Даже его стиль живописи изменился и определенно стал более энергичным. Местная цветовая палитра отражала настроение его сердца. Если Париж заставлял его обращаться к приглушенным оттенкам серого, коричневого, бежевого и голубого цветов, здесь он выбирал сочные краски, полные света. Пикассо также начал экспериментировать с формами, а однажды, послушав вечерний квартет на площади и тронутый душевной мелодией, он также начал проводить опыты с музыкальными инструментами – кларнетами и гитарами, – используя их в качестве натуры для своих холстов. Он включал в этюды музыкальные ноты, а потом и газетные вырезки с отдельными словами и обрывками фраз, которые ему особенно нравились. Для этого ему не нужна была ни натурщица, ни любовница. Таким образом он освобождался от лишних обязательств.

Да, творческий отпуск вдали от городской суеты, транспорта и отвлечений благотворно повлиял на него. Но, вместе с тем, он находился вдали от Евы.

Пикассо со вздохом посмотрел на улицу Сан-Ферре, по которой тащилась старая телега. Какого дьявола он не может забыть эту девушку? Миновал всего лишь месяц, но казалось, будто после разлуки с ней прошла целая вечность. В ней было тихое очарование, которое сочеталось с пьянящей жизненной энергией. Расстроенный, он бросил окурок на мостовую и встал.

Пытаясь избавиться от мыслей о ней, Пикассо направился по пыльной аллее, ведущей к старинному монастырю капуцинов на окраине города. Покровитель Маноло, богатый молодой американец Берти Хэвиленд, предложил им обоим там поработать. Это был один из соблазнов, выманивших Пикассо из Парижа: старое каменное здание с терракотовыми крышами и высокими оштукатуренными стенами, выглядело строгим и уединенным. Оно стояло на небольшой возвышенности над городом. Ему нравилось это место, особенно потому, что здесь почти ничто не отвлекало его от работы.

Размеренное существование, свободное от тревог и забот личной жизни, позволяло ему сосредоточиться только на работе и на людях из своего творческого круга, разделявших эту страсть. Он не испытывал такого вдохновения со времен своих первых опытов в кубистском стиле. Это всегда наводило его на мысли о Жорже Браке, друге и соратнике по стилю, – единственном художнике, который умел говорить на его творческом языке.

Пикассо все чаще думал о Браке за прошедшие недели и чувствовал, что его творческая энергия достигла вершины. Как они спорили, дискутировали и сравнивали свои картины, когда встречались друг с другом! Только истинный соперник пробуждал его лучшие качества, и Пикассо тосковал по этому вызову. Теперь, после смерти его кумира Поля Сезанна, Брак был единственным, кто мог претендовать на этот титул, кроме Матисса. Он был не менее одаренным, чем Пикассо, и оба знали об этом.

«Приезжай в Сере», – написал Пикассо Браку, хорошо понимая, что эти слова очень похожи на мольбу.

Но он не брезговал любыми средствами ради достижения цели. В сущности, он был мастером своего дела. Он уже давно осознал, что положение единственного сына в доме, полном женщин и при отсутствующем отце, имело свои преимущества. Но самое главное, если он какое-то время не поддавался соблазнам секса, то ощущал мощную тягу к соперничеству, смирявшую его пыл.

Брак ответил, что приедет в конце июля, сможет приехать лишь на две недели, и что у него есть сюрприз. Пикассо не был большим любителем сюрпризов, если сам не устраивал их.

Когда он приблизился к концу бульвара, квартет возле кафе «Гранд» завел новую мелодию. Это была чрезвычайно популярная «Последняя песня» Гарри Фрагсона. Мелодия донеслась до Пикассо сквозь шелест листвы. К своему неудовольствию, он хорошо помнил ее. Знакомые слова ma jolie, звучавшие в песне, когда он находился так далеко от Парижа, мгновенно рассердили его.

Ну конечно, ma jolie. Она больше не принадлежала ему, но это был ее выбор.

Пикассо закурил очередную сигарету и постарался забыть о Еве.

«Приезжай поскорее, Брак! – подумал он. – Мне нужно отвлечься!»

Глава 10

Теперь Мистангет и Морис Шевалье официально стали «ведущими исполнителями». Звезда сцены, сиявшая от удовольствия, с готовностью сообщала всем, кто был готов слушать ее, что своей удачей она обязана идее Евы с номером гейши. Это действительно был самый популярный номер представления, а также любимый номер Мистангет. Морис наконец обратил на нее внимание. Кроме того, именно Ева помогла ей найти алиби для мсье Оллера, когда ей стало плохо в тот вечер. Теперь несколько других актрис обратились к Еве за советом по усовершенствованию их костюмов. Это сделало ее еще более известной и укрепило ее дружбу с Мистангет.

– Дай мне знать, как я могу отплатить тебе за услугу, я сделаю это без задержек, – часто провозглашала Мистангет с оттенком драматизма в голосе.

Ева обычно кивала и улыбалась, не в силах представить тот момент, когда прославленная актриса сможет реально помочь ей. Они по-прежнему существовали в разных мирах. Еве было достаточно того, что она зарабатывает себе хорошую репутацию и находит свой путь в Париже. Она была в фаворе у танцовщиц, работников сцены и даже у мадам Люто, поэтому в конце концов могла рискнуть и попросить отлучки на один день ради короткой поездки в Венсенн для встречи с родителями.

