Когда они разделись, он двинулся через комнату с величавой непринужденностью, от которой у Евы возникло желание смотреть и смотреть на него. Она моргнула от удивления, когда увидела свое желтое кимоно, аккуратно сложенное на железной кровати в алькове. Оказавшись в плену собственного возбуждения, Ева с трудом понимала, что происходит, когда Пикассо взял кимоно и направился обратно. Она по-прежнему стояла у двери, подняв руки над головой.

– Но как…

Он прижал палец к ее губам, а потом заменил его своими губами – раскрытыми, теплыми и требовательными.

– Надень его для меня, милая Ева. Только для меня.

Осознание того, что он видел ее в этом кимоно на сцене «Мулен Руж» и нашел его достаточно соблазнительным, чтобы каким-то образом доставить сюда из пансиона, было необыкновенно прекрасным и волнующим. Еве хотелось продлить это мгновение и насладиться всеми его нюансами. Как и раньше, он снова показался ей великим шаманом, извлекающим магию из ее существа, особенно из ее сердца.

Пикассо продел ее руки в рукава, но держал кимоно раскрытым, когда прижался к ней обнаженным телом. Сначала он нежно целовал ее губы, щеки, шею, но поцелуи быстро становились все более жадными, и Ева затрепетала.

– Ты для меня все, – прошептал он ей на ухо. – А я хочу быть твоим мужчиной.

Он уложил Еву на кровать и опустился на колени между ее ногами.

– На этот раз ты не должна закрывать глаза. Наблюдай за тем, что происходит между нами, вместе со мной.

Ева подчинилась, когда он сначала провел пальцами от ее шеи до пупка, а потом мягким движением закинул ее руки за голову. Мириады ощущений затопили ее, когда Пикассо наконец вошел в нее. Она обхватила ногами его бедра, инстинктивно желая привлечь его как можно ближе к себе, но понимая при этом, что для нее никогда это не будет достаточно близко. Она чувствовала, как ее тело движется над гладким шелковым кимоно, пока они занимались любовью, а потом забыла обо всем.

Его дыхание было хриплым, он снова и снова шептал:

– Te quiero, te quiero…

Когда Ева проснулась в его объятиях, они были окутаны жемчужно-серым утренним сиянием и лежали под прохладной шелковой тканью. Она пересчитала веснушки на его переносице, прикоснулась к завиткам черных волос на груди и отогнала прочь гнетущие сомнения, которые испытывала перед сегодняшней ночью, наслаждаясь тем, что теперь она была единственной женщиной Пикассо.

Тем не менее она понимала, что нельзя совершенно терять бдительность. Пикассо славился своей неверностью.

Но может ли он изменить ей теперь, когда они наконец вместе?

Ева встала с кровати и накрыла Пикассо яблочно-зеленым одеялом. Наклонившись, она легко поцеловала его в лоб, а потом набросила кимоно и подошла к окну. Было так приятно вернуть материнское кимоно из «Мулен Руж» и снова обрести эту частицу семейного наследия, которая теперь имела собственную историю! Ева посмотрела на красные шелковые манжеты, которые сама пришила, гордясь своей находчивостью. Она понимала, что в предстоящие дни ей понадобится гораздо большая изобретательность. Но перспектива новых приключений более волновала, чем пугала ее.

Потом Ева подумала о родителях, и ей захотелось рассказать им о том, что они с Пикассо уезжают на лето из Парижа. Несмотря на желание освободиться от их опеки, зрелость научила ее уважению. Теперь она понимала их непреклонную решимость обеспечить ей нормальную жизнь. Она была их дочерью в полном смысле этого слова.

– Какие мысли бродят в твоей голове?

Ева повернулась к Пикассо.

– Dios, от тебя дух захватывает, – сказал он, когда кимоно заблестело в лучах утреннего солнца.

Он вскочил с кровати и направился в другой конец студии.

– Мне нужно сфотографировать тебя прямо сейчас, чтобы запечатлеть твою красоту.

– Сфотографировать?

– Да, у меня есть камера. Это моя любимая вещь, если не считать кистей для живописи.

Он подошел к ней с коробкой, обитой светлой кожей, с черной гармошкой, латунным объективом в центре и кожаной ручкой сверху. Ева до сих пор не видела таких аппаратов. Этот выглядел дорогим, элегантным и определенно современным. Она невольно почувствовала себя польщенной.

Пикассо поцеловал ее в щеку и подмигнул.

– Mа́s vale tarde que nunca[56], ma jolie Ева, – сказал он, смешивая два языка.

– Меня еще никогда не фотографировали.

– Значит, теперь все изменится. Я собираюсь хранить эту фотографию до конца своих дней, – он посмотрел в видоискатель. – Ты не представляешь, как я мечтал увидеть тебя в этом кимоно, которое Мистангет носила на сцене… когда узнал, что оно принадлежало тебе. А потом, в тот вечер, когда ты вышла на сцену в роли гейши – Dios mio, como me queria que…[57]

Ей нравилось, как он неизменно обращался к испанскому, когда французского не хватало для выражения его чувств.

