У Боя были и деловые встречи, но на них он меня с собой не брал, например торжественные собрания, мероприятия в престижных клубах. Бой объяснял это просто: хотя ему было совершенно наплевать, что говорят о нем люди — и действительно, на таких мероприятиях он частенько появлялся не в черном фраке, как того требовал этикет, а в твидовом костюме, — однако он не мог позволить себе обидеть или больно затронуть щепетильные чувства тех, с кем у него были деловые отношения, появляясь в обществе с любовницей, какой бы очаровательной она ни была.

Так что я оставалась одна и бродила по его пустой холостяцкой квартире в районе Елисейских Полей среди бордовых стен, мебели красного дерева и натюрмортов с дичью и пшеничными колосьями. С террасы я видела черный скелет Эйфелевой башни и наблюдала, как модно одетая публика фланирует по бульвару, заходит в магазины или в кафе выпить вечерний аперитив.

Было ли мне одиноко? Еще как, словно ягненку в лесу. Париж казался мне свирепым и жадным волком, которому не терпится проглотить всякого несчастного неудачника, а я была совершенно не готова к битве с ним — пока. Зато я лихорадочно работала, устроившись в свободной комнате в дальней части квартиры: надо было изготовить как можно больше новых шляпок. Бой частенько возвращался домой поздно ночью и находил меня склонившейся над работой. Во рту у меня торчала вечная сигарета, глаза горели фанатичным огнем, а пальцы были в кровь исколоты иголкой.

— У нас скоро места совсем не останется. — И, забрав у меня ножницы и иголку, Бой отводил меня в ванную комнату — отделанный мрамором и изразцами храм чистоты, — наполнял горячей водой ванну, стоящую на когтистых лапах, и я отмокала, снимая напряжение трудового дня.

А однажды он сам вытер меня пушистым белоснежным полотенцем, высушил мои волосы и отнес в свою кровать орехового дерева.

Даже сейчас я не решаюсь говорить об этом. О, эти минуты, исполненные неподдельной, бурной страсти, которая, казалось, готова взорвать тебя изнутри. Много говорить об этом я не хочу и не буду. Скажу только, что все было именно так, как я об этом читала в книжках, и гораздо лучше. Тело Боя было худощавым, лицо, шея и руки до локтей загорели, но все остальное оставалось белым как молоко, а под гладкой кожей чувствовались крепкие мускулы. Бой был достаточно костистым, но когда прижимал меня к себе, острые углы тела казались мягкими. Мы подходили друг к другу, как ключ к замку. Благодаря Бою моя душа, заледеневшая в тот час, когда отец нас покинул, постепенно оттаивала. Бой погружался в меня, и я трепетала всем телом, отвечая на его движения.

— Я люблю тебя, Коко, — шептал он, задыхаясь, как молитву, — о, как я люблю тебя!

Эту молитву шепчут все любовники, но я никак не могла заставить себя прошептать ее в ответ, и тогда он, не прекращая двигаться внутри меня, брал мое лицо в свои крепкие ладони и требовал:

— Скажи и ты. Скажи!

— Я… я люблю… Я тоже люблю тебя, — отвечала я, но это всегда звучало как-то фальшиво, словно эти банальные слова не способны вместить в себя всю громаду моего чувства.

Потом уже, когда он курил, а я лежала, положив голову ему на плечо и запустив пальцы в густую растительность у него на груди, Бой усмехался:

— Бальсан оказался прав. Ты очень упрямая.

Я хотела было отодвинуться, но он обнял меня еще крепче.

— Нет-нет, молчи и не двигайся, — пробормотал он. — Ну не можешь и не говори. Не обижусь. Я и так знаю, что ты меня любишь.

О да, я любила его, очень любила. Умереть была готова за него. Для меня он был все: любовник, семья, близкий друг. В Париже я почти никого не знала, хотя со временем у нас стал появляться кое-кто из тех, с кем меня познакомил еще Бальсан. Одним из первых был Леон де Лаборд, всегда обходительный и любезный. Он явился с рассказами о путешествии Бальсана в Аргентину и принес корзинку лимонов от него, поскольку Бальсан знал, что кожуру лимона я использую, чтобы снять отеки с глаз. Таким образом Бальсан давал знать, что просит прощения, другого способа сделать это он не придумал, а я была так счастлива с Боем, что без колебаний приняла его посылку.

Счастлива…

Да, я была счастлива. Но не скажу, что это было безмятежное счастье. Иногда, после бурных объятий, Бой засыпал, а я наблюдала за ним, как кошка возле мышиной норки, смотрела, как мерно вздымается и опускается его грудь, вдыхала исходящий от него запах никотина, слушала, как время от времени он что-то бормочет во сне. И меня охватывал ужас, когда я представляла себе, что его могут у меня отнять, что наша идиллия долго не продлится, ведь так было всегда: все, кого я любила, со мной не оставались. Кто сказал, что я, ребенок без роду, без племени, заслужила такое счастье? Но такой страх накатывал на меня только по ночам, днем никогда. Лишь в ничем не заполненные часы, когда я оставалась одна рядом со спящим возлюбленным, прошлое тихонько подкрадывалось, как призрак, и тяжким грузом ложилось на сердце.

