Фернанда опять слишком много выпила после очередной ссоры, поэтому ему пришлось отправиться в «Мулен Руж» и обратиться за утешением к предсказуемой компании своих испанских приятелей. Растущая парижская слава немного облегчала его беспокойство, но он знал, что после сегодняшней ночи Фернанда будет дома, в их новой квартире, а вчера вечером он был слишком рассержен для того, чтобы возвратиться к ней. Поэтому он пришел в свою студию.

Пикассо любил Фернанду и не сомневался в своих чувствах. До него ей выпала непростая жизнь вместе с грубым мужем, от которого она сбежала и с которым даже теперь боялась развестись, и Пикассо всегда испытывал непреодолимую потребность защищать ее хотя бы поэтому. Они вместе пережили голодные годы, когда он был неизвестным художником, боровшимся за выживание в Париже, и это укрепило их связь, несмотря на взаимное нежелание становиться мужем и женой.

Однако в последнее время он начал сомневаться, что таких неофициальных отношений было достаточно для них, тем более, что неопределенность в личной жизни распространилась и на многое другое. В преддверии своего тридцатого дня рождения он остро ощущал, что ему чего-то не хватает. Возможно, это чувство относилось только к нему самому.

Пикассо окунул маленькую кисть в баночку с желтой краской. За грязными окнами уже сияло солнце. Он на мгновение сосредоточился на пасущихся овцах, которые делали этот уголок Монмартра похожим на сельский луг. Внезапно он подумал о Барселоне, где осталась мать, постоянно беспокоившаяся за него.

Мысли о семье и о простом детском счастье разматывались, словно клубок, перед его мысленным взором. Он думал о своей младшей сестре Кончите, о ее широко распахнутых голубых глазах и очаровательной невинности. Даже после всех этих лет в Париже Пикассо сильно тосковал о ней, но отгонял воспоминания усилием воли и заставлял себя думать о чем-то другом. Он не мог изменить произошедшего. Любые попытки что-то изменить в своей жизни причиняли ему боль, омраченную гнетущим чувством вины.

Стук в дверь окончательно развеял воспоминания, отступившие в дальний уголок его разума. Дверь распахнулась, и двое молодых людей ввалились в студию. Это были его добрые друзья, Гийом Аполлинер и Макс Жакоб. Они смеялись, по-братски обнимая друг друга за плечи, и от них разило спиртным.

– Вот чего стоят обещания Пабло, – заплетающимся языком произнес Аполлинер и обвел комнату широким жестом. – Вчера вечером ты обещал встретиться с нами в «Шустром кролике» после представления в «Мулен Руж».

– Я много чего говорю, амиго, – проворчал Пикассо и вернулся к своей картине. Но даже раздосадованный этим неожиданным вторжением, он был рад, что пришли его друзья, а не Фернанда.

Пикассо любил этих неприкаянных поэтов, как собственных братьев. Они поддерживали его интерес к разным идеям, к поэзии и философии – ко всему, что привлекало его в живописи. Они беседовали, напивались, жарко спорили и испытывали глубокое доверие друг к другу, которое Пикассо особенно ценил теперь, когда перед ним забрезжили первые проблески настоящей славы. Сейчас он был не вполне уверен, на кого из друзей можно положиться и кто любит его такого, как он есть. Но Макс Жакоб и Гийом Аполлинер были выше любых подозрений.

Макс был небольшого роста, аккуратный, начитанный и необыкновенно остроумный сын портного из Кемпера. Он стал первым другом Пикассо в Париже. Той зимой, десять лет назад, Пикассо находился в таком отчаянном положении, что ему пришлось использовать собственные картины в качестве топлива, чтобы хоть как-то согреться. Макс дал ему койку для сна, и они поочередно делили узкую кровать, договорившись о восьмичасовых сменах. Макс спал по ночам, пока художник работал, а Пикассо отсыпался днем. Юный литератор мало что мог предложить, но всегда делился с другом тем, что имел.

Раньше считалось, что Макс опережает Аполлинера в полете фантазии, но теперь это было не так. Пристрастие Макса к опиуму и эфиру поставило его в невыгодное положение по сравнению с умным и обаятельным Гийомом Аполлинером, который заправлял распорядком их светской жизни.

– Где твой виски? – спросил Макс.

– У меня его нет, – фыркнул Пикассо.

– Фернанда все выпила? – поинтересовался Аполлинер.

– В общем-то, да.

– Святые яйца, но как это может быть? – воскликнул Макс. – Она редко приходит сюда после того, как ты поселил ее в шикарной квартире на бульваре Клиши, и мы об этом знаем.

– Так вот, вчера она пришла. Мы поссорились, и она выпила виски, потому что у меня не было вина, – ответил Пикассо по-французски, но с сильным андалузским акцентом, выдававшим его происхождение. Все говорили, что его французский ужасен из-за неправильного употребления времен и глаголов, но это его не беспокоило.

– Ага, – нейтральным тоном протянул Аполлинер и легко прикоснулся длинным пальцем к холсту с еще влажной краской. Он не всегда верил историям Пикассо. – Это многое объясняет.

– Ну, что бы она ни сделала, ты простишь ее, – сказал Макс. – Ты всегда так поступаешь.