– Сейчас у окна слишком светло. Лучше встань у двери; в сочетании с тенями это будет похоже на картину, – она слышала нотки творческого волнения в его голосе, поэтому с готовностью подчинилась. – А теперь подними руку к подбородку, как будто ты размышляешь о каком-то важном решении.

– Ах, но оно уже было принято за меня, – она тихо засмеялась в надежде, что он поймет намек на их общее будущее.

– Тем не менее фотография получится лучше, если ты будешь позировать для меня с немного таинственным видом, хорошо? Это не слишком большая просьба, поскольку я не могу убедить тебя позировать для одной из моих картин.

– Пока еще нет, – она как будто со стороны услышала свой тихий голос, окрашенный нотками юмора. Потом Ева увидела, как Пикассо отреагировал на ее слова. Широкая улыбка, морщинки в уголках прищуренных глаз над копной черных волос – все это производило впечатление настоящего счастья, и Ева знала, что никогда не устанет от этого. Она изобразила задумчивую позу, упершись пальцем в подбородок, как и просил Пикассо. Сейчас она чувствовала себя настоящей красавицей. Потом камера издала тихий щелчок, сопровождаемый шипящим звуком.

– Это все? – спросила она в наступившей тишине.

– Как видишь, от тебя понадобилось совсем немного.

– Когда я смогу увидеть фотографию?

– Я попрошу Канвейлера проявить пленку и прислать фотографии в Сере вместе с другими моими вещами.

Ева вспомнила короткую встречу с Канвейлером в тот день, когда он принес ей картину Пикассо.

– Он продает все твои работы?

– Есть еще Амбруаз Воллар, но Канвейлер гораздо моложе, и он к тому же увлечен кубизмом. Воллар слишком прославился работой с Ван Гогом и Тулуз-Лотреком, чтобы интересоваться новыми направлениями в живописи, но его по-прежнему интересуют мои скульптуры.

Пока они разговаривали, Пикассо положил камеру и подошел к ней. Он распахнул кимоно, прижался обнаженным телом к ее телу, как и в прошлый раз, наклонился к ее шее, а потом обернул шелк у себя за спиной, таким образом соединив их. Вместе они попятились к двери.

После очередной близости, когда они оделись для поездки в Сере, Ева поцеловала Пикассо в щеку.

– Мне нужно сделать две короткие остановки, прежде чем я позволю тебе окончательно похитить меня.

– Мы пропустим поезд, но, разумеется, я ни в чем не могу тебе отказать.

– В первую очередь, мне нужно уведомить мадам Люто, а потом повидаться с Сильветтой.

Лицо Пикассо внезапно омрачилось. Он отступил в сторону и начал перед зеркалом завязывать шейный галстук.

– Пожалуй, ни в чем, кроме этого.

– Не понимаю. Мне казалось, что она тебе нравится.

– Я не разделяю твоего отношения к больницам.

– Да будет тебе, – отмахнулась она в надежде, что он уступит. – Ты хорошо знаешь, что это не больница, а санаторий. На самом деле она лечится от депрессии.

– Но пациенты все равно больны, не так ли? – Пикассо схватился за голову, и на его лице отразилась паника. – Даже если все происходит в воображении, я не выношу присутствия любых болезней рядом с собой.

Его тон стал резким, и Ева ощутила первый укол неприязни с его стороны. На какое-то мгновение она растерялась, не зная, как реагировать на это.

– Тогда я пойду одна и встречусь с тобой на вокзале. Но я должна это сделать. Сильветта была моей лучшей подругой в Париже, а ее сестра недавно погибла в ужасной катастрофе. Сейчас ей очень тяжело, и с моей стороны будет скверно не попрощаться с ней, – решительно заявила она, изо всех сил стараясь удержаться от резкости в голосе.

Ева села на край кровати и стала надевать туфли. Она ощущала, что между ними возникло напряжение, но секунду спустя Пикассо со вздохом опустился рядом с ней.

– Прости, любовь моя, – сказал он и немного помолчал, прежде чем продолжить. Когда он снова заговорил, его голос звучал глухо и размеренно, словно на его плечи вдруг опустился тяжкий груз и он пытался объяснить, каково это. – Когда я бываю в таких местах, в любых больницах, то чувствую себя так, словно меня кто-то душит, и ничего не могу с этим поделать. Я теряю контроль над своими чувствами и реакциями.

– Это из-за Кончиты, – тихо добавила она.

В тот момент любовь к Пикассо позволила ей ощутить его боль так же остро, как если бы она была ее собственной болью. Ева вглядывалась в его глаза, пока они не превратились в два огромных, блестящих черных шара, от которых исходило впечатление такой нежности и беззащитности, что ей захотелось плакать.

– Si[58]. Я никогда не забуду, как она лежала там, хрупкая и совсем не похожая на веселую девочку, какой она была раньше. Сиделка стояла у изголовья, как ангел смерти, готовый забрать ее, а мой отец, сидевший рядом с ней, то и дело шарил в карманах и прикидывал, как скоро он сможет вернуться к работе и к своим шлюхам.

Ева видела эскиз этого описания в папке, лежавшей под кроватью. Должно быть, он пользовался жуткими сценами из прошлого как средством для изгнания демонов, осаждавших его.

– Всю свою жизнь я убегал от болезней и особенно от смерти. Я просто… просто не могу этого вынести.