— Мне уже не хватает места, — заявила я однажды утром после завтрака на террасе; Бой уже собирался идти на деловую встречу. — Как насчет моего ателье?

Бой, поправляя воротничок, посмотрел на меня в зеркало.

— Будем присматривать что-нибудь, — ответил он и помолчал немного. — Бальсан предложил свою холостяцкую квартиру на бульваре Мальзерб. Сказал, что ты можешь пользоваться ею сколько угодно, пока не подыщешь что-нибудь получше. — Я посмотрела на него с изумлением, и Бой пожал плечами. — Он прислал мне письмо на адрес офиса. Раскаивается. Говорит, что вел себя с нами непростительно дурно. Хочет искупить вину.

В этом весь Бальсан: долго сердиться он просто не способен. Мне не нравилось только одно: я приняла в подарок лимоны, но заставить себя принять этот щедрый дар я никак не могла.

— А что, идея неплохая, — продолжал Бой, чувствуя мое смятение. — А еще он предложил помочь найти опытную модистку в помощь тебе. Говорил о некой Люсьене Рабате. Сейчас она работает у Мейсона Льюиса, но, похоже, хочет попытать счастья на новом месте с новыми возможностями.

Салон Мейсона Льюиса был одним из самых престижных в Париже. Кейпел водил меня туда, и я была удивлена, что цены месье Льюиса уж слишком были высоки для его безвкусных, вычурных шляпок. Но модистка из такого известного ателье была для меня подарком. Она могла бы помочь мне достичь в моем ремесле вершин мастерства, а возможно, и переманить в мое ателье ценных и влиятельных клиентов.

— И это все, что он сказал? — спросила я и закурила, глядя на Боя сквозь вьющийся дымок.

— Нет, он сказал кое-что еще, но тебе это знать не обязательно. — Бой усмехнулся, застегнул пиджак и взял в руки фуражку для езды на автомобиле.

— Ладно, я подумаю, — проворчала я.

Он наклонился и поцеловал меня в щеку:

— Думай. А пока думаешь, напиши Адриенне и спроси, не хочет ли она помочь тебе в твоем ателье. Ты легко возбуждаешься, с клиентами тебе общаться нельзя.

Адриенне я написала в тот же день. Ответ пришел через неделю, на конверте стоял штамп Мулена. Я пробежала глазами первые строчки и так заорала, что сразу прибежал напуганный Бой.

Ноги мои подкосились, он подхватил меня за талию, письмо выпало у меня из рук.

— Моя сестра Джулия… — прошептала я, прижав лицо к его груди. — Она умерла.

2

Произошло несколько ужасных событий, писала Адриенна. Я сидела на террасе, августовское солнце опускалось за крыши, а я читала письмо, где был подробный рассказ о том, как моя сестра влюбилась в какого-то офицера местного гарнизона, познакомившегося с ней, когда она стояла за прилавком на базаре. Он стал за ней ухаживать. Джулия, невинная и доверчивая Джулия, забеременела, и, как часто бывает в таких случаях, офицер срочно написал рапорт с просьбой о переводе в другой гарнизон и исчез. Бабушка с дедушкой осудили ее, и тогда Джулия собрала вещи и переехала к тете Луизе. Через девять месяцев она родила, а потом вскрыла себе вены. Адриенна послала записку в Руайо с сообщением о похоронах, но в доме никого, кроме слуг, не оказалось: я была уже в Париже, а Бальсан — в Аргентине. Так что письмо Адриенны осталось без ответа, затерялось среди корреспонденции, поджидающей возвращения Бальсана, а может, и вообще не было доставлено.

Приезжать в Париж Адриенна отказалась. Сейчас она жила в Мулене с бароном, то есть в своей бесконечной войне за него она одержала небольшую победу, и оставить его хотя бы на время означало подвергнуть их отношения риску. Но она спрашивала, не могу ли я взять на себя заботу о своем племяннике, маленьком Андре, который пока жил с Луизой, а также посоветовала написать моей сестре Антуанетте, которая уже покинула монастырь и сейчас работает, как и мы когда-то, в этом ужасном Доме Грампейр.

Насчет Антуанетты я ни секунды не колебалась. Чувство вины перед ней было таким сильным, что я срочно отправила ей весточку. С помощью Боя я послала по телеграфу банковский чек с довольно большой суммой на содержание Андре, обещая, что, как только он достигнет надлежащего возраста, я позабочусь о его образовании, но только не в монастырском приюте. После долгого разговора с Боем мы решили, что Андре должен учиться в Итоне, в закрытой школе в Англии, которую рекомендовал Бой, предложив все расходы взять на себя. Он послал письмо директору школы, с которым был знаком лично, чтобы гарантировать поступление Андре, когда придет время.

Смерть Джулии подействовала на меня угнетающе. Я уехала, так и не попрощавшись с ней. Я корила себя в бездушии и бессердечии, вспоминала о тех временах, когда мы были вместе, о своем горячем обещании в Обазине, что никогда ее не брошу, и при этом никак не могла отделаться от ужасной мысли: если бы я взяла ее под свое крылышко, то сейчас она была бы жива.

Однажды вечером Бой вернулся из очередной деловой поездки и нашел меня плачущей на диване в гостиной. Он сел рядом, прижал мою голову к своему плечу.