– Если ты так считаешь.

– Я хотел бы обнять тебя прямо сейчас, как этот музыкант обнимает свой инструмент, и моя рука была бы смычком.

Ева почувствовала, как краска прилила к щекам, и посмотрела на свои руки, сложенные на коленях. Пикассо был нахален, но в его устах это не прозвучало бесстыдно, как если бы это сказал кто-то другой.

– Ты смеешься надо мной?

– Нет, это правда. Но если ты предпочитаешь откровенность, то я это только приветствую.

Пикассо устремил взгляд на Еву, и она как будто испытала удар током, когда он потянулся над столом, взял ее маленькую руку и положил ее на скатерть.

– Это правда, внешне ты напоминаешь Эвелин Тоу. Но, можешь поверить, ты совсем не похожа на нее.

– Надеюсь, это хорошо?

– Да, очень хорошо. Что-то в твоих глазах убеждает меня, что ты не изображаешь из себя кого-то другого. Ты – это просто ты.

– Меня удерживает от этого низкое происхождение.

– Все не так просто. Я могу говорить с тобой и не сомневаться, что ты поймешь меня. Я каким-то образом уверен в том, что с тобой мое сердце может быть спокойно.

Ева подумала, что для нее все как раз наоборот. Пикассо был воплощением всего, чего ей нужно было опасаться, от чего следовало бежать со всех ног.

За восхитительно вкусной испанской паэльей под чесночным соусом и вином он терпеливо пытался объяснить, как пришел к кубистскому стилю. Когда он говорил о живописи, творческая страсть буквально обуревала его. Его речь ускорялась, и он начинал выразительно жестикулировать, описывая влияние форм, углов зрения, цветов и игры света. Объяснение становилось все более увлекательным, и Еве становилось интересно: она хотела как можно больше узнать о живописи.

– Обожаю силу художественных приемов. С их помощью я могу разобрать все, что угодно, на простейшие элементы и формы.

– Что угодно или кого угодно.

– Si, es verdad[40].

– Как ты выбираешь сюжеты?

– Я рисую все, что просит изобразить моя душа и к чему тянутся руки. Правда, я не могу объяснить лучше. То, что я пишу или рисую, должно говорить само за себя.

Ева отпила глоток вина и задумалась, глядя на мигающие огоньки свечей.

Неторопливый ужин, когда их руки иногда соприкасались над столом, а разговор касался множества разных тем, в конце концов успокоил их обоих. Ева не имела представления, сколько прошло времени, когда поняла, что они с Пикассо остались последними посетителями в маленьком ресторане. Музыкант убрал скрипку в футляр, а хозяин с женой сидели за столиком в углу и тихо беседовали, явно ожидая закрытия.

– Пойдем ко мне, – тихо предложил Пикассо, чтобы только она могла его слышать.

– Вы ведете себя очень смело, мсье, – поддразнила Ева.

– Мадемуазель, это вы удивительно храбры. Я удивляюсь тому, что вы совершили сегодня вечером в «Мулен Руж». Для этого нужна огромная смелость.

– Не только. Дело в том, что кимоно принадлежало моей матери, и я чувствовала ответственность за него. Я сама предложила Мистангет идею о номере гейши.

– Храбрая и изобретательная, – огоньки свечей снова отразились в его темных глазах. – Когда-нибудь ты наденешь это кимоно для меня.

– Очень откровенно с твоей стороны.

– Ты не можешь отрицать то, что происходит между нами.

– Нет, но постараюсь как можно дольше избегать этого.

– Уверяю тебя, это тщетно.

– Я не хочу, чтобы меня обидели, Пабло, и не хочу обидеть никого другого.

Ева впервые назвала его по имени, и это как будто разрушило скрытую преграду между ними. Она посмотрела на их руки, переплетенные на столе, и ощутила, как ее щеки снова запылали от смущения, смешанного с желанием.

– Мне нравится, как ты это произносишь. Я уже очень долго не слышал, как звучит мое имя в устах другого человека.

– Пабло – красивое имя.

– Оно слишком прочно связано с моим прошлым, – он допил вино одним глотком. – Моя младшая сестра часто обращалась ко мне «Пабло» таким же певучим голосом, как у тебя. Она давно умерла, но я часто вспоминаю о ней. Кончита была самым чистым и прекрасным существом на свете, и мне выпало счастье жить рядом с ней.

– Конечно же, она знала, как ты любишь ее.

– Но она так и не узнала, что я нарушил свое обещание перед Богом. И что она умерла из-за меня. Это главное до сих пор мучает меня.

Ева слышала боль, звучавшую в его голосе. Она пыталась найти слова, которые хоть как-то могли утешить художника.

– Пусть все хорошие люди покоятся с миром, – сказал Пикассо. Он быстро взял себя в руки и отодвинул стул. – Нам пора идти.

Он держал ее за руку, когда они шли по бульвару Клиши мимо магазинных витрин, закрытых шторами на ночь, и станций метро с металлическими вывесками. Время близилось к полуночи, но вечер был теплым, и вокруг до сих пор можно было видеть группы людей, выходивших из ресторанов или выгуливавших собак на поводке.

Впереди показались янтарные огни бара «Эрмитаж», бросавшие отблески света на мостовую. По мере их приближения смех и музыка становились все громче. Мистангет однажды сказала Еве, что Пикассо и Фернанда часто бывали там, потому что заведение находилось на другой стороне улицы от их дома, и все известные люди Парижа приходили туда пропустить рюмку-другую.