Пикассо ощутил приступ беспокойства, сжавший его грудь, как тугой узел. Это становилось похожим на бег по кругу без возможности свернуть в сторону. Лучше заняться работой и ни о чем не думать. О Фернанде, о тщете любых чувств и о неуемном безрассудстве, все сильнее вторгавшемся в его сердце с каждым следующим днем. Он должен похоронить это чувство так же, как мысли о своей сестре и ее смерти.

Макс осмотрелся по сторонам и оценил новые холсты художника. Он помедлил у двух голов, грубо высеченных из иберийского камня и стоявших перед занавеской, скрывавшей узкую постель художника.

– Ты по-прежнему хранишь их?

– Почему бы и нет? Это подарок, – Пикассо покосился на антикварные бюсты, которые он использовал в этюдах для некоторых своих работ.

– Довольно необычный подарок, – сухо заметил Макс. – Они всегда казались мне похожими на музейные экспонаты.

Он провел пальцем по горлу одного бюста и прикоснулся к голове другого.

– И где только находят подобные вещи?

– Откуда мне знать? – отозвался Аполлинер. – Я получил их от своего секретаря, который пытался подкупить меня, чтобы я представил его моим знакомым в Париже. Очевидно, он думал, что они произведут на меня сильное впечатление. Я подарил Пабло пару штук, только и всего. У меня нет привычки спрашивать, откуда появляются подарки.

– Или женщины, – добавил Макс с пьяной ухмылкой, довольный своей остротой. – Тем не менее они откуда-то берутся для нашего дорогого Пикассо, и в весьма щедром количестве.

– Вы оба закончили? – проворчал Пикассо, когда непокорная прядь черных волос упала ему на глаза.

– Послушай, а это что такое? – спросил Аполлинер, чтобы сменить тему. Он смотрел на влажный холст на мольберте Пикассо.

Художник закатил глаза.

– Почему искусство всегда должно быть чем-то? – резко спросил он.

– Вон тот круг напоминает виолончель, – шутливо заметил Макс. Он потеребил аккуратную бородку большим и указательным пальцами и обменялся взглядами с Аполлинером.

– Мне это больше напоминает женскую задницу, – отозвался Аполлинер с озорной улыбкой, приподнявшей кончики губ.

– Но на самом деле это не значит, что ты видел хотя бы одну, мой друг Апо, – сострил Макс, воспользовавшись уменьшительным прозвищем, которым они называли Аполлинера.

– Ну, ты-то уж точно не видел!

– Вы когда-нибудь чувствуете вещи, когда смотрите на картину, или просто видите ее глазами? – спросил Пикассо, недовольный тем, что его покой оказался нарушенным в этот священный час, и раздраженный насмешками над своей работой. – Dios mio[3], иногда мне кажется, что меня окружает толпа идиотов!

– Я вот что-то не совсем понимаю… – признался Аполлинер, сделавший вид, что продолжает изучать картину. – Пабло, твой разум – это великая загадка.

– А я испытываю жажду, даже когда говорю об этом. Может быть, пойдем выпьем? – предложил Макс.

– Еще даже не полдень, – отрезал Пикассо.

– Утро – прекрасное время для пива. Оно задает правильный настрой на весь день, – сказал Аполлинер, нависая над друзьями, как дружелюбный великан с покатыми плечами.

– Вы можете идти, а я собираюсь еще немного поработать, а потом поспать, – Пикассо кивнул в сторону небольшой железной кровати в углу студии. Она была накрыта яблочно-зеленым одеялом с бахромой и вышитыми красными розами, которое его мать прислала из Испании.

– Поспать здесь? – с ноткой удивления спросил Макс, поскольку Пикассо уже давно оставил позади свои голодные годы на Монмартре. У него не было причин проводить больше времени в обветшавшем холодном доме, чем требовалось для работы. – А как же la belle Fernande[4] в ее уютной квартире?

– У нас с Фернандой все будет в порядке, – заверил Пикассо, взял кисть и отвернулся от них. – Давайте, отправляйтесь. Увидимся в субботу вечером у Гертруды, как обычно, – добавил он и начал размешивать краску.

Пикассо действительно с нетерпением ожидал субботние вечерние салоны у Гертруды Стайн, проходившие каждую неделю. Ему нравились юные умы и интеллектуальные беседы с самой Гертрудой, которая всегда была открыта для дискуссий. Она бросала ему вызов. Она заставляла его думать и ставила под сомнение любую общественную норму, которая считалась аксиомой. Эта женщина воплощала настоящую силу природы! Если бы только она привлекала его физически…

– Дайте мне, наконец, поработать!

– Ты не забыл? Ты обещал, что завтра придешь на чтения Апо в Салоне независимых художников, – шепотом напомнил Макс, когда они направились к двери.

– Я не забыл, – отозвался Пикассо.

На самом деле он совершенно забыл об этом.


…В какой-то момент, пока ее глаза были еще закрыты и сонный туман только-только начал рассеиваться, Фернанда увидела своего мужа, человека, который бил ее. Она в панике открыла глаза, но перед ней сидела лишь маленькая коричневая обезьянка-капуцин, одетая в красивую красную курточку с шейным галстуком, пришитым к лацканам. Зверек наблюдал за ней бусинками черных глаз, а Пикассо, улыбаясь, возвышался за ней.