Я тут же окончательно проснулась. Робкими шагами, с обеспокоенным видом Лизетт приблизилась к кровати и подала мне письмо. Затем она зажгла свечи на столике рядом с кроватью и удалилась. У меня в руках был большой и тяжелый конверт из пергаментной бумаги, на котором в мерцающем свете грозно выступала красная императорская печать. Я сломала печать и достала из конверта листок с несколькими строчками, написанными витиеватым, малопонятным почерком Наполеона:

«Я ожидаю Вас завтра в половине десятого вечера на парковой аллее Тюильри. За Вами будет прислана карета, мадам».

Его подпись в виде буквы Н, яростно начертанная ниже, занимала почти половину листка. Сорвавшиеся с непокорного пера чернила оставили на бумаге ниже подписи несколько небольших черных клякс.

Я смотрела на эти строчки, чувствуя, как у меня похолодели ноги и онемело все тело, кроме лежавших поверх одеяла рук. Меня охватило отчаяние: я не хотела этого и в то же время хорошо понимала, что императору никогда не говорят «нет», если не хотят поплатиться за это головой и не опасаются жестокой немилости с его стороны.

Расплавленный воск заливал фитили свечей, и блики гаснувших огоньков отчаянно метались по гладким деревянным панелям. Я словно оцепенела, не в силах отвести глаз от небрежно нацарапанных строк письма Наполеона. Я хорошо понимала, что означает для меня этот приказ явиться на свидание. Но разве можно что-нибудь сделать против воли всемогущего императора? Я села, комкая в руках письмо. Возможно, кое-что мне все-таки удастся предпринять. Не исключено, что, осуществляя свой план, я смогу помешать осуществлению его планов. Опасность этого предприятия манила меня. Шансы делились поровну: либо я смогу реализовать свой план, либо мне уже никогда не придется строить планов на будущее. И я решила рискнуть.

Достав из ящика своего туалетного столика кинжал отца, я погладила его инкрустированную перламутром рукоятку, согрела между ладонями аккуратное острое лезвие. Мне стало ясно, что я не смогу воспользоваться им — это было не в моем характере, не говоря уже о том, что осуществление вендетты осуждалось во Франции и преследовалось по закону. И все же, если я не могу заколоть его, мне, возможно, удастся отравить его сознание.

Следующий день я провела в состоянии спокойной сосредоточенности. Утро началось с того, что я — в самой что ни на есть будничной одежде, без всякой косметики на лице и укладки волос — отправилась в расположенный через улицу отель, где остановился князь Долгорукий, и с большим трудом разбудила его. То, что я рассказала, имело мгновенный протрезвляющий эффект — князь вскочил с постели, готовый немедленно выполнять любые мои приказания. Я неторопливо возвращалась домой по улице, вдоль которой стояли деревья в цвету — на фоне голубого неба отчетливо выделялись бело-розовые свечи каштанов. Чуть дальше, у площади Парк-Монсо, виднелись усыпанные белыми цветами кроны диких яблонь и бросалась в глаза молодая зелень кустов миндаля, окутанная сверху прозрачной розовой дымкой. Весна с невероятной быстротой брала в полон Париж; на каждом молодом зеленом листке сверкали капли росы, воздух был напоен свежим, пьянящим весенним ароматом.

Закрыв за собой дверь дома, я забыла на время о весне и принялась разрабатывать свой план, продумывая все до мельчайших деталей. Ближе к вечеру во двор дома въехала заказанная дорожная карета, и слуги быстро погрузили в нее весь наш багаж. Кучеру было приказано быть готовым к отъезду в любой момент, начиная с девяти часов вечера. После этого вся прислуга была отпущена, и на некоторое время осталась лишь Лизетт, которой я поручила присмотреть пока за собаками. Князя Долгорукого я послала за легкой двуколкой, в которой он должен будет незаметно следовать за той каретой, что пришлет за мной Наполеон. После этого князю предстоит ждать возле того входа во дворец Тюильри, через который меня проведут — таким образом, при первой же возможности я смогу вырваться оттуда и спастись бегством.

Когда князь Долгорукий приехал с повозкой, я была уже полностью готова. Надела голубое платье, чуть светлее моего сапфирового ожерелья, и длинную, до пят, темно-синюю бархатную накидку с капюшоном, в которой я буду почти невидима в темноте. Князь Долгорукий выглядел встревоженным, его лицо покрывала бледность.

— Давай уедем из Парижа прямо сейчас, — стал уговаривать он меня. — Этот визит слишком опасен для тебя.

— Я не собираюсь бежать, — твердо заявила я. — Ни у кого не должно быть оснований утверждать, будто я струсила.

Императорская карета прибыла с точностью до минуты. Лакей в ливрее распахнул передо мной дверцу, а затем проворно вскарабкался на козлы и сел рядом с кучером. Теплый мелкий дождь размывал свет уличных фонарей; через полуоткрытые окна кареты доносилось влажное, волнующее душу благоухание весны. Карета достигла широкого бульвара, проехала, не снижая скорости, вдоль фасада дворца Тюильри и свернула направо, где начинался парк.