Ева зябко передернула плечами: ей не хотелось думать о других женщинах. Но она задержалась вместе с Пикассо у входа в бар, рядом с опустевшими столиками и стульями на тротуаре. Она была уверена, что он вот-вот поцелует ее. За огромными окнами они видели толпу посетителей, собравшихся внутри.

Но Пикассо медлил. Ева проследила за его взглядом и увидела Фернанду в великолепном платье из зеленого атласа, сидевшую за столиком в центре зала. Она была окружена молодыми мужчинами, словно королева придворными, и казалась самой элегантной женщиной Парижа.

Потом она заметила светловолосого юношу в сером пиджаке и полосатом галстуке, сидевшего рядом с ней. Он наклонился ближе к собеседнице и легко поцеловал ее в щеку, но задержался чуть дольше, чем требовали правила приличия. Секунду спустя он повернулся, и Ева увидела, что это Луи. Она прекрасно понимала, что не имела на него никаких прав, но невольно рассердилась. Мужчина, еще недавно утверждавший, что любит ее, теперь открыто соблазнял любовницу Пикассо.

– Я думал, что вы с Маркуссисом…

– Я тоже так думала.

– Уверен, это ничем не закончится.

– Как и между нами? – спросила Ева.

Она чувствовала, что он тоже был немного ошарашен этим зрелищем. Но потом их взгляды встретились. Пикассо поднес ее руку к губам и очень медленно поцеловал.

– Нет, mi angel[41].

Ева хотела отстраниться, страшась еще большей близости, но он крепко держал ее за руку. Они стояли в широком конусе света, падавшего из окон бара и отбрасывавшего длинные тени. Ева знала, что он тоже остро переживает измену Фернанды, хотя ни за что не признается в этом.

– Пойдем со мной в Бато-Лавуар, – его голос был глубоким и чувственным, он нежно поцеловал ее в щеку.

– Чтобы ты нарисовал меня? – насмешливо спросила она. – Я не могу пойти с тобой, и ты знаешь, почему.

– Я хочу тебя. И я не собираюсь оскорблять тебя этим признанием. Но еще я хочу, чтобы ты побольше узнала о моей жизни. Давай пойдем ко мне в студию: там тихо и спокойно. Мы вместе полюбуемся на рассвет, а потом я провожу тебя домой. Обещаю, больше ничего не будет.

Он убрал прядь волос, упавшую ей на глаза. Поверить его просьбе было бы еще большей глупостью, чем раньше. Ева уже достаточно выпила, ночь была теплой и благоуханной, и она еще не избавилась от радостного возбуждения после дерзкого выхода на сцену в кимоно.

– O, Manon, ma jolie, – прошептал он слова припева.

Разумеется, Ева знала эту популярную песню. Она помнила, как он называл ее раньше, и теперь чувствовала, что ее решимость тает.

– Только поговорить, обещаешь?

– Испанцы отвечают за свои слова. Я не прикоснусь к тебе, пока ты сама не захочешь этого. Но, прошу, разреши хотя бы немного побыть с тобой.

Ева снова посмотрела туда, где Луи и Фернанда по-прежнему сидели с двумя другими юношами.

– Хорошо, только поговорить, – неохотно согласилась Ева.

Ей хотелось верить этому мужчине – так сильно, что это чувство было почти физическим. Пикассо снова одержал победу над ее благоразумием, но она уже пропала, и это было очевидно.

Несколько минут спустя Пикассо стоял в дверях своей студии, пропуская Еву в комнату. В старом доме не было электрического освещения или газовых ламп, но помещение было хорошо освещено полной луной, сиявшей за высокими окнами. Она разглядела масляную лампу и несколько свечей в разных подсвечниках на маленьком деревянном столе рядом с мольбертом.

– Можно их зажечь? – спросила Ева, повернувшись к Пикассо.

– Конечно, – ответил он, но не двинулся с места, словно боялся потревожить ее. Он хотел дать Еве немного времени, чтобы она снова привыкла к этому месту. Она пуглива, подумал он, и до сих пор не имеет представления о той власти, которую уже имеет над ним.

Ева зажгла свечи, и колеблющиеся огоньки отбросили тени по всей студии, скрывая накопившиеся пыль и мусор, старые тряпки, разбросанные на полу, грязь на подоконниках. Пикассо закрыл дверь и прислонился к косяку. Он смотрел, как Ева осторожно устраивается на краю узкой железной кровати; старые пружины заскрипели под ее хрупким телом.

– Значит, ты причастен к краже? – спросила Ева. В ее широко распахнутых глазах застыло беззащитное выражение.

– К краже?

– Я говорю о «Моне Лизе».

Пикассо изумился ее откровенности. Она всегда заставала его врасплох и заставляла прилагать определенные усилия, чтобы держаться с ней вровень.

– Нет, ma jolie, я не участвовал в этом деле.

– В последний раз, когда я была здесь, то видела иберийские головы, вот и подумала, что ты мог иметь к этому отношение.

– У меня много сомнительных качеств, но склонность к воровству не входит в их число. У Аполлинера был знакомый, предлагавший разные услуги, чтобы добиться расположения в обществе, и нам обоим не хватило ума отказаться от них. Статуи были редкостной находкой, и я хотел найти в них вдохновение для того стиля, над которым тогда работал.