Пикассо помог наладить отношения с ними, и Ева была безмерно благодарна ему. Непринужденная легкость, с которой он организовал телефонный звонок, смягчила горечь его отъезда из Парижа и внезапного отсутствия в ее жизни.

Она узнала от Мистангет, что он уехал куда-то на юг Франции для занятий живописью. Чувство утраты стало менее острым, когда до нее дошли слухи, что Фернанда Оливье осталась в Париже. Значит, их пути с Пикассо тоже разошлись.

– Странно представить их порознь, – заметила Мистангет, когда одевалась перед вечерним представлением.

Завтра Ева собиралась поехать в Венсенн, поэтому уже теперь сгорала от нетерпения. Даже упоминание о Пикассо могло лишь ненадолго отвлечь ее.

– Что вы имеете в виду? – спросила она, штопая носок красного шелкового чулка, который Мистангет предстояло носить во втором акте. Актриса наклонилась к зеркалу над гримерным столиком.

– Только то, что Фернанда уже больше пяти лет имеет власть над ним. Они ссорятся как кошка с собакой, но всегда находят способ помириться.

– Значит, он уже оставлял ее одну в Париже и уезжал писать картины в другое место?

Мистангет повернулась на табурете, прикрепляя жемчужную сережку к мочке уха.

– То-то и оно. Ты умеешь хранить тайны? – она понизила голос. – На прошлой неделе Фернанда сказала мне за завтраком, что он впервые не захотел взять ее собой. Впервые за долгие годы он заявил, что им нужно пожить отдельно. Она была безутешна. Титул мадам Пикассо очень дорог Фернанде, и полагаю, она совсем не готова им поступиться.

– Но что, если они разлюбили друг друга? Или, может быть, мсье Пикассо заинтересовался кем-то еще? – Ева старалась говорить безразличным тоном, опустив голову и глядя на свою работу.

– Нет такой женщины, которая могла бы соперничать с ней в красоте или обаянии, – Мистангет ухмыльнулась. – Если Фернанда захочет вернуть Пабло, она эта сделает. Ты встречалась с ней и знаешь, что я имею в виду. В конце концов, она заманит его в свои сети, как это происходило всегда. Поверь мне, все члены их маленькой компании уже не раз видели, как она это делает.

Еву передернуло от презрения. Это было настоящее осиное гнездо. То, что она позволила себе впутаться в эту историю, оставалось лишь списать на собственную глупость. Нравится ей это или нет, пора избавиться от навязчивых мыслей о Пабло Пикассо. В Париже есть и другая жизнь, не имеющая отношения к роману с чужим любовником.

На следующее утро Ева, одетая в легкое черное пальто, черную шляпу и высокие сапожки на пуговицах, вошла в поезд подземки, отправлявшийся в Венсенн. Луи отправился с ней для поддержки, так как Сильветте пришлось отправиться в «Мулен Руж» на репетицию. «Лучше с другом, чем одной», – думала Ева, когда они молча сидели рядом, слушая ритмичный перестук колес на рельсах.

Еве не терпелось попасть домой, хотя бы на несколько часов. Она так хотела посидеть на простой материнской кухне и впитывать знакомые ароматы вместе со сладостными воспоминаниями о детстве. Сейчас она особенно нуждалась в тех вещах, от которых когда-то бежала в столицу.

Через некоторое время Луи потянулся и взял ее за руку, слегка дрожавшую от напряжения, хотя до сих пор она не сознавала этого. Вопреки своим чувствам, Ева не стала отстраняться от него. Луи был верным другом и добрым человеком, и какая-то часть ее души радовалась его присутствию, потому что ей не пришлось проделать этот путь в одиночестве.

Когда она вошла в родительский дом, отец сначала долго сердился. А мать много плакала. Но они, конечно же, радовались возвращению Евы в маленький семейный дом с выцветшими розовыми обоями, разномастной мебелью и занавесками, привезенными из Варшавы. Как обычно, Адриен Гуэль сидел за маленьким кухонным столом, обхватив рукой полупустой стакан с красным вином, пока его жена вытирала слезы краем фартука.

– Значит, ты вернулась домой, или как? – спросил отец. Он не поднимал головы от стакана. Ева обменялась быстрым взглядом с матерью, которая тут же отвела глаза. Она слышала тиканье дедовских часов в соседней комнате.

– Я ненадолго, папа.

– Обращайся к нему уважительно, Ева, – прошептал Луи.

Тогда Еве стало понятно, что Париж изменил ее. Она больше не была застенчивой и послушной девочкой. Несомненно, Пикассо тоже изменил ее. Но, кроме того, теперь она имела работу, цели, устремления и определенное будущее – и всего этого она добилась самостоятельно.

Ее мать приготовила ароматную баранью ногу, и они неловко расселись вокруг стола. Мелкие банальности, которыми они обменивались друг с другом, прерывались долгими напряженными паузами.

– У тебя очень красивое платье, – по-польски заметила мать Евы.