. Да так неожиданно, что вздрогнула не только она, но и я тоже. Смех получился какой-то резкий, как у отца, какой-то слишком уж громкий и грубый, даже странно, как он мог родиться в моей узенькой груди. С монахинями меня сближало то, что смеялась я очень редко.

— Черт возьми, Джулия, с чего ты взяла?! Если я умею подрубать простыни и вышивать по рисунку, это еще ничего не значит.

— Нет, значит, — торжественно и важно заявила она, как и в тот день на кладбище, когда умерла наша мама. — Может, ты еще сама этого не видишь и не понимаешь, а может, и не хочешь понять, а вот сестра Тереза все понимает, да и преподобная матушка тоже.

— Ха-ха, — сказала я и пошевелила пальцами ног: они уже стали замерзать, но не хотелось вынимать их из воды. — Твоя преподобная матушка не разрешает мне ходить в библиотеку и брать книги. Заставляет меня молиться лишние несколько часов и учить наизусть Послания апостолов. Не очень-то верится, что она думает, будто у меня есть талант.

Еще даже не договорив, я вдруг поймала себя на том, что затаив дыхание жду ответа Джулии. Сестра Тереза действительно говорила, что я самая умелая из всех, кого она обучала шить. Но значит ли это, что у меня есть талант?

— Преподобная матушка только испытывает тебя, поскольку знает, что ты не такая, как все. Она знает, что ты во всем сомневаешься, во всем хочешь разобраться сама. И еще знает, что ты украдкой таскаешь из библиотеки книги.

— Не может быть!

Джулия вскинула брови:

— Сестра Женевьева не слепая. И всем известно, что ты читаешь каждую свободную минутку. Ты что, думаешь, свечки у тебя под одеялом невидимые? Думаешь, никто не замечает, как ты выставляешь коленки под простынями, стараешься скрыть, чем ты занимаешься?