Наконец мы остановились, лакей открыл дверцу. Я вышла из кареты и осмотрелась. Двуколки князя Долгорукого нигде не было видно, оставалось лишь надеяться, что он не отстал где-нибудь по дороге. Я последовала за лакеем, который направился к боковому входу и постучал в дверь. Когда на пороге возник часовой, лакей произнес:

— Меридор. — После этого он отступил в сторону и пропустил меня вперед.

Итак, пароль — Меридор. Я постаралась хорошенько запомнить это слово. Часовой отдал мне честь и закрыл за нами дверь. Лакей снова пошел впереди. Мы поднялись по ступенькам, свернули налево и пошли вверх по неширокой винтовой лестнице. Я старательно запоминала все повороты и ступени. На втором этаже лестница заканчивалась узким коридором, который вел к еще одной двери. Лакей достал из кармана часы — они показывали половину десятого. Он кивнул и с поклоном указал мне на дверь.

Я решительно взялась за ручку и нажала на нее. Передо мной была комната, целиком задрапированная красным. Со сводчатого потолка спускалась лампа с красным стеклом, бросавшая на все вокруг красный отсвет. Обивка мебели также была красной. Колонны из черного мрамора отделяли от остальной части комнаты альков, задернутый красными занавесками. Я остановилась у двери, пораженная отталкивающим видом этого помещения, которое своей безвкусицей напоминало публичный дом. Этот свет, этот спертый тяжелый воздух казались мне отвратительными.

Красная драпировка передо мной вдруг раздвинулась, и из скрытой за ней двери появился Наполеон. На нем был красный халат, усеянный вышитыми золотыми пчелами. Халат доходил ему до середины икр, а ниже виднелись белые шелковые чулки и танцевальные туфли с пряжками — зрелище довольно нелепое. Я молча смотрела на него.

Наполеон быстро подошел ко мне — золотые пчелы на его халате пришли в движение.

— Феличина, наконец-то ты пришла! — Его светлые глаза влажно смотрели на меня. Я не могла двинуться с места. Он протянул ко мне руки. — Теперь нам никто не помешает. Сейчас нас никто не видит и не слышит. Мы здесь совсем одни. Одни в ночи.

Он потащил меня в глубь комнаты, снял с меня накидку и небрежно бросил ее на стул. Затем привлек меня к себе. Совсем рядом я увидела белки его глаз, окруженные желтым ободком, густо напомаженные короткие волосы. Он тяжело дышал.

— Моя юность вернулась ко мне, — пробормотал он. Поскольку я до сих пор не произнесла ни единого слова, Наполеон нетерпеливо проговорил: — Ну, скажи, что ты тоже часто вспоминаешь нашу юность. — Он обнял меня.

Я закрыла глаза. Целое мгновение я ждала его поцелуя — ждала того удивительного ощущения полета, которое когда-то лишало меня всякой воли и которое я принимала за любовь. Меня пугало то обворожительное действие, которое лишило меня когда-то покоя, неудержимо, отчаянно хотелось испытать это чувство еще раз. Всего только один раз…

Наполеон поцеловал меня. Он жадно впился в мои губы и прижался ко мне всем своим телом. Я не возражала, но вдруг почувствовала, как мое тело напряглось, протестуя против этого прикосновения. По коже пробежала дрожь, почти судорога, я почувствовала что-то вроде боли. Во рту стало сухо и неприятно от острой горечи поцелуя. И тут подступило отвращение — я была на грани паники. Мне невыносимо было чувствовать этот вкус, этот запах, это прикосновение и близость человека, которого я когда-то любила. Я уперлась ему в грудь руками и изо всех сил оттолкнула от себя.

Мой толчок оказался для Наполеона таким неожиданным, что он зашатался и едва успел ухватиться за спинку кресла, чтобы не упасть. Его лицо исказилось, кровь кинулась ему в лицо, он заорал:

— Мадам, вы сошли с ума?! — В уголках его рта показалась слюна. — Вы что, совсем рехнулись?

— Вовсе нет, — ответила я, до крайности выведенная из себя. — Я вполне осознаю, что делаю.

— Вы посмели напасть на императора? — Наполеон задыхался от негодования. Он двинулся на меня с поднятым кулаком; его глаза сверкали.

Я не двинулась с места.

— Вам меня не запугать. Ни криком, ни кулаками. Я вас не боюсь.

— Как вы смеете, мадам… — Наполеон не закончил, его голос сорвался на высокой ноте. Он замер, словно скованный параличом, продолжая бессильно сжимать кулак.

— Да, смею. И вы не сразите меня ни своей славой, ни своими угрозами, — сказала я. — Можете не стараться.

Внезапно лицо Наполеона стало серым, а глаза потеряли свой блеск. Он схватился за свой шелковый платок, словно ему не хватало воздуха. Его дыхание вырывалось из груди со свистом.

— Вы не уважаете человеческое достоинство?

— Я уважаю достоинство человека, но не вас. Вас я знаю давно, и знаю очень хорошо. Вы ведь сами учили меня думать и оценивать людей по их качествам. У меня было вполне достаточно времени и возможностей, чтобы оценить вас. Возможно, вас и считают великим человеком, но вы все равно маленький и ничтожный. И вы мне глубоко отвратительны. Я вас ненавижу.